иобретенный в основном на материале
провинциальном, Арсений не знал еще, что жизнь впервые сталкивает его
с животным совсем иного рода, что такие не ждут арсениев не то что
сторицею, но, пожалуй, и пяти минут за всю жизнь.)

Звонил он ей, однако, вполне смиренно, за что и был удостоен
позволения посетить ее дома. Букетик тюльпанов - первая в цепи
ежедневных - без изъятий! цветочных гекатомб на Ноннин алтарь -
Арсений признал в тот раз годным, невзирая на более чем
стодвадцатиминутное их мученичество в потном кулаке. Полная ванна роз
с Центрального рынка была еще впереди.

Две подружки, род приживалок, составлявшие, когда Арсений появился в
дверях, Ноннино общество, были мигом отосланы из отдельной квартиры,
которую Нонна занимала, и Арсений поспешил воспользоваться уже, как
ему казалось, завоеванным правом на поцелуи, так, впрочем, и не
решаясь включить в состав своих владений более близкие, чем вчера, под
плащом, холмики ее грудей. Целовалась Нонна не в пример вчерашнему
торопливо, будто видела впереди нечто более для себя интересное, и
действительно, почти сразу же оставив Арсения одного (на минутку, не
долее), вернулась уже в халатике, под которым, Арсений боялся поверить
себе, кажется, не было ничего.

Раздеться он разрешил себе только после того, как ее влажное, горячее
лоно уже обожгло его чуть не дрожащий от напряжения - пока не
желания! - член: до этого свершения Арсений все опасался оказаться в
неловком, идиотском положении, неверно истолковав переодевание.
Необоснованный в тот, начальный, раз страх неловкости был, однако,
предчувствован исключительно точно, и то, чего Арсений трепетал в
первую ночь, случилось в последний день их связи, в день Нонниного
рождения, когда Арсений прилетел к ней с Дальнего Востока со щенком в
руках: позволившая себя раздеть и положить в постель и даже
раскинувшая под коленом любовника ноги, Нонна одной своей голодной
усмешкою, пристальным взглядом серых лягушачьих глаз скинула Арсения с
себя раз навсегда.

Первая же ночь была несказуема: почти не отдыхавший от любви, Арсений
к моменту, когда черное окно начало сереть, сумел добраться до уголка,
что ведал у Нонны оргазмом, и расшевелил этот уголок: из ее понеслись
звериные крики наслаждения, испытанного, сказала она, впервые. Но ты у
меня не первый, добавила Нонна. Пятый. Заруби на носу; поэтому делать
вывод, что, открыв ей женщину в ней, Арсений покорил Нонну, не
следовало, хотя очень и подмывало.

               Усталость теплым, сладким ядом

               течет по жилам. Уходить

               сумела ночь меня. Но надо -

               так ты велела - уходить.

               Иду, измученный любовью,

               весь зацелованный взасос,

               а небо заливает кровью

               невозмутимый Гелиос, -

складывал, бормотал под нос Арсений, шагая пустынной улицею еще не
проснувшейся весенней Москвы, и пусть ощущение кровавого неба было просто
кокетливо выдумано им, оно действительно уже существовало в каком-то
закутке сознания, находясь в полном противоречии с общим щенячьим ощущением
счастья и окончательной победы, которую Арсений, казалось, над Нонною
одержал.

В то утро у него впервые появилось чувство измены Виктории (дат.),
которого раньше никогда, сколько бы и с какими женщинами ни спал,
Арсений не знал, - и идея развода, пока едва различимая, смутно
замаячила в мозгу. Позже Арсений не раз задавал себе вопрос: не была
ли в тех мыслях замешана Ноннина квартирка, то же ли стряслось бы с
ним, произойди грехопадение в какой-нибудь случайной общежитской
кровати, коммунальной комнатке подруги или на даче у приятеля, - и так
и не мог ответить. Ответа не существовало и посейчас; вопрос же
продолжал мучить Арсения. То есть, не заостри сама Нонна Арсениево
внимание на собственных привилегиях москвички, он бы, пожалуй, наивно,
на голубейшем глазу привилегий и не заметил, - но Нонна заострила и
острием этим лишила, если можно так выразиться, душу Арсения
девственности.

Тем не менее месяц, в конце которого сыграли их свадьбу, они не
расставались ни на ночь, исключая три, проведенных Арсением с
Викторией, когда он летал к ней в М-ск за разводом, и Ноннины победные
крики раздавались все чаще и становились все громче, все меньше
требовали механического раздражения, возникая иногда прямо в момент
введения члена, а Нонна испытывала за них такую благодарность, что
сама, безо всяких Арсениевых намеков (на них Арсений, впрочем, и тогда
не решился бы), заглатывала виновника почти целиком, целовала до
изнеможения, покусывала острыми, нежными в минуты ласк зубками,
выискивала крепким язычком закутки, от прикосновения к которым
необоримая и неведомая сила заставляла содрогаться тело, выводя его из
подчинения сознанию и воле.

Свадьбу играли по настоянию ее родителей (они жили на восьмом этаже, в
том же подъезде)-должно быть, чтобы легализовать Арсения для соседей,
но юридически замотивирована она пока не была, ибо развода оставалось
ждать еще два с лишком месяца. Впрочем, и тогда, предупреждала Нонна
то ли всерьез, то ли, по обыкновению, поддразнивая, Арсения у себя она
не пропишет, а поживем, дескать, увидим. Бокал, из которого молодой
пил шампанское, оказался пластмассовым и не разбился об пол даже с
третьей попытки.

Дни без Нонны не были мучительны потому только, что сон, который
любовники позволяли себе не более часа-двух в сутки, размывал
реальность дневного существования, превращая время из процесса в
предмет. Пришедшийся на ту пору зачет по фехтованию, дисциплине, в
которой неповоротливый, зажатый Арсений никогда сильным себя не
чувствовал, с блеском сдался освобожденным от рефлексии телом.

Вечера же, если не заставали их вдвоем в ее маленькой квартирке, из
которой Нонна всегда стремилась вырваться в свет, были для Арсения
едва выносимы: отказываясь смириться с существованием мужчин, не
очарованных ее прелестью, Нонна не пренебрегала даже самыми дешевыми
приемами, ничуть при этом Арсения не стесняясь, и ему приходилось
сносить ее эротические танцы со случайными партнерами в кафе и поцелуи
направо-налево с кем попало на вечеринках. Ее сущность искала выхода
всегда, и однажды, во время семейного ужина у родственников Нонны, на
котором не нашлось подходящего ей самца, она изменила Арсению с
Арсением же, вытащив его из-за стола в ванную комнату.

Служила Нонна библиотекарем в Иностранке, что тоже причиняло Арсению
немало мук ревности и заставляло просиживать там все свободное и
бльшую часть несвободного времени. Училась второй год на первом курсе
заочного пединститута. Мечтала стать актрисою, хоть ничего для этого и
не делала. Если бы, несмотря на слабый голос и неистребимую леность
души и тела, мечта Нонны сбылась, актриса бы из нее вышла жеманная.

Один из вечеров они провели в новом здании МХАТа, где венгры завершали
монтаж радиооборудования, в гостях у работавшего там сторожем Равиля;
пили с ним и двумя его коллегами вермут из горла, потом бродили по
едва освещенным дежурным светом сцене, вестибюлям, закуткам, подвалам,
целовались, пока не забрались, наконец, на самый верхний ярус, и,
подойдя вплотную к балконному ограждению, здесь едва превышающему
колени, находящемуся куда на большей высоте, чем там, на Таганке,
манящему через себя вниз, в темный колодец зала, Арсений впервые
поймал себя на желании подтолкнуть туда Нонну. А потом, может, и
самому последовать за нею. Впрочем, вторая идея была куда менее
определенной.

Ноннино бесконечное слушанье пластинки Ободзинского; сугубая забота о
рюшах, плюшах, занавесочках; вечная беготня за фарцовщиками и обмен с
подругами, которые, с ее подачи, звали Нонну прекрасной жестокостью,
тряпками (тряпки эти тем не менее очень Арсению на Нонне нравились),
частенькая, наконец, в ее устах фраза: что за прелесть эта Нонна:
умна, весела, хороша! - принимались Арсением - так ему хотелось! - за
иронические Ноннины игры, никакого отношения к ее сущности не имеющие,
разве - к имени. Усомниться в своих выводах он был вынужден, только
случайно обнаружив блокнотик Нонны с подробными записями обо всех
менструациях с тринадцати лет: дата, продолжительность, качество,
ощущения. Орган, через который происходили выделения, Нонна ласково
именовала пиздюшечкою. Такое серьезное внимание к собственной особе,
подумал тогда Арсений, должно внушать уважение на грани с трепетом...

                               39.

Уважение внушал и категорический Ноннин отказ сесть на Арсениев
мотоцикл. Нонна ценила свою жизнь и не собиралась подвергать ее риску.
Ради смутных мечтаний о подержанном автомобильчике, который, судя по
смутным же намекам, присматривали им Ноннины родители, Арсений предал
свою «яву», и она стояла под Нонниными окнами беспризорная,
запылившаяся, подржавевшая, и мальчишки скрутили с нее зеркало,
фонарики и блестящую крышку бака.

Когда все кончилось, Арсений подошел к мотоциклу, привязал к багажнику
Ноннину сумку, потрогал рычаги, попробовал запустить двигатель. «Ява»
завелась - видно, не держала обиды на хозяина за измену. Тогда Арсений
заглушил мотор и отсоединил два троса: решил добраться домой, для чего
следовало пересечь центр Москвы, без тормозов. Шансов на удачу
предприятия было, однако, немного: как раз примерно столько, сколько
желания жить. Добрался, впрочем, благополучно.

Но не станем забегать вперед. Мы завели речь о тормозах исключительно
с одной целью: обнаружить момент, когда мечты Арсения о собственном
автомобиле впервые запахли реальностью. И связать этот момент с
Нонной.

                               40.

На дачу к Вольдемару, сыну того самого Б., народного артиста и
лауреата, который был (будет) упомянут в Рае, Арсений привез Нонну
сам. Когда ночью они с Вольдемаром, перестукнувшись в пол-потолок
двухэтажной Вольдемаровой дачи, решили, по обыкновению, обменяться
женщинами, и Арсений, уверенный, что на этот раз тут просто шутка,
игра, а и не шутка, так ничего страшного: Нонна, в отличие от
предыдущих девушек, которых он привозил сюда, - несмотря на
определенные свойства ее характера, - не случайная какал-то блядь, а
невеста, в сущности - жена, да и любит его, Арсения, - своеобразно, но
безусловно и истинно любит! Арсений провел довольно целомудренные
десять минут в постели голой, но сытой и равнодушной пассии товарища и
вернулся наверх. Непохожая на себя: собранная в комочек, завернувшаяся
в одеяло и поджавшая босые ноги над холодом пола, Нонна сидела на
уголке кровати, а Вольдемар - цветастые трусики - подчеркнуто
беззаботно насвистывавший мотивчик в черное окно мансарды, при
появлении Арсения бочком, пряча глаза, тут же и выскользнул. Настолько
всерьез - Арсений никогда не видывал ее такою, не Предполагал, что она
такою бывает, что она такою может быть, - пришибленная, что даже не
стала устраивать Арсению сцену, Нонна в первый и единственный за все
их знакомство раз доверчиво прижалась к любовнику, как бы прося
защиты, и взволнованно, взахлеб заговорила об отвращении, которое
вызвали в ней запах лекарств изо рта и трясущиеся руки Вольдемара. Он
что, трахнул тебя? нисколько не сомневаясь в отрицательном ответе и от
этой несомненности испытывая щекочущее самодовольство, спросил
Арсений, и тут Нонна вмиг превратилась в Нонну, улыбнулась и сказала:
а для чего же еще ты его сюда присылал?! Если б Арсений услышал эти
слова от минуту назад сидевшей здесь нервной, испуганной женщины, они,
возможно, перевернули б его всего, толкнули на дикие, необдуманные
поступки, - но от Нонны только таких слов ожидать и следовало, -
Арсений огрызнулся, пошла перепалка, взаимные упреки, а на десерт -
немного любви с победными криками в финале. Пусть послушает, думал
Арсений про Вольдемара и поддавал жару. Пусть немного поучится,
салага!

Вольдемару, самому молодому на их курсе студенту, Нонниному ровеснику,
хотя поступил он, естественно, безо всяких конкурсов, Арсений не
отказывал ни в живости ума, ни в поверхностной, но широкой
образованности, ни в начатках интеллектуального таланта. Последнему,
впрочем, вряд ли суждено было набрать силу из-за избалованного,
ленивого характера, заботливо выращенного в оранжерейных условиях до
невероятности напоминающей Нонну матерью Вольдемара - последнею,
молодой женою семидесятипятилетнего Б. Несмотря на то, что Вольдемар
постоянно пыжился и лгал и, подобно Нонне, не умел чувствовать себя не
самым и не первым (что иной раз, как в сброшенных им с доски фигурках,
когда Арсений начал одолевать его в шахматной партии, доходило до
трогательности), они сблизились с Арсением, можно бы даже сказать,
подружились, если б последний термин не казался столь неподходящим
Вольдемару. Лгал он по-хлестаковски: бессмысленно и вдохновенно, ложью
порою слишком очевидною, но Арсений не давал себе удовольствия уличать
его ни - что сразу поссорило бы их - вслух, ни даже про себя. Сколько
правды заключалось в рассказанной Вольдемаром истории о небесследно
перенесенном им ошибочном диагнозе смертельной болезни, Арсений так и
не узнал, хоть и подозревал, что мало; однако огромное количество
импортных транквилизаторов из Кремлевки Вольдемар действительно
принимал, пальцы его порою действительно дрожали, а под утра их
оргических бессонных ночей лицо его действительно становилось более
чем бледным, как нарисованным на картоне - едва не жутким. Кроме того,
что Вольдемар представлялся Арсению единственным достойным
собеседником на курсе, привлекала в товарище и принадлежность к новой
средней элите, нахождение за кругом которой в ту пору Арсений начинал
чувствовать достаточно остро.

Сбежав на пару дней из гастрольной поездки по Дальнему Востоку,
которою Арсений зарабатывал деньги на их с Нонною долгую и счастливую
жизнь, пробравшись в самолет - билетов не было на месяц вперед -
зайцем и одолев десяток тысяч километров затем лишь, чтобы обрадовать
Нонну, сделать ей своим появлением на дне ее рождения приятный
сюрприз, Арсений обнаружил, что его не ждут, во что, впрочем, не хотел
верить вплоть до момента, когда Нонна вынесла в собственной сумке вещи
Арсения, которые успели за последние месяцы мало-помалу перекочевать
из его мансарды в квартирку на Ульяновской, да потребовала назад ключ,
но сильнее всего гнал Арсений от себя предчувствие, что вакантное
место на Нонниной кровати, на, так сказать, станке, занял бывший
лучший друг Вольдемар, не поставивший, вопреки канонам мужских
взаимоотношений (по папаше Хэму), в известность об этом Арсения.

Что же мне делать со щенком? - вернувший ключ, с сумкою через плечо,
стоял Арсений перед Нонною, держа в вытянутых руках измотанного почти
суточным перелетом полуторамесячного пушистого скотчика, которого
раздобыл на птичьем рынке Владивостока Нонне в подарок: в совместно
сочиняемых картинах их будущей совместной жизни неизменно
присутствовал верный пес. Не знаю, ответила Нонна. Возьми себе. Мы
послезавтра... и поправилась: я послезавтра еду в Сочи; мне не на кого
его оставить. Ах, так! взвился Арсений. Мне его тоже не на кого
оставить! И довольно резко, так что оно жалобно взвизгнуло, опустил
маленькое существо на газончик, одним узким поребриком отделенный от
несущихся по Ульяновской автомобилей. Ах, так! - и пошел, не
оборачиваясь, к своей «яве» - скручивать тормоза.

Он сам не знал, сколько пролежал, бесчувственный и бессмысленный, в
прокаленной пыльным московским зноем мансарде, - часы и времена суток
мешались, сливались в одно,-но, когда шумная гроза обрушилась вдруг на
Ершалаим, пришел в себя, и щенок первым вспыхнул в сознании, заставил
работать воображение, больно ударил по сердцу и совести. Арсений
бросился на Ульяновскую, бегал по дворам и подворотням, звал, искал,
ощупывал глазом асфальт, опасаясь и ожидая обнаружить следы кровавого
месива, в которое мог превратиться беззащитный его подарок под
колесами первого же грузовика.

Силы Арсения наконец иссякли; он, добела отмытый дождем, привалился к
стене и долго смотрел на освещенные Ноннины окна, за которыми
бесшумными силуэтами двигались люди, празднующие ее двадцатилетие.

На гастроли Арсений так и не вернулся, чем крепко подвел товарищей.

                               41.

                               42.

                               43.

В сорокапятилетнем мужчине, нетвердой походкою пробирающемся между
столиков ресторана ВТО, лысом, потасканном, плохо одетом, Арсений с
грустью и недоверием узнал себя. Как обычно, в это близкое к полуночи
время столы были либо заняты совсем уж пьяными компаниями, либо
свободны, но не прибраны, и тяжелый взгляд вошедшего шарил по редким
фасам, профилям и затылкам в надежде зацепиться за что-нибудь
знакомое. Так оно и случилось.

Ба! Арсений! окликнули его из угла второго, маленького зальчика.
Какими судьбами! Леша! сосредоточившись на голосе, вытащил Арсений из
памяти имя и подошел, полез целоваться. Здорово, старик! Ниночка!
подозвал официантку седой, замшевый Леша. Организуй бутылочку. И
чего-нибудь, он пошевелил в воздухе пальцами, закусить. Потом пробежал
глазами по Арсению, устало остановил взгляд и продекламировал с
выражением: ах, как тебя, так и меня увило жизни тяготенье. Откуда ты
взялся? Вообще или конкретно? спросил Арсений. Конкретно только что из
Димитровграда (Леша продемонстрировал удивление на лице: кес, мол, кё
сэ кё Димитровград?), а вообще - ищу работу. Вот уже пятнадцать лет,
как ищу работу. Так сказать, давно не молодой специалист с
неоконченным высшим. Где сказочку дадут поставить, где - ассистентом.
Ну и потом.. Арсений сделал известный жест, я же сильно поддаю.
Хохотнул и добавил: иногда даже на свои. Так что, знаешь, брат Пушкин,
все как-то... Ну, а ты где? Я-то? не без самодовольства, плохо
прикрытого иронией, ответил Леша. Я сейчас и действительно - брат
Пушкин. Литератор. Сочиняю пьесы. А! поразился Арсений. Так «Старая
деревня» - твоя? А ты думал! Во даешь! Мне и в голову не приходило.
Считал - однофамилец. Она ж у нас в театре, в Димитровграде, шла.
(Леша снова продемонстрировал выражение кес кё сэ.) А что - вообще
ничего пьеска. Находишь? Ты молодец, старик. С тобой даже сидеть
страшно. Сколько хапнул? Твое здоровье! пропустил Леша мимо ушей
бестактный Арсениев вопрос. Давай!

Учились Арсений с Лешей Ярославским хоть и одному, да в разных вузах,
и друзьями не были никогда, разве встречались время от времени на
пьянках да на просмотрах, и вот уже больше пятнадцати лет не виделись
вовсе, но давняя взаимная приязнь, атмосфера этого места всеобщих
нетрезвых встреч и, конечно, случай свели их в тот вечер за одним
столиком и втянули в достаточно бессмысленный и беспредметный, как
казалось поначалу, разговор.

Когда принесенная Ниночкою бутылка уже переполовинилась, на другом
конце зала вспыхнул скандальчик: не первой молодости блядь била
посуду. Арсений с ленивым любопытством обернулся на шум, и все в нем
оборвалось: испитое, потасканное 6.-жье лицо напомнило о женщине,
много лет назад переломавшей его жизнь: из-за нее он бросил институт,
из-за нее уехал в провинцию, из-за нее начал пить, - напомнило о
Нонне. Кто это? спросил побелевший, с сердцем, летящим в бездонную
шахту, Арсений. Ты случайно не знаешь, кто это? Ага! давно ж ты не был
в свете! процитировал Леша брата-Пушкина. Героиня моей новой пьесы.
Нонка. Потаскушка невысокого класса, но по старой памяти ее сюда
иногда пускают. Спать я тебе с нею не советую - мандавошек поймаешь, а
история у нее действительно любопытная. Ты Б.-младшего знал? Как же,
отозвался Арсений. На одном курсе учились. Где он сейчас? во МХАТе?
Нигде. Лет пять, как умер. Пьяный под машину попал. Так вот, Нонка в
свое время вышла за него. Случайно склеила и вцепилась как клещ.
Естественно: у мальчика папа, квартира в пять комнат на Горького,
дача. Его мамаша сразу раскусила Нонку и заняла оборону: пару раз даже
с лестницы спускала - с шестого этажа, причем не фигурально. Но не на
ту нарвалась: там сразу возникли и шекспировские страсти, и
беременность,