Когда каша заварилась, Арсений, в общем-то ни на минуту не
сомневавшийся в результате, все же следил за Мишиным поведением с
сочувствием. Однако предугаданная развязка не столько огорчила
наблюдателя, сколько доставила странное удовлетворение сбывшегося
дурного пророчества, и он решил написать небольшую повесть.

Он хотел было поменять профессию Марины, сделать Марину (повесть
обдумывалась еще до встречи с Ликою) актрисой, доведя до логического
завершения ее труды в области рекламы, но так вылетел бы главный
эпизод, манивший сильнее прочего, желанный эпизод развязки: в двух
соседних зальчиках «Праги» - два банкета по поводу двух защит. Там -
Миша, здесь - Марина. Тосты, речи, Маринин муж, Галя. Общие знакомые
шатаются из зала в зал. Ничего особенного не произойдет: никто не
напьется, не возникнет ни скандала, ни мордобоя в сортире. А то, что
ничего не произойдет, когда по всем человеческим законам произойти
должно, думал Арсений, и составит соль этой паскудной истории о двух
трусли..„. Пардон, это попахивает диффамацией! - скажем так: о двух
нормальных молодых советских ученых.

Он представил себе дачу, которую, слава Богу, знал слишком хорошо,
куда Миша с Мариною, нагруженные едою и выпивкой, сойдя с электрички,
пробираются по метровому снегу на исходе короткого зимнего дня;
вообразил, как освещается пляшущим пламенем маленькая комнатка, когда
голый Миша подкладывает в печурку новое полено; как он снова
забирается под наваленные горою одеяла и разнеженная Марина
прижимается к нему; едва ли не прожил эти три дня, слившиеся за
закрытыми ставнями в сплошные семьдесят два часа разговоров, любви,
слабости в ногах, сна невпопад, еды и питья с никогда прежде не
ведомым аппетитом. Он придумал пригнать на дачу беременную Галю, но не
захотел, чтобы она застала любовников с поличным - только следы
праздника: воображение богаче реальности. Он выстроил сцену в кабинете
директора ИВАНа, куда вызовут Мишу после Галиного сигнала, разговор по
душам о моральном облике советского ученого и предстоящей защите,
увидел покрасневшего от стыда за них и за себя, от гадостной ситуации
Мишу, заверяющего старших товарищей, что понимает, осознаёт и
непременно исправится. И еще, всегда тяготеющий в литературе к
некоторой усложненности, запутанности, сконструировал Арсений
шизофренический сюжет о взрыве Московского метро китайскими агентами и
собирался заставить Мишу в свободное время сочинять по этому сюжету
рассказ, сам перемежая главки из реальной жизни главками якобы
Мишиными. Он даже написал несколько первых страничек повести и
почувствовал, что, пожалуй, завлечет читателя, что атмосфера удается,
что секс... - и бросил.

Бросил, как бросал в последнее время все, что начинал писать. Бросил
потому, что чувствовал: нет ни в этом, ни в любом предыдущем сюжете
серьезного повода для художественной литературы. Бросил потому, что
чувствовал: все, кого он знал, включая себя самого, все, с кем он в
жизни встречался, все, кто окружал его, существуют по столь
примитивным социологическим законам, мало отличающимся от законов
поведения животных в стаде или стае, хоть порой и облекают свои
поступки в замысловатые психологическо-философские одеяния, что,
описывая таких людей, Арсений не прибавит ни строчки к БОЛЬШОМУ РОМАНУ
О ЧЕЛОВЕКЕ, мучительно создающемуся уже не первую тысячу лет.

Он чувствовал: в произведении литературы должна присутствовать
личность, которую определял для себя как индивидуальность, способную
отказаться от собственных благ и выгод ради идеальных ценностей. А
личностей вокруг не видел. И в самом себе тоже не находил сил для
обретения личности.

                          8. 7.02 - 7.15

У табачного киоска извивался, гудел внушительный хвост. Арсений
заглянул через него в окошечко: давали «яву». Свежевыкрашенная
лондаколором продавщица распоряжалась дефицитом: по десять пачек!

Нас тут трое, канючила женщина лет пятидесяти и показывала рукою в
неопределенном направлении. У меня сумки нету. У всех нету! крикнул
кто-то из очереди. Куда я их дену? Дайте, пожалуйста, блок! Не давать,
не давать ей! еще один голос включился в полемику. Сумки, ишь, у нее
нету! Нас же трое, не унималась женщина, а на троих полагается... Кем
полагается? почему полагается? подумал Арсений, но за женщину не
вступился. Полагается, и все тут! Демократия в действии. У, евреи
хитрожопые! громко пробурчала продавщица под нос. Все бы им не как
людям! К евреям, пожив у Фишманов, Арсений относился средне, во всяком
случае, к евреям советским, но подобные реплики обычно выводили его из
себя: недавно он даже полез с кулаками на старушку антисемитку и потом
долго объяснялся в милиции по поводу пролетарского интернационализма,
однако сейчас не отреагировал: очередь уже заразила своим духом, - а
приподнялся на носки, заглянул в окошечко: вдруг не хватит? и с
некоторым изумлением услыхал среди прочих и собственный гневный голос:
не давайте! Не давайте ей блок! Врет она про троих! Одна она тут!
Одна!

Боже! Как легко снимает очередь раздражение против всей вселенной, как
точно и безошибочно ориентирует нервную энергию субъекта на свой
объект! Если бы это было кем-то специально придумано, а не получалось
само собою, идея вышла бы гениальная: ОХРАНА ГОСУДАРСТВЕННОЙ
БЕЗОПАСНОСТИ ПОСРЕДСТВОМ ОЧЕРЕДЕЙ. ПАТЕНТ № ... Достояв до окошечка с
подобными мыслями, Арсений конфиденциально, пониженным голосом
обволакивающего тембра произнес: мне, пожалуйста, четырнадцать, и,
конспиративно оглянувшись, добавил: у меня как раз без сдачи, словно
это без сдачи и давало право на привилегию. Продавщица ничего не
ответила, но четырнадцать пачек отсчитала: видать, славянская
внешность покупателя ей импонировала. Арсений сгреб сигареты в охапку,
выбрался из толпы и стал рассовывать их по карманам. Пальто
оттопырилось со всех сторон.

Подойдя к метро, посмотрел на часы; вскрыл пачку. Огня не было.
Увлеченный добыванием дефицита, Арсений совсем забыл про оставленную у
Лики зажигалку и не прикупил спичек. Лезть за ними сквозь очередь - Не
давайте, не давайте ему! - Врет он, что спички! - Все только что
стояли, всем на работу! - сил уже не имелось, и Арсений одолжился у
проходящего мимо парня.

Возле входа в метро, где толпа спешащих на службу заспанных,
раздраженных людей была особенно густою, Арсений выделился бы своей
неподвижностью, если б нашлось кому взглянуть на все это со стороны.

                                9.

                         10. 7.18 - 7.24

Поезд по-утреннему переполнен. Перронная толпа внесла Арсения сквозь
двери и пропихнула дальше в вагон. Вцепившись в захватанный миллионами
ладоней поручень, Арсений, сжатый со всех сторон, неволей уставился в
окно, не ожидая, впрочем, увидеть за ним ничего, кроме едва заметных в
черноте промельков кессонированных тоннельных стенок. Правда, чернота
придавала полированному оконному стеклу полузеркальность, но и от нее
Арсений не чаял сюрпризов: отражение собственной бороды да не менее
привычные, хоть, может, сведенные в таком пасьянсе и впервые,
отражения стертых лиц пассажиров метро.

Тем не менее полузеркало окна подготовило Арсению случайный подарок:
удивительно удачно закомпонованный в удлиненную (2:1), со скругленными
углами деревянную раму, отбитый от глухого фона толпы бледностью лица,
мягким, ажурным плетением белой шали и светлою тканью расстегнутого
легкого пальто поясной портрет не хорошенькой - по-настоящему красивой
женщины. Огромные темные глаза смотрели сквозь стекло, сквозь стены
тоннеля с извивающимися змеями кабелей и даже сквозь толщу земли за
ними куда-то вне, но зеркальная полусущность прозрачной преграды
обращала часть взгляда назад, и он, казалось, пытался заодно
проникнуть и в глубину породивших его глаз, разгадать их тайну. Когда
поезд влетал в световые субстанции станций, образ женщины, и без того
бестелесный, превращался совсем уж в образ духа, в лик, и едва в такие
минуты угадываемый высокий выпуклый лоб отсылал мысль к мадоннам
Возрождения. Несколько раз, плененный отражением, изворачивался
Арсений над стеною развернутых газет, чтобы взглянуть на оригинал, но
толпа стояла монолитом, и приходилось возвращаться in status quo. В
один из моментов бесконечного путешествия мадонна переменила руку
опоры, и сквозь рев поезда услышался тихий металлический звяк,
произошедший от встречи золота ее кольца с никелированной поверхностью
объединяющего их с Арсением поручня.

Когда толпа, вдруг потерявшая монументальность, вынесла новоявленного
Иосифа на перрон «Площади Свердлова», теперь уже светлое в той же
деревянной (2:1) раме окно явило сорокалетнюю блядь с помятой, плотно
заштукатуренной физиономией, на которой едва выделялись две
подведенные ниточки выщипанных бровей, а кончик слишком большого носа
под собственной, казалось, тяжестью отвисал вниз. На пальце грубой
широкой руки, уцепившейся в поручень, поблескивал сотнею каратов
рублевый перстень из табачного киоска.

В переходе на «Проспект Маркса» Арсений вспомнил сон, скользнул
взглядом по стенам, полу, по месту, где поблескивала черная лужа: ни
дверцы, ни фотоэлемента не оказалось: стена, как ей и подобало, была
абсолютно гладкою.

Только вот стыки между плитами: какими-то неверными казались эти
стыки, ненадежными, нехорошими...

                         11. 7.28 - 8.01

«Докторъ Николай Николаевичъ ТИКИДЖIЕВЪ» - на огромной двери, которую
облепил добрый десяток кнопок с кое-как присобаченными рядом
фамилиями, поблескивала никелированной медью дореволюционная табличка,
замазанная по краям краскою многочисленных ремонтов. Кем он был,
докторъ Тикиджiевъ? Какие болезни лечил? Куда сгинул? Что, кроме
таблички, оставил по себе?

Длинным громоздким ключом, выкопанным из-под «явы», Арсений отпер
дверь и вошел в огромный, неприятно пахнущий коридор, что растекался
по сторонам тремя рукавами. Из правого, поднимающегося лестницею,
доносился звон посуды и кухонные голоса соседок; слева, в нише, на
старом ободранном диванчике, выброшенном кем-то за ветхостью Бог весть
когда, сидела женщина лет сорока в бигуди и нейлоновом халатике,
сквозь который на животе, где пуговица вынужденно оборвалась,
проглядывало сиреневое байковое белье, и болтала по телефону: или
живи, говорит, как все, или выписывайся. А то, говорит, на алименты
подам, и будешь платить как миленький: суд у нас завсегда женщине
доверяет. Арсений поздоровался - она кивнула в ответ, слушая голос на
том конце провода, - и прошел до упора длинного серединного рукава, а
там еще направо, мимо сортира, мимо кладовки, в свою
четырнадцатиметровую комнату.

Полуприкрытая измятой постелью кушетка, грязные рубахи на спинках двух
стульев, стол, заваленный бумагами и журналами, пишущая машинка на
столе. В углу, у вешалки - картонные коробки из-под спичек, набитые
книгами. Словом, недом, ощущение какого-то временного пристанища, где,
однако, пришлось задержаться дольше чем предполагалось. И надо всем -
дух клопомора.

Арсений открыл форточку, снял пиджак, галстук, бросил на спинку стула.
Скинул башмаки. Поставил будильник на одиннадцать и, не раздеваясь
дальше, ничком повалился на кушетку. Однако сон, который еще несколько
минут назад, по дороге к дому, казался таким желанным, не спешил. Это
все деньги, деньги не дают успокоиться! Душа топорщится от них во все
стороны, как карман пиджака! Денег, как таковых, Арсений вовсе и не
любил, но ведь машина действительно нужна, без нее в необъятной
столице, да еще и с его профессией, - просто зарез. Только не слишком
ли отвлекает Арсения такая цель от жизни собственно? Как плохо повел
он себя сегодня у Лики! А роман! Если все силы отдавать денежным
статейкам да брошюрам - вроде той, за которую получился вчера столь
значительный гонорар, - на роман и не останется! Да и руку можно
окончательно испортить, сочиняя за народных артистов их
безукоризненные автобиографии. Максималистом, конечно, тоже быть не
следует: скопить на машину все-таки надо! - но параллельно обязательно
сесть за роман! Вот прямо сегодня, сейчас же! В виде налога на
шестьсот пятьдесят вчерашних рублей!

Роман был задуман давно и предполагал включить в себя всю предыдущую
жизнь, все мысли, все литературные опыты Арсения. Кроме, может,
стихов, которые он мечтал издать отдельно. Арсений не рассчитывал, что
роман увидит свет: здесь - по цензурным соображениям, там - потому,
что описание нашего удивительно бесцветного существования вряд ли
займет наивных недальновидных людей, которым их собственные проблемы
кажутся сегодня более важными. Но Арсений все равно должен подвести
черту под первым периодом жизни, периодом формирования, как он называл
для себя пору от собственного рождения до сего дня, освободиться,
наконец, от недосказанного, недодуманного, недописанного, чтобы
после... Кому должен, что после - это он пока представлял весьма и
весьма неопределенно.

Ладно, пусть не писать, дал себе Арсений небольшую поблажку. По
крайней мере хотя бы отредактировать старые вещи! Писать новое всегда
было для него мучительно; он физически ощущал тяжесть такого труда и
отлынивал от него сколько мог; в этом смысле графоманом Арсений не
считал себя никогда. Он встал с кушетки, выдвинул ящик стола, порылся
и извлек на свет Божий скоросшиватель с надписью ПРОЗА; раскрыл; начал
читать.

Поезд, должно быть, опоздал на несколько минут, и, когда Комаров вышел
на привокзальную площадь, до слуха его донеслись неизвестно откуда
взявшиеся, словно родившиеся из густого воздуха, сигналы точного
времени: шесть коротеньких писков, обозначивших полдень.

В этот момент такие же писки донеслись из недр коридора, и диктор
забубнил последние известия. Здесь, кажется, все в порядке,
пробормотал Арсений, закрывая ладонями уши, и стал читать дальше.

Глава вторая

ПРОВЕРЯЮЩИЙ

                              Жизнь человеческая подобна цветку, пышно
                              произрастающему в поле: пришел козел, съел
                              и - нет цветка.

                                                                   А. Чехов

                                    12.

Поезд, должно быть, опоздал на несколько минут, и, когда Комаров вышел
на привокзальную площадь, до слуха его донеслись неизвестно откуда
взявшиеся, словно родившиеся из густого воздуха, сигналы точного
времени: шесть коротеньких писков, обозначивших полдень.

Жара стояла в городке, судя по всему, не первую неделю, жара тяжелая,
безветренная, и все успело пропитаться мелкой серой пылью: воздух,
стены домов, вялые листья случайных деревьев.

Полночи Комаров протолкался в очереди у кассы, а потом, улегшись на
верхней плацкартной полке, до самого утра ворочался, не мог
по-человечески заснуть: раздражали духота, кислые испарения, храп. К
тому же место досталось в конце вагона, и посетители туалета, проходя,
задевали ноги, хлопали под ухом тамбурной дверью. Поэтому сейчас
Комарову хотелось одного: добраться до гостиницы, умыться, лечь в
чистую постель и, наконец, отдохнуть.

Хотеться-то хотелось, но показаться на заводе следовало сегодня же:
завтра суббота, потом - воскресенье: выходные дни. Вообще говоря,
приезжать в командировку на уик-энд достаточно нелепо, даже, кажется,
запрещено циркуляром министра, но так уж устроено все в этой жизни,
что то и дело приходится быть замешанным в совершенных нелепостях.

До завода, расположенного на окраине, по единственному в городе
маршруту ходил от вокзала автобус. Комаров сразу заметил железный
столбик с красной облупленной консолью таблички и стал ждать в полном
одиночестве: аборигены, видно, привыкли не рассчитывать на
коммунальные излишества. Аборигены, впрочем, вообще не показывались на
площади.

Прошло минут двадцать. Дальше торчать у столбика не имело смысла, и,
хоть и брала досада за эти потраченные впустую минуты, Комаров решился
пойти пешком. Спросить дорогу было не у кого, и он двинулся наугад по
длинной, некогда асфальтированной улице, не слишком, впрочем, рискуя
заблудиться: два других выходящих на площадь проулка вряд ли способны
были привести куда-нибудь, кроме тупика.

День-ночь, день-ночь мы идем по А-африке, бормотал под нос Комаров,
размеренно шагая бесконечной унылой одноэтажной улицею. День-ночь,
день-ночь все по той же А-африке. Слова были похожи на команду,
которую он подавал в такт собственным шагам: день-ночь - раз-два. Он
не знал, кому принадлежат эти въедливые, как пыль, строчки. Когда-то,
лет пятнадцати, он смотрел в театре спектакль из иноземной жизни. О
чем спектакль, как назывался - Комаров не помнил, но и сейчас видел
крепкую фигуру в тропическом шлеме, костюме хаки и высоких желтых
скрипучих ботинках, начищенных до блеска, - фигуру полковника
колониальных войск, шагающего по авансцене и громко, чуть нараспев,
декламирующего: день-ночь, день-ночь мы идем по А-африке. Больше всего
именно интонация полковника запомнилась Комарову, и он произносил
слово «Африка» так же странно, с особенным, двойным ударением на
первом слоге, на первом звуке, с ударением, от которого получалась
коротенькая пауза перед «ф»: мы идем по А-а'фри-ке, - как и тот
полковник.

Только пыль, пыль, пыль от шагающих сапог, бормотал Комаров, потом
делал пустой, без текста, шаг, снова копируя англичанина из
спектакля, - возникала синкопа: раз! - а следующие группы фонем
распределялись между шагами, завершающими, замыкающими ритмическое
кольцо: иот-два! пусканет-три! навойне-ч'тыре! Дальше Комаров слов не
знал, как, видимо, не знал их и полковник в тропическом шлеме, а
потому начинал сначала: день-ночь, день-ночь мы идем по А-африке...

Некоторое время спустя, приблизительно на сороковом африканском цикле,
Комаров поравнялся с ПАЗиком, стоящим на обочине, с тем, судя по
табличке «Вокзал - Комбинат», самым, которого столь долго и
безрезультатно прождал. Под аккомпанемент ласкового, журчащего мата
водитель менял, словно его уговаривая, колесо. Комаров спросил, как
пройти на завод, и услышал долгие и невнятные объяснения, связанные с
названиями неведомых Комарову примет: столовой, горсовета, бани,
увидел страстные и нелепые размахивания руками и даже удивился, как
это можно - не первый день водя автобус одним и тем же нехитрым
маршрутом, быть столь бестолковым в его описании, - удивился и
перестал вслушиваться; просто стоял, изображая на лице внимание и
благодарность за помощь. До конца все же не дотерпел, сказал, что,
мол, спасибо, понял, замечательно, и пошел в прежнем направлении.

Полуботинки Комарова ступали по мягкой неглубокой пыли, не оставляя за
собою следов.

                               13.

В этот вечер Лена Комарова собралась-таки покатать сына на подвесной
дороге: он начал приставать с дурацкой дорогою уже в первый день их
ялтинской жизни, но очередей и так было слишком много, очередей более
неизбежных, и Лена все перекладывала поездку и перекладывала. Утром на
пляже Витька привязался снова, и она, разморенная солнцем, ленивая,
неожиданно добродушная, застигнутая, можно сказать, врасплох, не
сумела сопротивиться и пообещала наверняка, что да, сегодня пойдем
обязательно.

Лена стояла в очереди минут уже сорок, а Витька, протолкавшись к самой
ограде, заворожено следил за безостановочным течением кабинок, которое
занимало его всего. Лена, впрочем, тоже подпала под гипноз этого
вечного движения, perpetuum mobile, под гипноз машины, которая
работает сама по себе, независимо от того, везет или не везет людей и
скольких, независимо от присматривающих за нею контролеров,
независимо, казалось, от человеческой воли вообще.

Очередь подошла, и они, удачно впрыгнув в кабинку, несколько минут
провисели на канате между землею и небом, удивленные и увлеченные
неожиданными ракурсами, в которых проплывали под ними деревья, фонари,
домики с бесстыдно открытыми для обозрения дворами. Но движение в
какой-то момент кончилось, во всяком случае для Лены с Витькой, и они
вдруг снова оказались на terra ferma, и снова все ста