фамилии и бородки
или узнание о болезни Комарова, но ощущение связи между творческой
волею при написании Проверяющего и этой смертью не покидало уже
никогда. Может, оттуда и возникла смутная идея Шестикрылого Серафима,
впоследствии казненного Арсением в печурке дачи Фишманов, в той самой
печурке, куда подкладывал поленья шурин Миша последним вечером
недолгого своего счастья.

                        29. 11.43 - 11.58

Из стекляшки Арсений решил заглянуть в сберкассу: положить на книжку
вчерашний гонорар-и, идучи, молил Бога, чтобы там не оказалось
очереди: дело было даже не в том, что Арсений боялся опоздать на
службу, - лишних десяти-пятнадцати минут никто бы, пожалуй, и не
заметил, а заметил бы - в строку не поставил, - а в том, что Арсению
показалось, что еще одну очередь он сегодня уже не выдержит. Бог,
вероятно, услышал молитву атеиста: сберкасса оказалась пуста, и,
может, как раз поэтому так раздражилась денежная приемщица, только
наладившаяся почитать детектив: сквозь вырезанный в стекле полукруг
окошечка кинула на Арсения взгляд более чем презрительный и, завладев
пухлой, засаленной пачкою, выплюнула через губу: вы что их, на паперти
собирали, что ли?

Похоже, я действительно собираю деньги на паперти, улыбнулся Арсений
пятью минутами позже, когда обнаружил в витрине киоска «Строительную
газету» с собственным рассказом на последней полосе, но, пробегая
глазами текст по пути к редакции, улыбаться перестал.

                                     СТЕКЛО

               Стащил интеллигент стекло. Завернул в газету,
               шпагатиком перевязал и в огромный портфель сунул.

               Дождался, когда рабочий день кончится, пошел на
               автобус. Занял место у окошечка и думает: вот, думает,
               застеклю лоджию: хорошо будет, можно чай пить. И до
               того размечтался, что чуть свою остановку не проехал.

               Вскочил интеллигент с места, стал к выходу пробираться,
               а народу тем временем в автобус много набилось. И
               чувствует: хрупнуло стекло в портфеле.

               Идет он с остановки домой, и до того ему досадно: и
               стекло, понимаешь, разбилось, и осколки он тащит, как
               дурак, надрывается: выкинуть некуда, ни одной урны. Да
               и перед людьми неудобно доставать из портфеля черт-те
               что.

               А когда совсем уж к дому подходил - мимо такси проехало
               и его из лужи с ног до головы грязью обрызгало. В такси
               дама сидит, такая толстая, накрашенная, вся из себя
               довольная.

               Пришел интеллигент домой, сел на стул, и так обидно ему
               спало, что даже расплакаться захотелось.

               Посидел-посидел, а потом как захохочет: ни черта,
               думает, завтра я два стекла стащу!

Арсения едва не стошнило. Вообще-то, конечно, пустячный рассказик,
написанный исключительно ради лишней трешки, не стоил никакого
внимания, - однако самовольная замена редакцией нескольких слов
оригинала, который - странно! - Арсений, оказывается, помнил
наизусть, - повергла прямо-таки в депрессию. Не все ли, вроде, равно:
интеллигент или человек, дама или баба, расплакаться или повеситься? -
то есть, разумеется, не все равно, не совсем все равно, Арсений
прекрасно понимал смысл случившихся превращений, но отнюдь не
ухудшение текста невозможно было вынести, не его, так сказать,
углаживание, а беспардонное право на правку чужих рукописей, давно не
вызывающее ни в одном из редакторов ни малейшей неловкости!

Ну и подонство! пробормотал Арсений. Какое всеобщее подонство! но тут
же, на всеобщем подонстве, и осекся, потому что, безусловно, вынужден
был подверстать к нему и себя: вспомнил, что совсем первоначально в
рассказике стояло еще несколько слов не тех, что теперь напечатаны:
спиздил вместо стащил, в «Правду» вместо в газету, ни хуя вместо ни
черта - и уж эти-то слова он сам отредактировал, передавая рассказик
литсотруднику, сам! - и не потому отредактировал, что счел, будто
улучшает, а понимая, что ухудшает, то есть редактировал так точно, как
и тот, газетный, редактор: нагло, беспардонно, насильственно,
руководствуясь теми же самыми паскудными соображениями, не
редактировал - цензурировал, и нужды нет, что свое: так выходило еще
страшнее, еще гаже.

Ну нет! твердо сказал себе Арсений. Хватит! Довольно! Со всех сторон
получается, что следует срочно начинать роман! И чтобы ни строчки
подстроенной, ни слова! А то через пару лет и в самом деле может
оказаться поздно: рука просто разучится писать как ей хочется, как ей
представляется верным! - твердо сказал и обнаружил себя возле
новенького, только из магазина, без номеров еще, «жигуленка»,
приткнувшегося у поребрика в проходном дворе. Автомобиль сверкал и пах
свежим лаком, и у Арсения закружилась голова от блеска и аромата, и

из сберегательной книжки, и давнее, но со вчерашнего вечера вполне,
наконец, реальное желание иметь такого же «жигуленка» подступило к
горлу с новой, почти первозданною остротой.

                               30.

Почему-то, выхватив его изо всего более чем семисотстраничного текста
Арсениева романа, именно к невинному, подобных которому сотни и тысячи
печатаются в разных «крокодилах» и «колючках» столько, сколько
существует Советская власть, рассказику «Стекло» и прицепился старший
лейтенант КГБ Петров, следователь по делу Арсения. Вообще-то Петров
литературных тем на допросах не касался, а, взяв за отправную точку
заключение экспертизы, что роман А. Ольховского «ДТП» клеветнический
(бессмысленно было даже пытаться обсуждать с Петровым, что,
собственно, значит: клеветнический роман, ибо роман уже по определению
есть вымысел!) - скрупулезно и безэмоционально вел расследование путей
распространения последнего - так же точно, как - если б Арсений
спекулировал, скажем, золотом, - Петров выяснял бы путь каждого
колечка, каждой пары запонок, - но для «Стекла» делал иногда
исключение. Глаза Петрова загорались тогда праведным гневом: вы что?
Хотите сказать, что наш народ - вор?! Что он только и делает, что
тащит?! Почему же народ? со скукою отвечал Арсений. Там ясно сказано:
интеллигенция. Даже не интеллигенция, а отдельный нетипичный
интеллигент. Это в «Строительной газете» интеллигент, блистал Петров
осведомленностью, а у вашего героя - народ!

Возвращаясь в камеру с подобных литературоведческих допросов, Арсений
от безделья пытался разгадать природу этого феномена избирательности и
за все десять с лишком месяцев никакого другого объяснения поведению
Петрова найти не сумел, кроме того, что, видимо, чтобы не развращать
старшего лейтенанта, начальство текст романа тому не показало, а
ознакомило с преступной продукцией лишь в нескольких выдержках - и вот
самой криминальною из них и оказалось несчастное «Стекло».

                               31.

В первую сцену с Ликой, прикидывал Арсений, стоило бы вплести
оттеняющий мотив: звонок из Владивостока вызывает у Арсения не одно
раздражение; может, не столько даже раздражение, сколько облегчение,
которое, наряду с деньгами, он от Лики скрывает: стыдно. Ведь точно
узнать, что муж, в постель которого ты забрался, не войдет в следующую
минуту - как в любом анекдоте этой серии, - кое-что значит для
спокойствия души.

В сонме героинь романов Арсения замужние женщины занимали самое
скромное место, но он крепко запомнил ни на секунду не покидавшее его
во время такого рода свиданий неприятное ожидание неудобной ситуации и
примитивный страх перед мордобоем. Хорошо все же, что настоящая Лика
не замужем!

                        32. 11.59 - 12.13

Даже не заглянув в отдел, Арсений пошел к машинисткам: как, Риммочка,
готово? спросил у толстой пожилой Риммочки с ярко накрашенными, хоть и
коротко обрезанными, ногтями. Сколько с меня? Получив в обмен на
червонец пакет рукописи, Арсений прошел к себе. На столе лежал ворох
еще влажных гранок под запискою: «Арсений Евгеньевич! Срочно
вычитайте. В. И. Л». Что за страсть у нашей Вики, подумал Арсений,
подписываться исключительно инициалами? Тут, наверное, не без мании
величия: Вика, видно, надеется, что рано или поздно ее начнут
принимать за Того, Кто Висит На Стене. Потом спрятал принесенную из
машбюро рукопись, разделся, отметив, что Люся уже здесь, а Аркадия
нету, сел за стол, подвинул к себе кипу. Вынул из кармана ручку.
Посмотрел в окно. Достал сигарету. Охлопал пиджак - черт, зажигалка! -
встал, вышел в коридор. Заглянул в соседнюю дверь - никого.
Следующая - заперта, только ключик торчит из замочной скважины.
Следующая...

По полу ползал Олег: маленький, толстенький, с лысиною во всю голову.
Заплатанные джинсы, потертый на локтях свитер. Раскладывал большие
фотографии в пока одному ему понятном порядке. Привет, сказал Арсений,
спички есть? Олег бросил коробок: «Ронсон» посеял? Оставил, ответил
Арсений и зачем-то соврал: дома оставил. Прикурил. Бросил спички
Олегу. Спасибо. Вышел из комнаты.

Вернувшись к себе, сел за стол. Пододвинул пепельницу. Ворох гранок
пугал величиною и предполагаемой глупостью содержания. Не хотелось
начинать. Кстати зазвонил телефон. Отдел информации, сказал Арсений в
трубку. Люсю? Сейчас попробую. Люд-ми-ла!! закричал всем голосом.
Я-нев-ска-я! Влетела Люся, полная, в очках, спасибо, сказала Арсению,
привет! и занялась разговором: слушаю... так... так... вдруг
посерьезнела. Да что ты?! Это ж надо ж! Ну! Ну! Ну... Ладно, поняла.
Хорошо. Ты только не падай духом. Все образуется. Люся говорила долго,
с тягучими паузами; Арсений, как ни пытался вчитаться в гранки, больше
слушал Люсю, автоматически отмечая особенности ее речи вроде ударения
на первом слоге слова поняла.

Ох, Арсений! Такая неприятность - ты и представить не можешь. Мы с
Толиком купили у одного жука «жигули», а деньги, почти все, четыре
тысячи, взяли в долг. Толик на днях снова собрался в Афганистан, ну,
думали, получит за поездку - рассчитаемся. А сейчас вот позвонил - там
у них революция намечается. В душе у Арсения екнуло, однако он
улыбнулся: Баллада о прибавочной стоимости? Не стесняясь мужским своим
признаком, наряжался на праздники призраком? Чего-чего? не поняла
Люся. Каким таким призраком? Галич, говорю. Призраком коммунизма.
Песня. «Баллада о прибавочной стоимости». Там у них тоже произошла
революция: в Фингалии. Тебе хорошо смеяться, сказала Люся и
раздраженно замолчала. Кстати, твою статью завернули. К чему это
кстати? спросил Арсений. Люся достала из стола несколько испечатанных
листов, объединенных скрепкою, передала Арсению. Он взял, проглядел:
никаких пометок. Странно. Да-а...„ Действительно как нельзя кстати.
Сорок рэ псу под хвост. Ладно, как хотят, им виднее. Снесем в
«Культуру». А где Аркадий? Звонил - задерживается. Он дозадерживается.
Вика на него давно зуб точит. Так вы что, машину продавать думаете?
Кстати.

Люся поколебалась минутку, обидеться или не стоит, сочла, что не
стоит: не знаю, пусть Толик решает. А машина новая? Вроде ничего,
блестит. Сколько тысяч? Шесть четыреста. Не рублей, километров! Почем
я знаю. Могу спросить. Спросить? Угу. И какого года выпуска. Не
забудешь? Есть покупатель? Я, может, и сам куплю. Пару тысяч в долг
поверите - так и куплю. Такой богатый?

                        33. 12.14 - 12.17

Арсений не успел отшутиться чем-нибудь вроде я не богатый, а экономный
или сдам, наконец, бутылки - за окном, выходящим на улицу, раздался
треск, визг, лязг, скрип тормозов, истошно завопила какая-то женщина.
Люся с Арсением прильнули к стеклу: давешний «жигуленок» - Арсений
руку давал на отсечение, что именно давешний, тот, что еще пятнадцать
минут назад так соблазнительно пах и сверкал в соседнем дворе, -
давешний «жигуленок» без номеров, зажатый между надломившимся
железобетонным столбом и двадцатитонным рефрижератором, представлял
сейчас собою пустую консервную банку, на которую наступили ногой.
Снизу банка дымилась, и выскочивший из кабины водитель рефрижератора
кричал, сдерживая мгновенно образовавшуюся толпу: не подходи! рванет!
Не подходи, говорю!

Там же люди, внутри, прошептала Яневская и больно сжала Арсению плечо.
Там же люди! Какие-то люди внутри «житуленка» действительно должны
были быть, и Арсений напрягся, заметив, как сквозь черный дым,
обволакивающий смятый багажник, мерцают язычки пламени. У них двери
заклинило, пояснил Арсений, а издалека уже слышался вой милицейской
сирены: оперативность фантастическая.

Гаишная «волга» появилась на месте происшествия как раз в момент
взрыва бензобака; «скорой», подкатившей буквально минутою позже,
делать было уже нечего, разве наблюдать костер, в который мгновенно
превратился «жигуленок».

Заверещал телефон. Отдел информации, ответил Арсений. А, Ирина,
привет. Утром не ты звонила? Он держал трубку у уха, не отрываясь от
окна. Как Денис? Что значит «что как»! Здоров? Толпа вокруг
догорающего автомобиля пухла и пухла, и вот за нею стало уже ничего не
видать, кроме черного рваного столба дыма. Продадим! К чертовой
матери! Сегодня же продадим! запричитала Яневская. Покупать не
передумал? Подожди, ответил Арсений, прикрыв микрофон ладошкою.
Видишь, разговариваю; а открыв, сказал в него: понятно. Спасибо. Ну,
что тебе еще от меня понадобилось?

Что обычно надобится Ирине, Арсений вообще-то знал, но чтобы она
разнюхала, да так быстро, о вчерашнем поступлении!.. Да, сыскные
способности великолепные, фамильные. Арсений вовсе не считал себя
жадным, алиментов, что называется, не зажимал, но полагал, что
четверти получаемой им в журнале зарплаты - вовсе не девяноста, как
сказал Лике, а полновесных ста сорока - и журнальных же, которых за
месяц тоже набегало под сотню, гонораров вполне достаточно для
содержания трехлетнего сына, тем более что и Ирина служит, и есть там
весьма, прямо скажем, состоятельные бабушка с дедушкою - а что деньги
прочие, добавочные, заработанные на стороне, - это уж его собственные,
нераздельные, ибо должны же быть у мужчины какие-то свои деньги, в
которых он имеет право не давать отчета никому на свете! Ирина с такой
позицией соглашаться не желала категорически и разыскивала, вынюхивала
любые, самые дальние, самые мизерные Арсениевы гонорары, рассылала
копии исполнительного листа во все возможные и даже невозможные
редакции и издательства, - Арсению, в свою очередь, приходилось
принимать меры: печататься под разными псевдонимами и в разных
республиках, входить с коллегами в анонимное соавторство, писать за
всяческих деятелей. Он потому и ухватился за Воспоминания Г., что
удалось с Г. договориться не оформлять отношения юридически, а просто
по выходе Воспоминаний получить деньги из рук в руки - иначе как же!
стал бы Арсений связываться с Г., влазить в вонючее дерьмо его жизни,
старательно выделывать из этого дерьма мелкие конфетки и оборачивать
каждую ярким хрустящим фантиком! - но Ирина и тут разнюхала, только
фиг ей! - формально к Воспоминаниям, и комар носу не подточит,
формально Воспоминания написал сам Г., на то они и воспоминания! и,
еще не наевшийся славою к семидесяти своим годам, от авторства конечно
уж не откажется ни в каком случае! Разве что Ирина потребует
стилистическую экспертизу, как в случаях с Гомером или с Шолоховым.
Поэтому Арсений чувствовал себя на сей раз вполне защищенным: выслушал
до конца, не перебивая, Иринины возмущенно-требовательные вопли,
выдержал паузу и спокойно ответил, что коль, мол, так - посылай Г.
исполнительный лист; мы, мол, с тобою уже давно договорились: все
отношения - исключительно через суд. И аккуратненько положил трубку.

Но как все же надоели эти ее звонки! Как раздражает эта постоянная
слежка! И надо же было вляпаться в такую дурацкую историю!

                               34.

На троекратном сем восклицании глава и должна была закончиться, открыв
прямую дорогу первой фразе главы следующей: начать, пожалуй, следовало
с Нонны. Однако, прежде чем пускаться в довольно запутанную Пиковую
даму, Арсений счел себя обязанным облегчить читателям жизнь небольшою
топографической справкою КТО ЕСТЬ КТО:

1. Арсений Евгеньевич Ольховский - главный герой книги; он же - автор
романа «ДТП»; он же - многочисленный я; он же отчасти - сумасшедший
художник Игорь Золотов, отчасти - Шестикрылый Серафим, отчасти -
разные другие лица.

2. Виктория, она же Вера, - первая жена главного героя.

3. Равиль - бывший лучший друг главного героя, он же - первый любовник
первой жены главного героя, он же - отец единственного сына главного
героя, он же - deus ex machina.

4. Пани Юлька - коммерческая секретарша, вторая жена Равиля.

5. Нонна, она же Нонка, она же - Пиковая дама, - бывшая возлюбленная
главного героя, она же - жена бывшего его второго лучшего друга,
Вольдемара Б.

6. Наташка - вдова Комарова, наивная блядища, подруга главного героя.

7. Ирина Фишман - еврейка, вторая жена главного героя, мать, как скоро
выяснится, не его ребенка.

8. Лика - конферансье в зале им. П. и Чайковского, бывшая артистка.

9. Юра Седых - старый приятель главного героя, не испорченный
столичной жизнью.

10. Леночка Синева - Ностальгия.

11. Елена Вильгельмова, она же - Лена в болотной блузе, - христианка,
театральная художница, жена калеки, автомобильная любовница главного
героя.

В романе также участвуют студенты, офицеры госбезопасности, инженеры,
китайские диверсанты, журналисты, бляди, художники, зэки, вертухаи,
продавщицы, подавальщицы, актеры, алкоголики без определенного рода
занятий, владельцы индивидуальных транспортных средств, Профессор,
драматург А Ярославский, чиновники, самодеятельные и профессиональные
литераторы, режиссеры, лабухи, ученые и многие, многие другие, -
и пуститься дальше, повторив ради непрерывности последнюю фразу главки
предыдущей: И НАДО ЖЕ БЫЛО ВЛЯПАТЬСЯ В ТАКУЮ ДУРАЦКУЮ ИСТОРИЮ!


Глава четвертая

ПИКОВАЯ ДАМА

                                             Разыграешься только-только,

                                             а уже из колоды - прыг! -

                                             не семерка, не туз, не тройка,

                                             окаянная дама пик!

                                                                   А. Галич

                                    35.

Начать, пожалуй, следовало с Нонны. До нее Арсений учился себе
спокойно в Ленинграде, потом в Москве, Виктория жила в Сибири у своих
родителей, по нескольку раз в год приезжала к нему (он к ней тоже
ездил); недели, когда супруги оказывались вместе, проходили сплошными
праздниками: театрами, выставками, ресторанами; Арсений тогда еще как
следует не понимал в сексе, но, кажется, было хорошо и в постели.
Будущее рисовалось несколько неопределенным, но неизменно радужным:
Арсений придавал большое значение тому, что, провинциал, дважды прошел
безо всяких знакомств и блатов буквально тысячные конкурсы, верил в
свой талант, в то, что Им выгодно будет этим талантом воспользоваться;
брак с Викторией, всегда глядящей на Арсения восхищенно, снизу вверх
(а как же иначе?) не успел пока (как оказалось - навсегда) испытать
неудобств совместного нищего быта: хозяйства, бюджета, детей - и
казался идеальным.

Нонна вломилась в жизнь не просто любовницею, каких случалось много и
до, и после нее, - она втащила за собою фантом Прописки, которого
Арсений поначалу не заметил, но который с тех пор неотгонимо
сопровождал его при встрече со всякой женщиною, заглядывал ей под юбку
нижней половинкою пиковой дамы, а верхней - возникал за спиною Арсения
и в самые неподходящие моменты нахально подсматривал из-за плеча.

Лица Пиковая дама носила Ноннины: с серыми, чуть навыкате глазами, с
большим блестящим лбом, над которым начинались - нет, отнюдь не
черные! - темно-русые волосы той средней, но редко встречающейся
жесткости, которая не позволяла им ни упруго курчавиться, ни безвольно
падать, огибая плечи