ее и даже скопировать. Ее нашли на
письменном столе, где она лежала почти на виду, едва прикрытая
последним номером «Силуэта»; Анечка не наткнулась на записку еще вчера
вечером, когда начала волноваться из-за долгого отсутствия мужа (он,
как обычно, встретил жену с работы веточкою мимозы, проводил до дому,
взял хозяйственную сумку и пошел за хлебом), только потому, что не
пыталась искать: Анечка, вероятно, изо всех сил не хотела допускать
лезущие в голову мысли о таком или менее трагическом, но подобном
(уход, например, из дома, а не из жизни) обороте событий. Обнаруженная
час назад лейтенантом-следователем, записка и стала непосредственным
поводом к очередному истерическому припадку Анечки, который я как раз
застал, вернувшись с похорон Т.

Мне тоже - по моему занудному настоянию - позволили прочесть последние
его слова - приоткрыть полог над государственной тайною, что я и
сделал с большим любопытством, но снять копию, естественно, не
пытался. Приступая же к новелле, поначалу об отсутствии копии остро
пожалел и решил было съездить к его родителям или в милицию, но,
представив неловкость, да и опасность самовольного розыска и осознав,
что и так достаточно хорошо помню смысл послания, - раздумал.

Записка начиналась традиционно: он, мол, просит прощенья у всех, кому
сделает больно, уверяет, что очень не хотел огорчать кого бы то ни
было, особенно родителей и Анечку, и, если бы видел другой выход,
непременно бы им воспользовался; впрочем, он прекрасно понимает, что
боль так или иначе скоро пройдет, а его отсутствие среди живых
принесет всем удобств больше, нежели огорчений, ибо о мертвых вечно не
скорбят, и, хотя сейчас эти строки могут показаться жестокими и
кощунственными, их правота через пару лет обнаружится неизбежно.

Далее он излагал причины: физика, которую - винить некого - он сам для
себя выбрал, пребывает в тупике (прежде, не войдя как следует в суть
предмета, он не сумел в этом разобраться), и если даже такие периоды
естественны в любой науке, заниматься ею в самое для нее безвременье -
чрезвычайно тяжело психологически, во всяком случае - не по нем. Кроме
того, постоянные государственные заказы и административный контроль,
не позволяющие вести работу в продиктованном интуицией направлении,
кажется, нарочно бестолковая организация труда, когда
квалифицированным и талантливым людям приходится тратить девяносто
процентов времени и сил на черную работу и позиционную борьбу,
усугубляют его пессимистический взгляд на целесообразность продолжения
своих занятий физикой. Другого же он ничего не умеет и не сумеет
делать так же хорошо, да и не видит гарантий, что в иных областях дело
обстоит иначе. И еще: индустриализация и коллективизация труда ученых
исключает, на его взгляд, возможность серьезных открытий: в институтах
накапливают информацию о феноменах и результатах экспериментов,
объясняют объяснимое, раздувают мощности оборудования, предел которым
всегда виден, тогда как вывести науку из тупика способно разве что
озарение гения, сидящего в пустом кабинете и никаким инструментом,
кроме способности мыслить широко и непредвзято, не отягощенного.
Подозревая себя в мании величия, он лишь в предсмертном письме
решается признаться, что провидел в себе возможности такого гения, - в
нижнем правом ящике стола лежит статья о кварках, которую он никому не
показывал, ибо главная ее идея входит в категорическое противоречие с
официальной государственной религией: материализмом, - возможности, к
сожалению, безнадежно пресеченные в зародыше системою образования и
воспитания. Если же он ошибается в самооценке и образование с
воспитанием не при чем - тем более делать ему здесь дальше нечего:
возраст возможной реализации он давно миновал.

Впрочем, физика, продолжал он, лишь одна, пусть даже большая, часть
его жизни. Другая: семья, родные, друзья, а если реально, ибо с
женитьбою ото всех прочих привязанностей он вынужденно оторвался, -
только Анюта. Так вот: он понял вдруг, что вовсе не любит ее, -
прости, Аня, тебе, наверное, неприятно будет это читать, - и если
сначала, когда ему хотелось ребенка, Анечка просила повременить до
более удобной поры, стать, как говорится, на ноги, - теперь ему не по
себе даже от мысли, что матерью его сына может стать эта женщина.
Однако свое охлаждение к жене он не ставит в вину ни ей, ни Богу -
одному себе: не сумел сохранить любовь, которая в нем, - он помнит, -
существовала точно. Если же он не сумел вовремя понять, что не его
судьба жить с этой женщиною, - и в таком случае вина только на нем. Он
не представляет, как возможно вдруг прервать ежедневные встречи с
работы и покупку цветов, самим же введенные в традицию, потому только,
что все это ему надоело, опротивело, потеряло смысл; как сломать
накатанный режим отношений, чем постоянно оскорблять ее, которая не
при чем: со времени знакомства Анечка, по сути, не изменилась. Развод
же опровергает саму идею брака, объяснению чего он посвятил добрую
страницу.

В общем, речь в письме шла о том, что коль скоро взрослый мужчина взял
на себя определенные обязательства, он вынужден их исполнять, а
осознав, что неспособен, - уйти. Он не считает честным прилаживаться к
обстоятельствам, изменяя себе и своим представлениям о жизни. За
ошибки следует платить.

Я не стану задерживаться на том, как провел ночь во вдруг опустевшем
доме наедине с мышами; как назавтра с утра стали появляться разные
незнакомые люди: привозили какие-то принадлежности, гроб, венки; как
потом доставили и одевали труп, укладывали, прилаживали голову,
декорировали цветами поврежденные места; как шли похороны; как Анечка
билась два дня в истерике, не позволяя родителям увезти себя из
дому, - я не стану задерживаться на всем этом, потому что он, его
воля, его сознание, хоть и запустили машину, участия в ее работе уже
не принимали.

                               73.

                    Ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а,

                    ла-ла-ла-ла-ла-ла-ла-а...

                    Нет мук, и нам не больно.

                    В ограде Рая вольно.

                    Наверно, лучшей доли

                    для нас на свете нет.

                    Что жизнь? Чего там помнить?!

                    А Рай любовью полон...

                    Лишь мысль: не желтый дом ли

                    Господь подсунул мне?

Многие из тех, кому я рассказывал его историю, особенно люди с хорошо
развитым здравым смыслом, говорили: ничего, мол, из нее не следует,
кроме, разве, того, что не перевелись еще на Руси психи и что
нормальный человек нашел бы из столь банальной - подумаешь! - ситуации
не менее банальный выход, все и находят. Особенно убеждены в том, что
он псих, были те, кто знал от меня некоторые подробности последних
месяцев его жизни: как он вязал по вечерам веревочки разными узлами,
как лежал однажды - я зашел умыться - в теплой воде ванны, закрыв
глаза и держа на весу перевернутые ладонями вверх руки так, что мне на
мгновенье показалось: из взрезанных вен вытекают последние капли
стерильной, обесцвеченной крови. Должно быть, он прикидывал на себя и
другие способы, но я этого не видел.

Да я и сам читал где-то, что люди совершают самоубийства исключительно
в моменты психического сдвига. Действительно, помешает что-нибудь
человеку в суицидальном намерении, а назавтра случится теплое утро,
солнце, удача - и человек вспоминает вчерашний вечер, свои планы как
страшный сон, кошмар, произошедший вроде бы и не с ним.

Все это, конечно, верно, и в психическом состоянии человека подъемы
необходимо чередуются со спадами (а те в отдельных случаях выходят и
за последние пределы) - только вот вопрос: почему, собственно, нормой
следует считать именно подъемы? Ведь лучшие наши поступки мы совершаем
чаще не в радостном щенячьем или самоуверенном суперменском
настроении. В конце концов князь Нехлюдов на протяжении «Воскресения»
являет собою классический клинический случай депрессии, а в
вышеназванном романе как раз и описывается возрождение князя. Да я
знаю и по себе (хотя, разумеется, это ничего еще не доказывает), что
самые тяжелые моменты жизни, безусловно, связанные с подавленным
состоянием психики, запечатляются в интеллектуальной и эмоциональной
памятях как наиболее яркие, а следовательно, и самые, что ни говорите,
прекрасные, самые человеческие...

...Теплый вечер раннего лета. Я стою в лоджии и смотрю в окно
квартиры, к которой лоджия примыкает: за окном смеется и весело
болтает с приятелями (звуков не слышно - я вижу разговоры и смех)
женщина, в которую я верил, как в Мадонну, еще десять минут назад.
Зрелище невыносимо, и, не стерпев, я отворачиваюсь к перилам. Меня
трясет, но сил унять дрожь нету. Боже! Как мне хочется, чтобы Мадонна
заметила мое отсутствие, вышла бы ко мне, разубедила, сказала, что я
все выдумал, что она любит только меня и больше никого на свете, - и,
чтобы мистически заклясть ее к выполнению безумного моего желания, я
начинаю мысленно (что ж делать?! - на большее, увы, неспособен:
характер, должно быть, не тот!) совершать процесс самоуничтожения.

Я перебираюсь через перила, повисаю на руках (лоджия на первом этаже,
но дом стоит на косогоре, и до асфальта - добрый метр), разжимаю
пальцы. Земля ударяет по ногам, но не больно, привычно: сколько раз
очень ранними утрами я уходил отсюда таким конспиративным путем! Я
быстро, столь быстро, что на полпути к цели уже почти бегу, иду по
Ульяновской к платформе «Серп и Молот» - каких-нибудь
километр-полтора; прохожие не пугаются моего лица: уже совсем
стемнело, да если б и не стемнело - что им до меня? Я шагаю вдоль
платформы, вот она заканчивается... еще немного... так... Со станции
меня уже не заметят... Опускаюсь на корточки, опираюсь руками о
колющий шлак, осторожно, чтобы не слишком испачкаться, укладываюсь,
ощущаю шеей успокаивающий холодок рельса...

Он был прав в последовавшем за долгими размышлениями выборе способа:
действительно, что можно представить себе лучшее, более спокойное, чем
эти отполированные, напоенные прохладою брусья стали? Ничего не
требуется делать самому, ни готовить и прилаживать петлю, ни добывать
ружье и дотягиваться до спуска, ни собственной рукою нажимать на
бритву, причиняющую боль, - только лечь на землю, теплую, прогретую за
день солнцем, только закрыть глаза и думать о какой-нибудь ерунде или
вспоминать, воображать, как медленно и безостановочно крутятся две
белые кассеты с треугольными звездами ребер и бесплотный голос поет:

                    Мы встретились в Раю...

                    За нашу добродетель

                    Господь, забравши тело,

                    и душу взял мою.

Осмысленные слова кончаются, и голос продолжает выводить только
малозначащие на первый слух звуки:

                         Ла-ла-ла-ла-ла... -

потом обрывок мелодии звучит на самой тонкой струне гитары:
снова - кусочек бессвязного текста, на сей раз уже последний:

Ла-ла-ла-ла-д'ла...

и коротенький ход гитары, завершающийся так вроде бы неподходящим к
минорной, внутренне напряженной, противоречивой мелодии песни и так
непохожим на пронзительную сирену электрички светлым, гармоничным и
устойчивым аккордом финала:



Глава восьмая

ХЭЛЛО, ДОЛЛИ!

                              У попа была собака. Он ее любил. Она съела
                              кусок мяса. Он ее убил. И в землю закопал. И
                              надпись надписал, что у попа была собака, он
                              ее любил, и т. д.

                                                           Русский фольклор

                             74. 16.50 - 17.11

Они шли по залитой предвечерним солнцем улице, и то, что серым рабочим
утром казалось совсем незаметным, бросалось теперь в глаза: наступала
весна, и это был чуть ли не тот самый день, когда женщины вдруг, как
по какому-то общему тайному уговору, выбираются все разом из зимних
коконов и удивительно хорошеют. Арсений не пропускал взглядом ни одну,
в то же время рассказывая Юре отредактированный, улучшенный вариант
автобиографии, вариант, куда не допускались ни полгода безработицы, ни
запах коммунальных клопов, ни чужой сын, ни неудачница Лика, ни Ослов
и Один Из Отцов, ни ощущение непробиваемой тоски и тупика, крушения
всех планов и надежд, - потому возникала сплошная, уходящая в
бесконечность золотая цепь удач. Некоторые ее звенья слегка, правда,
мутились от дегтя преходящих сложностей и мелких неприятностей, но
деготь легко оттирался подручной ветошью нормального оптимизма.
Словом, такой биографии мог позавидовать каждый, в том числе и старый
друг.

...успел жениться и развестись, купил кооператив на Щелковской:
гонорары все же приличные. Дом, между прочим, кирпичный, первой
категории, потолки - два девяносто. Естественно, оставил жене с сыном:
стараюсь выглядеть мужчиною. Правдами-неправдами выбил себе комнатку -
зато не где-нибудь - на Огарева, в самом центре. Доплатить
тысчонку-другую - можно и на квартиру сменять. Но я подожду: к нам
сейчас переход от Министерства связи строят, скоро начнут долбить. В
одно прекрасное утро возникнут эти долбоёбы у меня перед носом, я им
пожму руки, поблагодарю и отправлюсь к черту на рога: в Чертаново, в
Орехово-Борисово. Но уж бесплатно отправлюсь, на государственный, как
говорится, счет. А на сэкономленные бабки куплю машину: Москва не
М-ск, тут в общественном транспорте с ума можно сойти...

Блестящий под мелким осенним дождичком, шумел вокруг город. Машины,
троллейбусы, автобусы скапливались у светофоров, пропускали толпочки
людей, покрытые волнистой бликующей крышею зонтиков. Стоп-сигналы
отражались в асфальте фонарями в вечерней реке. Худой как щепка, явно
раковый больной, капитан в потемневшей от воды милицейской болонье
налаживался пробить компостером дырку в талоне большегрудой, не первой
молодости блондинки; черными слезами оползала по лицу тушь с ресниц
успевшей промокнуть нарушительницы, но уговоры, кажется, не
действовали на неподкупного стража порядка: злой на весь остающийся
жить мир, капитан выслушивал переливы блондинкиной речи с мрачной
усмешкою. Каждый порыв ветра бросал на аллею посередине проспекта
новую порцию желтых пожухлых листьев, шлепал полотнищами утративших
яркость, отсыревших афиш о голубую фанеру лотка. За лотком устроился
здоровенный амбал - татуировка «СИБИРЬ» на запястье - и занудно
выкрикивал из-под провисшего от тяжести дождевой воды полосатого
полотняного корыта тента: Ма-асковский цирк! А-аткрытие сезона!
Па-аследние билеты!

„...когда набралось на пару полновесных сборников, продолжал
засунувший руки в карман плаща, сгорбившийся, чтобы за поднятый
воротник не затекали струйки дождя, Арсений, я начал бегать по
редакциям. Кое-что взяли в «Меридиане», в остальных - отказ. Бронза,
говорят, не промокает. Что? спросил Юра. Стихи у меня были: бронзовый
Пушкин вымок насквозь... Так вот: бронза, говорят, не промокает. А-а„
отозвался Юра. Понятно. Пришлось забираться с другого конца: теща
устроила в журнал, втянулся, стал своим человеком, пошли публикации:
два репортажа со строек коммунизма - подборка лирических стихов,
интервью с Героем Социалистического Труда - три философских сонета и
так далее. Сейчас вот собрал книжку для печати, один знакомый
критик... может, слышал? Владимирский... ну, не важно... он обещал в
«Молодой гвардии» подтолкнуть.

Валящий косой массою снег хлестал по лицу, забивался в рот во время
разговора. В пять часов вечера темнота была уже полной, и машины,
уткнувшись фарами в белую стену на расстоянии вытянутой руки, ощупью,
как слепые, передвигались по проспекту, виляли задами при каждом
торможении у светофора или перебегающей дорогу женщины с авоськами.
Горящие фонари, утратив в пелене арматуру, светились где-то наверху,
точно пробравшиеся-таки сквозь волнистые туманы луны.

...Перекусим и поедем в один дом. Там как раз этот критик ожидается -
мне с ним необходимо встретиться по поводу книжки, и обещали
любопытную девочку с песенками. Так что может оказаться и вполне
интересно. Ты прости, Ася, но мне сегодня никуда не хочется. Пойдем
лучше посидим в кабаке, заодно и перекусим. Арсений украдкою взглянул
на уличные часы, едва видные за снегопадом: ладно, годится. Только
имей в виду: я совсем не при капусте. Да брось ты, о чем разговор! Ну,
смотри. Эй, такси! Шеф!

                               75.

Арсений примерял разные времена года на день действия романа, и все
они, казалось, одинаково подходили. Можно пристегнуть «ДТП» даже к
лету, обозначив последнее несколькими штрихами: густой разношерстной
толпою приезжих, запасающихся московской жратвою и трикотажем; мягким
от жары под ногою асфальтом; пролетевшим по проспекту оранжевым
мотоциклом с девушкою в безрукавом ситцевом платьице на заднем
сиденье: платьице развевалось бы, билось по ветру, приоткрывая на
почти не фиксируемые глазом мгновения белые трусики в горошек. Правда,
в случае лета пришлось бы порыться в предыдущем тексте в поисках
всякого рода пальто и освободить первый от последних - но это не Бог
весть какой труд. По тексту были разбросаны и более точные, чем
пальто, привязки ко временной оси, друг с другом, впрочем, не
совпадающие: черносотенная статья дирижера Жюрайтиса против парижской
«Пиковой дамы» Любимова-Шнитке-Боровского (клочок этой статьи Арсений
передал по радио в утренней сцене на кухне у Лики) появилась в
«Правде» ранней весною 1978 года, а материал для гранки, начинающей
пятую главу, Арсений дословно позаимствовал из редакторской колонки
номера первого «Советского экрана» за год 1979-й. Несоответствия
отражали значительно большую по сравнению с протяженностью действия
романа протяженность работы над ним, ну да ладно, думал Арсений, не в
мелочах суть, но со временем года определиться все-таки надо, памятуя
о финальной сцене книги.

Лето, пожалуй, подойдет не очень, московское дачно-отпускное лето, в
которое никогда никого не застанешь, - слишком со многими хотелось
свести Арсению Арсения в романный день. Зима? Пролежи беспамятный
Арсений остаток ночи и утро в заснеженных кустах на берегу промерзшего
до дна канала - очнуться бедняге удастся уже вряд ли. Остаются, стало
быть, весна и осень, и не тем весна лучше, что именно веснами обычно
устраивают в Москве запись на автомобили, хотя без особых резонов
правдоподобие сбрасывать со счетов тоже не стоит, а тем, что будит в
людях нечто, в остальные времена года как будто спящее, заставляет
жить на ином накале: оттого, наверное, так учащаются веснами инфаркты.
Хороша весна еще и тем, что в возможность возрождения промерзшего,
истерзанного, избитого, сплевывающего на тротуар зубы Арсения
поверится больше, если оно произойдет синхронно с остальной природою.

А к возрождению Арсения Арсений стремился достаточно искренне.

Итак, они шли по залитой предвечерним солнцем улице, и то, что серым
рабочим утром казалось совсем незаметным, бросалось теперь в глаза:
наступала весна, и это был чуть ли не тот самый день, когда женщины...
Только зачем, спрашивается, Арсений опять ведет героев в ресторан? Два
ресторана в «Проверяющем», вэтэошный гадюшник четвертой главы, Дом
актера в Н-ске да еще один сибирский кабак предстоящего «Страха
загрязнения»! - не слишком ли хватает и этого?! И потом: почти везде
музыка. Какие-то ансамбли, песни...

Ладно, коль Юра уж пригласил Арсения в ресторан, Бог с ними, пускай
едут! Не станем лишать героя нечастого удовольствия хорошо поесть. Но
это - в последний раз! И чтобы никакой музыки, никаких, понимаете ли,
ансамблей!

                        76. 17.30 - 18.00

Ресторан только что открылся с перерыва, и в зале было почти пусто. На
столе уже стояли пиво, бутылка коньяку, салаты, дорогое разноцветное
рыбное ассорти и, главное, - тарелка со столь редкими в Москве, давно
уже чисто экспортными раками, по поводу которых Арсений не удержался
от остроты: не каждый, мол, человек кончает раком желудка