поставлю свою жестяную
коробочку под одиноким случайным деревом и проживу в ней хотя бы
два-три дня так, что ни одна собака в этой стране, в которой все обо
всех всегда всё знают, не будет и подозревать, где я в настоящий
момент нахожусь! Задумался, что-то припоминая, по губам скользнула
летучая улыбка, и добавил:

     ...я мчал, по пояс гол,

     по крымским солонцам верхом на мотоцикле

     и чувствовал себя вольнее, чем кентавр,

     когда почти кипел в огромном горном тигле

     моих колесоног расплавленный металл.

Впрочем, улыбнулся снова, это про мотоцикл.

                         225. 3.05 - 3.42

Когда ведешь автомобиль, особенно после долгого перерыва, следует
предельно сконцентрировать внимание на нем, на дороге, на знаках и
светофорах, а не болтать с попутчицею, не читать ей стихи, припоминая
давнее приятное, не анализировать собственные ощущения, не восхищаться
своей манерой езды, не зажиматься от каждой естественной на
непривычном, да еще и разболтанном аппарате микроошибочки, вроде
треска при переключении передачи, не пытаться, наконец, угадать
впечатление, которое производишь на сидящую сзади даму, - в противном
случае обстоятельства могут поставить тебя перед необходимостью резко
ударить по тормозам, так что машину закрутит на свежем, корочкою льда
покрытом асфальте, и соответствующая железа впрыснет в кровь лошадиную
дозу адреналина, и конечности ослабеют, и зрачки расширятся, и
пересохнет во рту. Арсению такую необходимость явило человеческое
тело, неожиданно возникшее прямо перед капотом, за одним из плавных
поворотов. Автомобильчик крутануло пару раз и остановило у самого
бордюра внутренней стороны проспекта, там, где его разделяла надвое
пятиметровая аллея. Вильгельмова взвизгнула. Она не видела лежащего на
асфальте, смысл произошедшего был для нее загадкой.

Едва руки-ноги кое-как стали подчиняться Арсениеву мозгу, тот заставил
их сделать несколько движений: из машины, наружу, к мягкому,
скрючившемуся на разметочном пунктире телу. Вильгельмова, все еще
ничего толком не понимая, следила, как Арсений вышел, приблизился к
неподвижному темному предмету, наклонился, секундою позже выпрямился,
принялся злобно, бешено колотить предмет ногами, и, когда художница
открыла дверцу, чтобы подойти к Арсению, услышала летящий сквозь
сжатые зубы попутчика черный, последний мат. Что вы делаете? крикнула,
разобрав в лежащем предмете человека. Что вы делаете?! и схватила
Арсения за плечи. Что я делаю?! Вот что я делаю! и, пнув тело еще пару
раз, Арсений носком ноги перевернул его навзничь. Несмотря на только
что полученные телом пинки, лицо его, тронутое кровоподтеками,
пьяно-блаженно улыбалось. Алкаш! Видите - алкаш! А если б я его
переехал?! Помогите мне, сказала Вильгельмова, не ответив Арсению, и
взяла подмышки, попыталась приподнять тяжелого, словно труп, человека.
Надо оттащить хоть в кусты.

История разыгрывалась словно бы в пустыне, единственная машина,
миновавшая их за все время, прошла по противоположной, за аллеею,
стороне. Пережитые напряжение и злоба на стекляшку преобразили
Арсения, обычно сравнительно мягкого. Он вырвал пьяного из Лениных
рук, шмякнул об асфальт: пусть лежит где лежал! пусть издыхает как
собака! Алкаш, еби его мать! и силою потащил Лену к машине, распахнул
дверцу, пихнул Вильгельмову на заднее сиденье. Она подчинилась без
слова, без обиды, чуть ли, кажется, не с оттенком восхищения. Арсений
обошел капот, сел за руль и взял с места так, что колеса взвизгнули. В
зеркале заднего вида мелькнул оставленный на дороге человек. Лена
смотрела на Арсения, а назад не оборачивалась.

Напряжение мало-помалу спадало, уступая место стыду и раскаянью,
которые в этот ненормальный для людей час, час между волком и собакой,
как звали его древние, приняли химерический вид: явились Арсению
сначала абсурдным допущением, потом - убежденностью, что пьяный на
дороге - Лика. Несколько минут Арсений отмахивался от навязчивой
нелепой идеи и гнал «запорожец» вперед, дальше, к Ликиному же дому,
но, когда идея овладела сознанием до невозможности ей сопротивляться,
резко развернулся и - назад, по прежней полосе, против движения,
которого, по счастью, в четвертом часу утра не было. Что вы делаете?!
простонала Вильгельмова. Арсений только мотнул головою.

Мотор пронзительно свистел: «запорожец» выбивался из последних сил.
Впереди показалась черная «волга» и, заметив Арсения, начала свирепо
мигать желтыми, скрытыми за решеткою радиатора фарами и сигналить.
Арсений, почти не обращая внимания, почти инстинктивно, чуть тронул
руль вправо, и машины разъехались, едва не шаркнув друг по другу
бортами. Зеленый глаз светофора, под которым Арсений проскочить не
успел, сменился красным, и вдогон одноокому зверю понесся с
перекрестка заливистый свисток постового, неизвестно как оказавшегося
там о ею пору. Остановите же машину! Вильгельмова уже кричала. Что вы
делаете! Остановите машину!

Где лежит Лика? - единственная мысль занимает Арсения. Не Лика ли это?
а именно: где лежит Лика? и ничего вокруг он не видит и не слышит. На
каком же месте она лежит?! Дорога пуста, как взлетная полоса в туман.
Может, дальше? И там ничего, кроме асфальта. Еще дальше? Еще? Нет, уже
проскочил. Крутило до развилки. Если крутило вообще. Если не
померещилось. Снова разворот и - вперед, но уже по шерсти и медленнее,
внимательнее. Лена примолкла. Дорога так и остается пустою. Никто на
ней не лежит. Никто. Померещилось, с облегчением решает Арсений. Все
померещилось. Никакого пьяного в реальности не существует. А тем
более - Лики. Бред. Галлюцинация. Игра расстроенных нервов. Как с
автоматическим расстрелом в переходе на «Проспект Маркса». Или не
померещилось? Спросить, что ли, у Вильгельмовой? вспоминает Арсений о
ее присутствии. Лучше не надо. Идиота из себя разыгрывать! Никого не
было - вот и все! Ни-ко-го-не-бы-ло! Ни-ко-го!

Ну, как прокатились? с улыбкою обернулся Арсений. Не страшно? Ничего,
сказала художница с облегчением, ибо подумала: конечно же никакой не
сумасшедший! Просто решил покуражиться перед бабой.

                               226.

Если бы мы имели дело не с главою романа, а с частью кинофильма, то
как раз в данный момент синкопированная, напряженная, приправленная
острыми диссонансами музыка сменилась бы сентиментально-лирической
скрипичной темою, которая, настроив зрителей (тех, в ком не вызвала бы
раздражение вплоть до того, чтобы, хлопнув сиденьем, выйти из зала
вон) на трогательный лад, подсказала бы им, что герой снова пускается
в воспоминания, на сей раз сравнительно светлые. И действительно,
наплывом, как это было модно в тридцатые годы, салон трескучего
«запорожца» превратился бы в обитый красным атласом салон древнего
«мерседеса», игрового реквизита той самой картины, на которой,
дожидаясь собственной постановки, работал Арсений ассистентом, а
вместо лица Вильгельмовой на экране возникло бы лицо Лики:
трогательное, беззащитное до красоты, трезвое вполне. Вы знаете,
Леокадия Степановна, легли бы на музыку бархатные Арсениевы слова, я
несколько раз видел вас в роли Жанны, и до сих пор... Оставьте, ради
Бога! перебила бы Лика. Жанна давно умерла. Ее сожгли на костре. А я
еще живая, не надо меня хоронить!

Мы увидели бы лицо Арсения крупным планом: кривая усмешка от обиды,
что заткнули рот, когда именно он, Арсений, уговорил дуру-режиссершу
пригласить на место внезапно выбывшей со съемок актрисы всеми
позабытую Лику; именно он, буквально оборвав директорский телефон,
разыскал ее в Москве и соблазнил приехать; но Арсений, конечно, не
скажет ничего подобного, а, как ни в чем не бывало, займется
представлением движущихся за окнами таллиннских
достопримечательностей. О, если б он заранее знал, что Лика не сумеет
преодолеть зажим перед аппаратом, если б мог предугадать, как больно
станет она переживать свои неудачи на площадке, как в конце концов
напьется до положения риз и тихонько, воровато сбежит в Москву! Он,
разумеется, не затеял бы эту авантюру, несмотря даже на то, что именно
авантюра и принесла в подарок ту волшебную, ту удивительную, ту лучшую
в его жизни ночь.

Почему пьяная Лика перед побегом - Арсений в тот, первый раз толком и
понять-то не сумел, что она не слегка подшофе, а именно что пьяная, во
всяком случае, не на счет алкоголя отнес последовавшее - постучалась
именно в его дверь? заметила ли на себе вечный обожающий взгляд и
невольно ответила взаимностью, или просто номера оказались рядом?
Арсения до сих пор мучил этот вопрос, а Арсений, в свою очередь, время
от времени мучил вопросом Лику. Так или иначе, но, когда Арсений
прижался к ее горячему, красивому, маленькому телу, точно Арсению по
размеру, так что спрятать под мышкою и хоть на край света унести, все
мысли и вопросы вылетели из головы и внемысленно стало ясно: она, моя,
единственная, мне Господом назначенная. Вот любовь! Вот счастье! Вот
полное растворение и забвение себя. Господи! спасибо Тебе! И утром,
чуть свет, в «мерседесе» по всему Таллинну - за розами: положить на
подушку, пока Лика не проснулась.

Розы назывались баккара.

                         227. 0.48 - 1.53

Лика оперлась ладонью на перемычку между дверцами и собралась выяснить
у Юры, добрый ли Арсений, но такси вдруг рванулось из-под руки, да так
резко, что Лика едва устояла на ногах, а когда поняла, что устояла,
долго еще смотрела вдаль, хотя машина с хамом-таксистом за рулем
давным-давно скрылась из глаз. Лика плюнула вслед, презрительно
ухмыльнулась и вошла в парадное. У почтового ящика приостановилась,
порылась в сумочке, не вдруг попала ржавым ключиком в скважину, но
попала-таки и вытащила вечерку и письмо от Жени. Письмо повертела в
руках и засунула назад в ящик, заперла. Лифт не работал. Отправилась
пешком к себе на одиннадцатый. Шла долго, с остановками. И все время
блуждала улыбка по лицу. Ухмылка.

Дома обшарила холодильник и все шкафчики в поисках выпивки, не доверяя
собственному знанию, что взяться ей там неоткуда. Потом включила
проигрыватель и поставила любимую, заезженную чуть не до дыр
пластинку, которую слушала, впрочем, только по пьяному делу: Окуджаву.
Возьмемся за руки, друзья, пел бард, возьмемся за руки, друзья, чтоб
не пропасть поодиночке, и про виноградную косточку, и про
комсомольскую богиню, а Лика сидела на корточках, не сняв даже синюю
свою дубленку, и заливалась тихими слезами. Сентиментальное Ликино
настроение достигло апогея, когда бард поведал о том, как кого-то
сняли с креста и не пообещали воскресения. Жалко было и этого кого-то,
и себя, и Олечку с Женею, даже недоброго Арсения, кажется, тоже было
жалко, хотя больнее его никто в жизни Лику не обижал.

На звонок, открывать дверь. Лика шла в твердой уверенности, что увидит
на пороге Арсения, и за те несколько секунд, что понадобились на
путешествие через комнату и прихожую, успела - очень смутно - подумать
и о вине перед любимым, что снова сорвалась, пьяна, и озлиться на него
за предательство, и открывшийся проем стал свидетелем вызывающего
Ликиного лица с выражением примерно таким: никому на сеете в своих
поступках не обязана давать отчет, а если мне хочется пить, то я и
буду!

Какой соли? спросила, не вдруг разобравшись, что, вместо ожидаемого
Арсения, площадка предлагает усатого соседа в вытертых и латаных
голубых джинсах и красной, с заграничной надписью, майке. Какой соли?
Окуджава пел за спиною, потрескивая:

     Давайте жить, во всем друг другу потакая,

     тем более, что жизнь короткая такая.

Поваренной, объяснил сосед. Обыкновенной поваренной соли. А выпить у тебя
найдется? поставила условие Лика. С солонкою в руках они пошли через этаж
вниз, оставив в пустой квартире постукивающую о сход бороздки иглу
проигрывателя, автостоп которого был давно и безнадежно поломан.

Прежде сосед считался художником, последние же полтора-два года
торговал иконами, в чем и преуспел. Грязная квартира захламлена
богатым хламом: валютными бутылками и сигаретами, датским пивом,
японской системой и, конечно, основным соседовым товаром. Главное же:
две афганские борзые, мама и дочка, с прямыми и длинными, как у Марины
Влади, волосами и грустными выражениями морд. На кухне, где Лика с
художником пили, стоял дорогой, семисотрублевый польский кухонный
гарнитур: пластик, обшитый некрашеным натуральным деревом, деревянные
стулья с прорезями для руки в сиденьях, большой деревянный же стол.
Гарнитур купила жена; он раздражал художника донельзя. Стык дерева с
пластиком, пытался втолковать Лике хозяин, придает мебели шутовской
оттенок декорации провинциального театрика. Выпив полстакана, Лика
принялась читать про мотороллер, а потом Цветаеву, «Поэму Горы». Все
время забывала текст, плакала. Право слово, не унимался художник,
лучше уж пленка под дерево, органичнее во всяком случае. Собаки,
растянувшись у ног, на полу, заняли все его пространство; собак
художнику было жальче всех: вот уже несколько недель он чувствовал,
что его должны забрать за иконы, за валюту, за иностранцев, жену с
сыном отправил к родителям в Астрахань и пил. И сейчас, не слушая
Лику, все доливал себе в стакан и опрокидывал, доливал и опрокидывал.
Словом, в более чем стандартной московской мизансцене непонятным
оставалось только одно: зачем, собственно, стоит на столе солонка. Но
художник достаточно твердо помнил, что поднимался к соседке именно за
солью и никаких иных целей в голове не держал. Что же мне с нею
делать? думал о Лике. Выгнать - не по-христиански. Трахать - не
хочется. Скучно. Лень.

Однако приобнял и рукою полез под мышку, к груди. Лика не шевелилась,
молчала и плакала. Тогда художник полез дальше. Лика снова не
шевелилась, молчала и плакала. Тогда он взял ее на руки и отнес в
комнату, уложил на матрас с грубыми самодельными ножками, прибитыми по
углам, и лег рядом. Расстегнул молнию на джинсах, высвободил член,
прижался к Лике. Но она спала.

Тогда заснул и художник.

                         228. 3.43 - 3.47

Розы назывались баккара. Зрители еще видели бы их на грязноватой
наволочке гостиничной подушки рядом со спокойно спящей Ликиной
головкою, а музыка бы уже сменилась, уже вернулся бы напряженный ритм
ночного движения по Москве, уже резали бы ухо диссонансы, нагнетая
нехорошие предчувствия, и потому никак нельзя было бы удерживать на
экране дольше красивый, слегка, правда, подпорченный тоном наволочки и
черным штампом на ней кадр с розами, а пришлось бы идти вперед, то
есть возвращаться в интерьер одноглазого «запорожца». Сейчас Арсений
ведет его более или менее спокойно, даже, можно сказать, элегично,
размягчась таллиннским воспоминанием, однако музыка на размягчение
героя внимания не обращает и пульсирует себе так, словно двигатель все
еще воет на максимальных оборотах, а мимо все еще носятся черные
лимузины, чиркая по маленькому облупленному бортику лакированными
своими бортами.

Но довольно кино! жизнь продолжается: «запорожец» останавливается под
Ликиными негорящими окнами. По нынешнему состоянию Арсению вполне
хватило бы воли, чтобы, подчинясь нравственному чувству, пробужденному
в погоне за призраком, и самой искренней, обновленной таллиннскими
воспоминаниями любви, послать Вильгельмову куда ей будет угодно пойти
или поехать, не втягивать Лику в скверный сюжет ночного чаепития, но,
согласно той же логике, Вильгельмова уже превратилась в Арсениевом
сознании из будущей любовницы в самую обыкновенную случайную
попутчицу, появление которой никаким образом оскорбить Лику не может:
торчит себе где-то в тени, на заднем плане, и Бог с нею, пускай
торчит! К ним-то с Ликою какое она имеет отношение?

Лифт не работает. Подождите меня в машине, Лена, говорит Арсений. Чего
вы потащитесь пешком на одиннадцатый этаж! А чашку чая вы мне
выбросите из форточки? подъебывает художница. Ну, как знаете. Была бы
честь предложена. Этажу к шестому в Арсении проявляется одышка,
которую, впрочем, от Лены он не скрывает. Вильгельмова роскошь не
скрывать одышку позволить себе не может: увы, женщинам в Раю всегда
приходится тяжелее.

                         229. 3.40 - 3.52

Проснувшись на матрасе и почувствовав рядом мужское тело, Лика обняла
его, прижалась крепко и сказала: Асенька. Провела рукою до низа
живота, наткнулась на высвобожденный из брюк член, такой спокойный и
маленький, нежно погладила. И тут только поняла, что рядом вовсе не
Арсений, истерично вскочила: что ты со мною сделал, говнюк?! Художник
едва разлепил глаза и плохопонимающе поглядел на гостью. Обычно
добродушные, собаки глухо заворчали. Что ты со мною сделал? Ненавижу!
Всех мужиков ненавижу! усилила Лика утреннюю сентенцию. Не-на-ви-жу!
И, довольно долго провозившись с замком - художник снова спал и стонал
во сне - выскочила на площадку под внимательным взглядом афганских
борзых.

Поднимаясь, Лика услышала несколькими маршами ниже чьи-то двойные
тяжелые шаги, и ей вдруг стало страшно: будто это идут за нею,
ворвутся, выволокут, куда-нибудь умыкнут. Она стала на цыпочки и,
невесомая, прибавила ходу, влетела в квартиру, заперла дверь, сползла
по ней на пол, ощутив за деревом полотна, за металлом задвижки
некоторую безопасность, замерла, сидя на корточках, - проигрыватель
все выстукивал по сходу бороздки - и тут же снова возникли давешние
недобрые шаги: приблизились, остановились, и прямо над головою звонок
пропел резкую мелодию, заставил вздрогнуть, вскочить, закричать:
уходите вон! Не открою! Никому на свете не открою! Ликуша, раздался с
площадки Арсениев голос. Ликуша, что случилось, моя маленькая? Слышишь
меня? Ты дьявол! заорала Лика. Оборотень! Не смей подделывать его
голос! Вы меня не обманете! Вас много! Ликуша, маленькая, что с тобою,
продолжал Арсений терпеливо. Открой. Открой мне, пожалуйста. Это же я.
Вильгельмова из угла, привалясь к перилам и переводя дух после долгого
подъема, наблюдала крайне познавательную сцену, вероятно, полагая, что
и она пригодится для работы. Слышишь меня, открой!..

Зазвучал замок, и дверь приотворилась, только не Ликина, соседняя.
Приотворилась узенько, на цепочке, и заспанный женский голос из
темноты провещал едко-поощрительно: я уже вызвала милицию, так что вы
шумите, шумите. Арсений очнулся, увидел щель, увидел вильгельмовское
лицо, увидел себя со стороны: жалкого, упрашивающего. Вспомнил Нонну:
как удивительно долго не желал верить в ее измену. Подумал: предала. И
эта - предала. Внутренне встряхнулся, настроился на бравурно-циничный
лад: стало быть, говоришь, дьявол? оборотень? нас, говоришь, много? А
сколько, интересно, там вас? Всего двое? Своему-то дьяволу ты уже
хвост вылизала? Утешила после смерти супруги? А теперь решила передо
мной картину прогнать? Артистка, блядь, погорелого театра! Пошли,
Лена, ну ее на хуй! обернулся к Вильгельмовой и побежал вниз. Ступени
перестукивали под ногами и отдавались в ушах Ликиными криками: не
открою! Никому не открою! Ты оборотень! Ты дьявол!

                         230. 3.53 - 4.06

В «запорожце» стало холодно, и Арсений первым делом включил печку.
Запустите двигатель, сказала Вильгельмова. Аккумулятор сядет. Арсений
повернул ключик. Следовало трогаться с места, но Арсений сидел
недвижно, фокус взгляда на невидимой точке воздуха между ветровым
стеклом и панельной стеною Ликиного дома.

               Большие крупноблочные дома

               стояли как публичные дома.

               По вечерам снаружи и внутри

               подъездов загорались фонари,

               а на небе, распутна и пьяна,

               висела красным фонарем луна.

Луны, впрочем, не было. Хотя стена дома занимала всю площадь обзора,
Арсений знал точно: луны нету.

И чего мы сидим? спросила художница, когда пауза, урчащая лишь печкою
да двигателем, перевалила за третью минуту. Переживаем измену
знакомой? Я хочу вас, Лена, неожиданно для себя ответил Арсений. Мне
кажется: я вас люблю. Только, если можно, избавьте от дальнейших
разговоров на этот счет: да так да,