но с облегчением натыкался на
сотни пусть мелких, а все же неразрешимых для меня задач: где взять
нож или пистолет... или: а что, если поймают за руку, на месте... если
РАССТРЕЛЯЮТ... как я вынесу это... или: ну, положим, я собрался волею,
а жертва не подвернулась.. или:... впрочем, я все же думаю, что мысли
мои рано или поздно просто легли бы на бумагу в виде рассказа или
статьи и тем самым потеряли бы исполнительную силу, сублимировались
бы, что ли (хотя в случае с Раскольниковым одно другому, как вы
помните, не помешало), если бы вдруг ростки добра в моей душе,
какие-то молекулы генов альтруизма и эта моя нерешительность не были
разрушены произошедшим однажды событием.

                               250.

Как-то вечером, осенью, мы возвращались из института вдвоем с
преподавателем русской литературы. Это был симпатичный мне человек,
сорокалетний, немного сутулый, с близорукими глазами. Жил он одиноко и
всю свою потребность любви реализовывал в книгах, в литературе, в
общении со студентами. Ему-то я и решился показать первые опусы (увы,
стихи). Я договаривался с ним несколько раз, но всегда трусил в
последний момент: мне вдруг становилось страшно услышать суд человека,
с такою любовью и вдохновением умевшего говорить о поэзии Пушкина,
Блока, Маяковского (да-да, даже вашего Маяковского, ибо не вдруг же он
стал ВАШИМ и не вполне ВАШИМ и в конце концов вырвался-таки от вас на
свободу, красиво и громко хлопнув дверью). Наедине с собою мне
нравились собственные опусы, когда меньше, когда больше, но -
нравились, а как только дело доходило, чтобы прочесть их вслух,
начинали казаться жалкими, вторичными, от первого до последнего слова
выдуманными, вымученными, и все неточности приобретали космические
размеры и закрывали то искреннее, что, я надеюсь, все-таки в них
существует.

Но как все же тонок, как внимателен и тактичен был преподаватель! Он
слишком хорошо понимал мою трусость, мои комплексы, и никогда не давил
на меня, а в тот вечер, почувствовав некими фибрами души мое
настроение, подошел после лекции, попросил сигарету, вы никуда не
торопитесь? Проводите меня. Нам ведь, кажется, по пути? Если найдет
стих - почитаете. И вот мы шагаем по осеннему мокрому асфальту, и я,
зажмурив глаза, как в холодную воду бросаясь, произношу, наконец,
первое пришедшее в голову:

                    Недавно стало известно мне

                     из случайного разговора,

               что труп человека, погибшего в огне,

                    принимает стойку боксера.

                 Конечно, слишком дешевый символ,

                 чтоб обращать на него внимание,

               но мыслям о смерти многое по силам,

                  они порою заманивают до мании,

                  и я вот все думаю: если у меня

              появится желание задать из жизни дера,

                 не прибегнуть ли к помощи огня,

          чтоб хоть по смерти стать в стойку боксера?..

Читаю я судорожно, стараясь как можно скорее добраться до конца, и мне
стыдно за составленные мною слова, за кокетливое это пренебрежение
силлабикою. Я боюсь поднять глаза и жду, жду, жду. И вдруг: ну,
читайте, читайте еще! Читайте же! Это, по-моему, стихи. Пока не говорю
какие, но - стихи. Я готов расцеловать попутчика, броситься ему на
шею, все обрывается во мне, и не верится, и верится, и хочется
переспросить, но это неудобно, а я в растерянности никак не могу
выбрать, что же прочесть дальше. Но тут он сильно и неожиданно хватает
меня за руку, шатающимся шагом достигает стены и с тихим стоном
начинает по ней сползать. Что с вами?! кричу я, а он уже полусидит на
земле и держится обеими руками за живот, а лицо совсем посерело. И тут
я вспоминаю, что слышал от кого-то о болезни нашего преподавателя: не
то о язве желудка, не то о печени... Боже ты мой, как же ему помочь?
думаю я. Что с вами! Что с вами! Что нужно сделать?! Но он не
реагирует, только губу закусил, и она стала совершенно белая.

                               251.

И тут я слышу за спиною: останавливается машина. Ну, думаю, слава
Богу! а из машины выскакивают два милиционера и тащат нас в фургон. Вы
с ума посходили, что ли?! кричу. Осторожнее! человек болен! С ним
приступ! Это мы сейчас разберемся, кто из вас болен и чем, отвечает
один, и я чувствую, как от него несет перегаром. Да что же вы
творите?! кричу я снова, и тогда он поворачивается и бьет меня с
размаху черным, тяжелым, упругим. АЛКАШИ ЕБАНЫЕ! (извините, гражданин
прокурор, за документальность: она важна!) слышу я как бы сквозь сон.
Еще рыпаются!

Прихожу я в себя уже по дороге, вижу безжизненное, переваливающееся по
полу машины, словно мешок с картошкою, тело моего преподавателя и
самодовольное пьяное лицо милиционера напротив. Я хочу объяснить суть
дела, но понимаю: бессмысленно. Ну ничего, думаю. Сейчас приедем в
отделение - будет же там кто-нибудь вменяемый. А в полуподвале
отделения сидит за барьером сержант с неприятным прыщавым лицом, с
маленькими, желтыми, как у волка, глазками, но объясниться же
необходимо! И я бросаюсь к нему: товарищ сержант, я хочу сказать,
что... Ладно, проспишься - тогда и скажешь, добродушно ухмыляется
прыщавый блюститель, а тот, пьяный, уже тащит меня куда-то, а другой -
моего преподавателя. Да погодите же, кричу. Дайте сказать! и пытаюсь
вырваться. Ну чего тебе? спрашивает сержант и делает знак моему
милиционеру, чтобы отпустил. Я подбегаю к барьеру: поймите, наконец!
никакие мы не пьяные! Этот человек тяжело болен, у него приступ
печени. Ему надо врача! А-а-а... снова ухмыляется сержант, тогда
другое дело, и выходит из-за барьерчика. Сейчас проверим, а как же!

Он берет безжизненное тело за грудки, поднимает по стене с пола: а ну
дыхни! и свободной рукою легонько эдак шлепает по лицу. А ну дыхни,
пьяная харя! Прыщавое лицо с волчьими глазками загораживает от меня
весь мир и кажется вдруг как капля на каплю воды похожим на Вовкино,
Вовки Хорько, из подвала. Может, это он и есть, вырос в милиционера, а
что? почему бы и нет? - и я автоматически, инстинктивно, как, знаете,
зажмуриваешься от яркого света, хватаю подвернувшийся под руку
чернильный прибор и со всех сил опускаю на голову сержанта. Вот вам!
кричу и чувствую, что впервые в жизни получаю удовольствие от ударов.
Вот вам, вот, вот! - но тут же теряю сознание.

Прихожу в себя в темной закрытой комнатке на деревянном топчане.
Должно быть, били сильно: тело болит и голова разламывается. Утром
меня освобождают без разговоров, даже извиняются. И я узнаю, что мой
преподаватель ночью умер.

Провели расследование, приезжал прокурор из Москвы (ваш коллега!),
состоялся суд при закрытых дверях, где я присутствовал главным
свидетелем обвинения. Милиционеров осудили; правда, всего на ничего,
на пару лет, кажется, - и то условно, начальника милиции сняли с
работы, а чуть позже снова назначили на ту же должность, только в
другой район. Но дело заключалось не в смехотворности наказаний и даже
не в смерти преподавателя. Главное - я почувствовал удовольствие,
когда бил человека. Разумеется, других подобных опытов с тех пор я не
проводил, но то ощущение забыть уже не сумел, как ни старался. У меня
появилось предвидение, что отныне я, кажется, научусь совершать
поступки. Но облегчения это предвидение мне не принесло, скорее
наоборот.

                               252.

Теперь я приступаю непосредственно к описанию моего единственного
преступления.

Стояла зима - те несколько особенно морозных недель, которые случаются
в О. отнюдь не каждый год: воздух выстуживается, особенно по ночам, до
сорока пяти - пятидесяти градусов, иней мощной бахромою покрывает
ветви остекленевших деревьев и провода электропередачи, что обрываются
порою под его тяжестью, дети не ходят в школу, А ОКНА ТРОЛЛЕЙБУСОВ И
АВТОБУСОВ ПОКРЫВАЮТСЯ ТАКОЙ КАПИТАЛЬНОЮ НАЛБЩЬЮ, ЧТО НЕВОЗМОЖНО,
КАЖЕТСЯ, НИ ДЫХАНИЕМ, НИ ПЯТАЧКОМ ПРОТАЯТЬ В НИХ ПРОЗРАЧНЫЙ ГЛАЗОК,
ЧТОБЫ УВИДЕТЬ, ГДЕ ТЫ СЕЙЧАС НАХОДИШЬСЯ. Город в подобные дни
приобретает своеобразный, полуфантастический колорит из-за белого
марева изморози, висящей в воздухе, из-за прохожих - ПРОБЕЖИХ, -
закутанных до глаз, из-за мертвых собак и птиц на тротуарах и в
сугробах, но в тот раз своеобразие значительно усилилось заполонившими
весь город, от вокзала до нефтекомбината, авто- и пешими патрулями в
черных милицейских и белых армейских полушубках; патрули стояли на
всех углах, раскатывали по всем улицам и переулкам, особенно вечером и
по ночам, останавливали машины и проверяли документы, осматривали лица
пассажиров троллейбусов и автобусов, порою, невзирая на мороз, снимали
с людей шапки. Причиною переполоха послужил случившийся на днях побег
из близлежащего лагеря. Разумеется, не пионерского. Власти были
убеждены, что один из бежавших скрывается в О. Его фотографии по
нескольку раз в вечер показывало местное телевидение, обращаясь к
гражданам с просьбою оказать содействие органам милиции в поимке
преступника, особо важного и опасного. Предупреждали, что, возможно,
он вооружен.

Я знал этого человека. Знал несколько лет назад. Едва-едва, но
все-таки знал. Он был ХАХАЛЕМ Галки, прежней моей соседки по площадке,
наследственной потаскушки, недурной собою, хотя и дурного тона, и я
иногда встречал его с нею. Старший меня лет на пять, ни контактов, ни
конфликтов со мною он никогда не имел: он просто НЕ ВИДЕЛ МЕНЯ В УПОР.
Вот, значит, куда его занесло, думал я, глядя на экран старенького
черно-белого «рекорда», на полузабытое лицо и стриженную наголо
голову. Когда? За что? Куда подевалась его подружка?

Боже! Как страшно, как безвыходно должно быть ему теперь! На него ведь
охотятся двести семьдесят миллионов советских граждан, и нигде на
огромном пространстве одной шестой, из которой не вырваться в
остальные пять, нету ему убежища. Не думайте, гражданин прокурор, что
я жалел его: напротив, он всегда будил во мне страх и неприязнь (он-то
умел совершать поступки!) и, вероятно, сидел не за заграничные
публикации, но сознание того, что, попробуй хоть кто-нибудь скрыться
на огромной земле, называемой СССР, или самовольно покинуть ее ради
планеты, называемой Землею, - у него из этого ничего не получится,
пугало меня, почти приводило в отчаянье. Государство вдруг
представилось мне тысячеруким и тысячеглазым, всевидящим, жестоким и
непогрешимым идолом, воля которого обсуждению и обжалованию не
подлежит. ЧУДИЩЕ ОБЛО, ОЗОРНО, ОГРОМНО, СТОЗЕВНО И ЛАЯЙ... Мне страшно
стало, что я хожу под таким идолом, и страстно захотелось надуть его,
показать ему язык.

В то время я уже заканчивал институт, мне исполнилось двадцать три, и
те мои ИДЕИ, о которых я написал выше, фактически давным-давно
забылись мною. То есть я полагал, что ЗАБЫЛИСЬ, а не что сам я усильно
загнал их на дно души и именно за то, что так ИДЕЯМИ они и остались,
загнал, чтобы перед собою не краснеть.

                               253.

Как-то вечером, в те самые дни, когда ловили Галкиного хахаля, я
возвращался от девушки соседним с моим, темным, старым двором,
образованным десятком выстроенных в квадрат двухэтажных деревянных
домишек, и заметил у входа в один из подъездов, в сугробе, блик фонаря
на полированной стали. Вокруг - ни души. Я нагнулся: из снега торчало
лезвие. Я взял его в руки - нож был сделан профессионально и с
любовью, наборная плексигласовая рукоятка не впитала в себя
окружающего холода и пришлась мне как раз по ладони. Красивая и
опасная запретная игрушка зачаровала меня, уставилась мне в глаза и,
словно подслушав те, давние мысли, зашептала: ну вот, чего же тебе
еще?! Оружие есть, будто специально вложено в руку. Более того: в
варежку - то есть БЕЗ ОТПЕЧАТКОВ. Ты его не делал и не покупал. Тебя
никто не опознает, никто ничего не докажет, никто ни до чего никогда
не докопается. Если ты и сейчас упустишь момент, тебе уже не будет
никаких оправданий! Ну!

Я огляделся: не видел ли кто, как я поднял финку. Двор пуст. В
некоторых окнах, правда, горит свет, но это, пожалуй, только
гарантирует безопасность: из света в темноту не видать. Ну что,
пройдет, наконец, кто-нибудь или нет?! начала бить меня нервная дрожь.
Лучше всего, конечно, если б никто не появился... Чушь! Трусость!
Малодушие! Ладно, вот если б тот милиционер! Или Вовка Хорько! Нет,
ерунда, они-то здесь при чем?! Они даже не заслуживают моего убийства.
Я ведь не мщу. Наоборот. Я РЕАЛИЗУЮ ГУМАННЕЙШУЮ ИДЕЮ. Я собираюсь
подарить некоему человеку субъективное бессмертие, коль уж
объективного не существует вовсе. Ну, пройдет же, в конце концов,
кто-нибудь или нет?! Сейчас... вот сейчас... Ладно, досчитаю до десяти
и домой. Раз... два... Холодно! Три... Не оборачиваться! Четыре...
пять... Шаги? Снег скрипит... Шаги! Все! НЕ ОТВЕРТЕТЬСЯ!

Обернувшись, я вижу человеческую фигуру. Мужчина - руки в карманах,
поднятый воротник, сосредоточенность внутри себя - размеренно шагает
по направлению ко мне, но, разумеется, не меня имея целью.
Действительно: ЧТО ЕМУ В СЛУЧАЙНОМ ПРОХОЖЕМ?! Я медленно двигаюсь
навстречу - помню, мелькнула на мгновенье и исчезла нелепая мысль:
СЛАВА БОГУ, ЧТО ХОТЬ НЕ ЖЕНЩИНА, - двигаюсь навстречу, глядя себе под
ноги. Я не хочу видеть лицо прохожего, да и ему мое ни к чему: СМЕРТЬ
БЕЗЛИКА. Мы равняемся, минуем друг друга. Начинается та самая, в сотни
раз растянутая, бесконечная секунда. Наиболее длинная секунда моей
жизни. Ну же, ну!

И вдруг вместо легкого полированного плексигласа я чувствую рукою
мраморную тяжесть чернильного прибора и неожиданно для себя (я все не
верил до последнего, что СПОСОБЕН НА ПОСТУПОК) резко поворачиваюсь и
всаживаю нож в спину человека, туда, где под серым драпом угадывается
левая лопатка, чуть-чуть ниже, в то самое место, которое так подробно
изучил в свое время по анатомическим атласам. Ясная и сильная мысль,
что делать этого НЕЛЬЗЯ НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ, еще застает движение ножа,
но ни остановить его не успевает, ни притушить СЛАДОСТНОЕ ЧУВСТВО
УБИЙСТВА.

Человек даже не охнул и осел в снег, задев меня тяжелым безжизненным
плечом. Лица я так и не увидел. И он моего тоже. Какое-то время я
постоял, потом повернулся и спокойно зашагал домой. Спокойствие было
жутким, патологическим, но отнюдь не напускным. На углу я оглянулся,
запоминающе посмотрел на темный пустой проулок двора, на тусклый
сквозь морозное марево свет зарешеченной лампочки над подъездом, на
лежащий поперек дороги серый куль, на поблескивающую сверху наборную
плексигласовую рукоятку.

Я пришел домой. Разделся, не зажигая света. Лег. Закрыл глаза и
бесконечно вспоминал рукою приятное и вместе тошнотворное ощущение
подающейся под ножом плоти, странное, ни с чем не сравнимое, разве с
разрезанием в ресторане кровавого бифштекса, и ничуть не похожее на
то, игрушечное, воображенное мною когда-то давно, в предыдущей жизни.
Постель все уходила из-под меня, в глазах плавали разноцветные круги,
точно как, когда, перепив, я пытался заснуть. Впрочем, после подобной
качки меня все-таки обычно рвало.

Реальность совершенного поступка начала осознаваться лишь на следующий
день.

                               254.

С самого утра вся округа только и говорила, что о событиях минувшей
ночи. Один из приятелей, активист оперотряда (видите, гражданин
прокурор, какие у меня водились в свое время приятели!), рассказал,
что бежавший преступник, тот самый, убил ночью человека, тут рядом, в
соседнем дворе. Патруль, дескать, наткнулся на еще теплый труп,
микрорайон оцепили и принялись прочесывать. И надо же - на такой успех
они даже и не надеялись! - в доме, с которого начали поиск, наткнулись
на убийцу. Он сладко, безмятежно спал в подвале, в жаркой котельной,
обнимая любовницу, бывшую мою соседку по площадке. У них имелся
недельный запас еды и выпивка. Убийца РАЗДУХАРИЛСЯ, БРАЛ НА ПОНТ, не
хотел РАСКАЛЫВАТЬСЯ, ПАЯЛ, что сбежал, чтобы только погулять недельку
с МАРУХОЙ, - и снова назад, ЗА КОЛЮЧКУ, и что на МОКРОЕ ДЕЛО идти ему
никакого резона нету, но нож, с помощью которого совершилось
преступление, опознали, а на двух местах рукоятки обнаружились и
полустертые ПАЛЬЧИКИ. Беглый зек, однако, продолжал ТЕМНИТЬ, объяснял,
что это подружка вытащила у него ПЕРЫШКО, когда он КЕМАРИЛ, и
выбросила НА ПОМОЙКУ, чтобы не вышло чего, - но наивные попытки
рецидивиста запутать следствие звучали, конечно, крайне неубедительно.
К убийству у него, правда, никаких мотивов пока не отыскалось... (И у
него ТОЖЕ! пробормотал я) ...но на преступнике уже стоит клеймо, да и
нож - улика слишком весомая.

Все не так просто, подумал я. Все не так просто, как казалось мне
раньше. Вот уже и виноватого нашли. Как любопытно теперь я с ним
завязан. Впрочем, пусть смерть его ляжет не на мою совесть, а на их!
Лицо Галкиного хахаля вспомнилось с потрясающей яркостью, и не
телевизионное лицо наголо остриженного уголовника, беглого зека, а то,
живое. Хорошо еще, прыгали мысли в голове, хорошо еще, что я не видел
лица этого... которого... ну, в драповом пальто... я не хочу знать,
кто он такой, мне это совершенно не важно. В конце концов, он был
просто человеком, смертным человеком, которому я ПОДАРИЛ БЕССМЕРТИЕ.
Вот и все. Этого мне должно хватать за глаза!

                               255.

Однако назавтра я с жадностью потянулся к областной газете, к
последней ее полосе, где обычно печатают некрологи. Фотография в
черной рамке. ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ... ПОЛКОВНИК ГОСБЕЗОПАСНОСТИ АНДРЕЙ
ИГНАТЬЕВИЧ ГОРЮНОВ ТРАГИЧЕСКИ ПОГИБ... ВЫРАЖАЕТ СОБОЛЕЗНОВАНИЯ...
ВЫНОС ТЕЛА.. Неужели он, неужели?! Как тогда все легко сходится, легко
разрешается! думал я. Ни фига себе страна: бросишь камень в собаку -
попадешь в кагебешника! Что ж, так тебе и надо, Горюнов А.И., так тебе
и надо, НЕЗАБВЕННЫЙ ТОВАРИЩ! (Вы, гражданин прокурор, разумеется,
читали ДЕЛО и знаете, где и при каких обстоятельствах погиб мой отец!)

На душе у меня сразу и значительно полегчало. Я смотрел на портрет
полковника и с удовольствием высчитывал, кем же этот БЕЗУПРЕЧНОЙ
ЧЕСТНОСТИ ЧЕКИСТ, ПРОРАБОТАВШИЙ В ОРГАНАХ БОЛЕЕ ТРИДЦАТИ ЛЕТ, был в
тридцать седьмом, когда брали отца; в тридцать восьмом, в пятьдесят
втором. Как он, интересно, применял безупречную свою честность? Как
дослужился до высокого своего звания? Скольких убил собственными
руками, скольких замучил? Раскаянья я не чувствовал. Правда,
преступление выходило не вполне идеальным, в нем вдруг оказались
замешаны мои личные счеты с СИСТЕМОЙ, но, когда я шел на него, я же
этого не знал! Тут, может, как раз и получилась самая высшая
объективность! И еще: нечего носить штатское, если ты полковник!

                               256.

Потом, позже, мне пришло в голову, что я отождествил полковника со
своею жертвою совершенно безосновательно, что это могло быть простым
совпадением: ну, скажем, полковник Горюнов трагически погиб накануне
под колесами трамвая, а я убил аптекаря Попова, не тянущего на
газетный некролог, - но в то время мой возбужденный мозг с такой
цепкостью заглотил приманку, что любые доводы разума разума силы не
имели, а информации я подсознательно избегал.

Буквально через месяц я уехал из О. навсегда, и, хотя вспоминал о моем
полковнике, о моем покойнике, он не являлся мне по ночам в качестве
призрака, и кровь его не вопияла к отмщению. Альтруизм молчал. То ли
его не было вовсе, то ли я растерял его там, в милиции.

                               257.

О моей тайне до сих пор не знал ни один человек. Теперь же, под
влиянием ли вашего суда, раздавленный ли крематорными фантазиями - вот
где, возможно, полковник Горюнов меня и настиг! а то и просто УСТАВ, -
я решаюсь признаться вам, гражданин прокурор, и, как говорили древние
римляне, ТЕМ ОБЛЕГЧИТЬ СВОЮ ДУШУ. Видите ли, пресловутый альтруизм,
который, кажется, существовал во мне и который вы так блистательно в
свое время поломали (процесс, у животных невозможный, - снова
ПРОЦЕСС!) - вдруг он и есть тот самый Бог внутри человека? Бог,
которого так мучительно искал всю жизнь Достоевс