Владимирский. И
девочка... Развеешься, а? Нет, Ася. Ты извини. Мне видеть никого не
хочется. Я уж лучше в кино посижу, что ли. Да ты иди, иди, не
стесняйся. Я еще долго в Москве - увидимся. Нет, Юрка, правда! Я
обещал, там ждать будут. Неудобно! Да иди-иди, все нормально,
улыбнулся Юра. Мне просто не хочется. А знаешь что? нашелся Арсений. У
меня одна знакомая в зале Чайковского работает - программы объявляет.
Артисткой когда-то была. Хочешь, я сейчас позвоню, узнаю, что там у
них сегодня? Хочешь? Не суетись, Ася, снова улыбнулся Юра. Все
нормально. Нет, подожди! - Арсений рад был хоть как угодно вырваться
из атмосферы дикой неловкости. Я сейчас позвоню! У тебя двушки нету?
Юра выгреб мелочь: вот, по копейке. Устроит?

Арсений пошел звонить. Юра налил в фужер остатки коньяка,
перекрестился и выпил. Поковырял вилкой котлету, и из нее тонкой
струйкою брызнул расплавленный жир. Подпер голову рукою. Взгляд его
был направлен в сторону оркестра. Звучала музыка. Ударница с лицом
мадонны равнодушно колотила палочками по своей установке.

                               86.

А назвать книгу надо будет так:

                               ДТП

                         комический роман

               о дорожно-транспортном происшествии,

                   не случившемся с человеком,

         который всю жизнь думал, что страдает за правду,

                         а на самом деле

                  стоял в очереди на автомобиль

И предпослать ей эпиграф из московской телефонной книги - Арсений
давно его заприметил:

                                          справки

                    о несчастных случаях 294-54-92

                    о заблудившихся детях 235-07-08

                    о забытых вещах 233-00-18

Лучше бы, конечно, о заблудших детях, об утраченных вещах - но тут уж
ничего не поделаешь: документальность.

                         87. 6.56 - 18.25

Проводив так и не обернувшегося Арсения взглядом до угла, Лика слезла
с подоконника и отчаянно - едва не вылетело стекло - захлопнула
форточку. Походила по квартире из угла в угол. Наткнулась взглядом на
Арсениеву зажигалку. Взяла в руки, повертела, пока металл не стал
теплым. Выкурила сигарету. Приняла душ. Снова походила по квартире.
Откинула теплое, душное пуховое одеяло и - зажигалка в кулачке -
забралась под него. Тоска на душе стояла страшная, и прогнать ее
существовал единственный на свете способ: выпить. Но если Лика сделает
это сейчас, она уже не сумеет остановиться несколько дней, пожалуй что
и неделю, - а вечером надо на службу; а послезавтра прилетает Женя, и
хватит ли Лике сил вынести вид опрокинутого его лица? А вдруг позвонит
и Арсений и, если почувствует - а он почувствует! - что она пьяна, тут
же бросит трубку и не перезвонит уже долго, может, даже никогда.

Лика больше часа ворочалась под одеялом; желание выпить, предчувствие
того, как сразу изменится, расцветет мир, как тысячи увлекательных
возможностей откроются перед нею, как хорошо будет поехать куда-нибудь
к старым друзьям, как исчезнут с души непереносимая усталость, обида,
раздражение, - желание выпить не давало заснуть, сверлило, свербело,
заманивало, и уже непонятно было, чем занять себя, на что отвлечься,
чтобы ноги сами не понесли вниз, через двор, через дорогу к заветному
прилавку. Лика сняла трубку, набрала номер матери, хотела поговорить с
Олечкою - но мать начала, по обыкновению, читать мораль, и Лика,
что-то раздраженно буркнув, трубку повесила. Вот если бы позвонил
Арсений... Лика набрала три первые цифры служебного Арсениева
телефона, но тут же прижала рычаг: нет уж, не дождется, сама она
звонить не собирается.

Снова походила из угла в угол, снова покурила, снова постояла под
душем. Открыла холодильник, перебрала продукты: все вызывало
одинаковую тошноту, есть не хотелось совершенно. Удержаться, конечно,
надо бы, но подскажите: как? А чего она в самом деле?! - Лика со
злостью швырнула Арсениеву зажигалку куда-то в угол. - Олечку забрала
мать и не подпускает; Женька мотается черт-те где - тоже мне, любит!
Арсений устраивает пакостные сцены... Ради кого, собственно,
удерживаться? Плевать она на них хотела! Ради зала Чайковского? Ей,
Жанне д'Арк?! Лика лихорадочно оделась и совсем было выбежала из дому,
как зазвонил телефон. Але, Арсений? крикнула в трубку с надеждою, но
это, конечно, оказался никакой не Арсений, а администраторша со
службы. Не зная, что и сказать, администраторша молола чушь: чутко,
ненавязчиво проверяла, в форме ли Лика. Ох уж эта ей чуткость!
Спросила бы лучше прямо! Трезвая я, трезвая! заорала Лика в микрофон.
Не доверяете? Так вот же вам! И, обрывая пуговицы, расшвыривая вещи,
разделась догола, бросилась под одеяло. Заплакала. И незаметно пришел
сон без сновидений.

Новый телефонный звонок разбудил Лику. Пробегая к трубке, взглянула на
часы: опаздывает; не телефон - проспала бы. На сей раз - все же
Арсений: слушай, у меня тут неприятность! - и словом не обмолвился об
утренней сцене; это, конечно, хорошо: можно считать, что помирились;
но вот так вот, небрежно, походя, без извинений, без хотя бы
упреков, - обидно... Приехал старый друг, институтский еще, м-ский.
Юрка Седых. Помнишь, я рассказывал? Из нашего театрика. Разумеется,
Лика не помнила. Она ничего не хотела помнить. Она предпочла бы, чтобы
память у нее парализовало навсегда! Хорошо, не важно. Короче, у него
две недели назад умерла жена. Лика опаздывала, катастрофически
опаздывала: надо еще погладить платье! Понимаешь? Что я должна
понимать?!

Почувствовав, что Лика сильно обижена, Арсений зажурчал, замурлыкал в
трубку, - его, оказывается, интересовало, какая сегодня программа.
Сейчас посмотрю. Лика полезла в сумку за книжечкою: спрашивает про
программу - может, придет? Нашла, долистала до нужной странички,
прочла в трубку. Ну вот, прямо на заказ. Провести сможешь? Разумеется,
не меня - его! Я - никак. У меня ЛИТО. Не бабы, а Владимирский. Критик
такой известный. Могла б и знать.

Лике стало обидно до слез - какое он право имеет кричать на нее?! - но
смолчала и принялась покорно выслушивать приметы Арсениева друга, черт
его побери совсем, и где и когда он ее будет ждать. Жена, вишь, у него
умерла - а ей-то, а Лике-то что за дело?! Может, Арсений просто хочет
меня сбагрить? мелькнуло в голове, и глаза сузило ожесточение. А вот
возьму да напьюсь! Что? переспросила. Какая зажигалка? Ах, зажигалка!
Пошарила взглядом по углам, вспоминая, в который зашвырнула Арсениеву
вещицу. Здесь твоя зажигалка, здесь! Не пропадет! Никуда не денется!
Не пропью я ее, успокойся, пожалуйста! закричала на Арсения, и голос
его, как по команде, снова сделался мягким, бархатистым,
обволакивающим, и у Лики снова, как оно бывало и всегда, не нашлось
сил сопротивляться. Хорошо. Захвачу я твою зажигалочку. Передам.
(Пауза.) А когда мы с тобой увидимся? решившись, спросила робко, с
надеждою. Ведь послезавтра прилетает Женя. Женя - это твои проблемы, -
голос Арсения мгновенно пожесточел, стал резким, неприятным. Сама с
ним и разбирайся. А я освобожусь - позвоню. Все. Некогда. Спасибо.
Целую. Пока.

В трубке запищало. Он меня целует! криво усмехнулась Лика и полезла в
угол выуживать зажигалку. Выудила. Села. Тупо уставилась в заоконье.
Подкладываешь под приятеля? Ради Бога! Я не гордая! Я уже не гордая.
Подкладываешь - лягу.

                           Часть вторая

                         ВЕЧЕР И ПОЛНОЧЬ.

                    ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЕ ПОДПОЛЬЕ


Глава девятая

ЖИТИЕ ЛИКИ

                                   Отцы пустынники и жены непорочны...

                                                                  А. Пушкин

                                    88.

Житие Лики было тридцать три года и окончилось успением в щели между
беленым железобетонным забором и стеной трансформаторной будки. За
успением не последовало ни воскресения, ни вознесения на небо, ни
причтения к сонму святых и великомучеников, но будничная жизнь с
дочерью, мужем и любовником, обремененная заботами об обеде и чистоте
постельного белья, препирательствами с сантехником ЖЭКа, ежедневным
стоянием в магазинных очередях и многим другим, о чем писать скучно,
ибо слишком знакомо всем. А начало жития случилось за несколько дней
до вступления страны, где Бог судил Лике родиться, во вторую мировую
войну.

Еще в середине мая Ликин отец, которого она впервые увидела
четырнадцать лет спустя, отправил свою семнадцатилетнюю беременную
жену в Ярославль, к тетке, и, надо думать, не столько из предчувствия
грядущей на Москву тьмы, сколько из нежелания отягощать себя излишними
хлопотами. Жребий, вытащенный отцом месяц спустя из жестяного короба
почтового ящика, не был отмечен ни черным крестом, ни разноцветными
нашивками за ранения, ни муаровыми колодками орденов и медалей, а
содержал название забытого Богом казахского городка, куда эвакуировали
завод. Первое письмо, которому предшествовала лишь посланная почти с
недельным опозданием и изобличавшая вкус отца телеграмма: ПОЗДРАВЛЯЮ
ЗПТ НАЗОВИ ЛЕОКАДИЕЙ ТЧК СТЕПАН ТЧК, пришло уже оттуда и определило
первоначальное направление вихрю рабства, что зовут женской любовью.
Вихрь этот, закрутив, на четырнадцать лет оторвал мать от дочери,
понес через Москву, на восток, бил головою о войсковые кордоны, мотал
по бесконечным казахским пространствам, с размаху, со всею
жестокостью, сталкивал с семипалатинскими женою и детьми законного и
единственного и давал силы быть к ним безжалостною, снова забрасывал
на Маросейку, но в конце концов бережно опустил на обетованную землю,
которою неожиданно оказалась Германия, поверженная к тому времени во
прах. Обосновавшись сравнительно прочно в покоренной с его лишь
косвенным участием стране, Ликин отец словно впервые увидел суженую и
родил с нею двоих мальчиков, обозначив таким образом, с опозданием на
добрый десяток лет, действительное начало своего супружества.

Все это, разумеется, осталось за скобками ярославской жизни, и
неизвестно существующая ли Германия вошла в Ликины сознание и память
лишь пятнистой немецкой шубкою (запах нафталина), в которую - вот она,
пожелтевшая от времени фотография - навечно одета маленькая девочка с
тонкими, нервными, удивительно приспособленными к страданию губами, да
потом, позже, двумя незнакомыми упитанными карапузами, которых и
братьями-то назвать не поворачивался язык, и заграничным пианино
красного дерева с консолями бронзовых подсвечников, на котором с тех
пор, как оно оказалось в России, никто и никогда не играл, со спящими
на верхней крышке раскрашенными фарфоровыми зверями. Внутри же скобок
находились каменный двухэтажный дом дореволюционной постройки (запах
промороженных дров свежего белья и горячих пирогов с картошкою и
луком); лопушиный дворик, обнесенный посеревшим от снегов и дождей
деревянным забором, о доски которого пьяный сосед, инвалид-фронтовик,
колотил, взяв за худые плечики - затылком - трехлетнего выблядка, ибо
сроки появления сына на свет никак не укладывались в соседову
арифметику; чернильные номера очередей за капустою на ладошках детей и
старух; тюрьма (запах карболки), где то и дело сидел бабкин
племянник-вор, бывший первый парень и гармонист, вернувшийся с войны
без руки; городская баня (запах березовых веников), которую топил
раскулаченный Ликин дед, да любимая кукла, похожая лицом, пока оно не
облупилось окончательно, на киноартистку Любовь Орлову.

Тридцать лет спустя, в случайном паломничестве к месту рождения и
детства, Лика увидела ту же баньку, тот же дом, те же лопухи под тем
же забором и, возможно, умилилась бы, если б не встреча с выросшим тем
пацаном - красивым идиотом, что целыми днями сидел на земле в углу
уютного дворика и мычал, пускал пузыри из слюней; если б не те же
чернильные номера очередей за тою же капустою на ладошках тех же
девочек, выросших в женщин и даже успевших состариться; если бы,
наконец, не тюрьма.

Еще внутри скобок притулилась церковка (запах ладана и растопленного
воска), которой, в числе прочих, вышло в войну послабление от
перетрусившего семинариста-недоучки, - туда почти каждый день водила
Лику бабка, не умевшая толком ничего объяснить про Бога, про которого
толком ничего объяснить и невозможно.

                               89.

Театр был похож на церковь. Маленькая - сверху и издалека - коробочка
сцены, озаренная теплым пламенем прожекторов, - когда-то потом, позже,
синим морозным вечером последнего дня ее жития, Лика надолго замрет
перед обтянутыми полиэтиленом кубиками-оранжерейками, внутри которых,
согревая и рекламируя грузинские розы, таким же теплым пламенем
засияют, замерцают фитили стеариновых свечей, - сцена казалась
таинственной почти как алтарь, и по ее полу тоже ступали необычно,
часто даже и в парчу, одетые люди и необычным голосом произносили
необычные слова - вот именно не двигались, а ступали, не говорили, а
произносили - и чем слова оказывались непонятнее, тем важнее и
необходимее представлялся магический их смысл, и, когда Лика долго не
слышала их, ей чего-то существенного начинало недоставать, совсем как
в дни, когда бабка болела, и они не ходили в церковь. Правда, люди
сцены несли в себе меньше сосредоточенности, тайны, надежды, чем люди
алтаря, - потому, возможно, что те, кто сидел с Ликою рядом, по ею
сторону рампы, в уютной полутьме зала, сосредоточенности, тайны,
надежды вовсе и не жаждали, а, развалясь в креслах, лениво и
снисходительно поглощали происходящее, - это было обидно Лике, но
самое, наверное, обидное - в театре никогда не пахло ладаном. Легкий
запах серы, - да, он порою сопровождал появление на подмостках злых,
нехороших людей, - только разве способна сера заменить ладан? - да и
та, кажется, курилась не в самом театрике из детства, а только в
поздних, на бред похожих воспоминаниях о театрике и, стало быть,
просто привносилась в Лику маленькую Ликою взрослой.

Итак, хотя театр и походил на церковь, присутствовал все-таки в нем
какой-то изъян - поэтому, если бы ходить в церковь в государстве, где
жила Лика, было так же просто, как ходить в театр, первая, надо
думать, одержала бы в Ликиной душе верх над последним, однако
атмосфера негласного запрета и гласного осуждения, в самом раннем,
дошкольном, допионерском, детстве Ликою не замеченная, зато потом
почувствованная вдвойне, втройне остро, стала между героинею жития и
высокими коваными вратами невидимой, но прочной стеною раньше того
возраста, когда, по особому устройству своей души, уже из-за одного
существования этого запрета, Лика пошла бы ему наперекор. Переезд же в
Москву, на Маросейку, в коммуналку, где Лику так неосмотрительно
зачали, к родителям, вернувшимся из мало что покоренной - уже и
прирученной, ласкающейся Германии, вывел церковь за пределы Ликиного
обихода лет на двадцать, до самого дня отпевания единственной подруги,
которая - факт самоубийства скрывался со всею старательностью -
покончила собою от безысходности в морозную новогоднюю ночь. Не
знающая обряда Лика поцеловала труп прямо в мягкие и теплые губы, не
сумев, да, собственно, и не пожелав объяснить их податливость слишком
далеко зашедшим разложением плоти, приняла тепло их гниения за некий
знак, зов оттуда и, словно очнувшись от четвертьвекового сна, снова
увидела церковь. В тот же день - спустя короткое время - явились ей и
дары грузинских волхвов: розы, согреваемые свечами.

Но губы и розы будут потом! Пока же - не столько отчужденная от
родителей, сколько незнакомая с ними; никем не отлученная от церкви,
но с нею разлученная; гонимая из тесной комнаты коммуналки ором и
драками младших братьев, которые годились ей скорее в сыновья, Лика
жила одним театром, которому обучало ее в небольшой вечерней студийке
несколько апостолов Станиславского, самих по себе бездарных, как и
положено быть апостолам. Незаметно окончилась школа, а неделю спустя
Лику пригласили работать в театр. Студия поневоле обходилась без сцены
и зала, даже самых маленьких, игрушечных, и потому еще и к этому
моменту театр оставался для Лики чудесным ярмарочным вертепчиком, и не
ожидалось в нем ни гуляющих за кулисами сквозняков; ни изрытого
гвоздями занозистого пола сцены; ни режиссеровых жен, из спектакля в
спектакль, независимо от возраста и таланта играющих все главные
женские роли; ни ночных пьянок до разврата и тошноты; ни пахнущих
потом и табаком, как солдатские казармы, гримерок на двенадцать
человек; ни„ Словом, не ожидалось ничего такого, что, вероятно,
существует в любой закулисной жизни, даже в закулисной жизни самой
церкви. Пока сияло чистое счастье, выразившееся в ощущении
растерянности: как это вчерашнюю школьницу вдруг причислили к
содружеству жрецов-чудодеев? какое она имеет право? - ведь от
получения свидетельства об окончании студии, заведения трудовой книжки
да появления приказа на доске в коридоре театра в самой Лике никаких
перемен вроде бы не произошло! - растерянности сродни той, что, надо
полагать, испытывают все нерасчетливые люди, когда над ними свершается
мистический обряд: рукоположение ли в сан, пострижение ли в монахи,
посвящение в рыцари, - хоть на Ликино посвящение поэзии и тайны и
пришлось значительно меньше.

Словно наполненный всклянь горячим чаем, обжигающий пальцы столовский
стакан, понесла Лика новость домой, но незнакомый отец, оказывается,
вовсе не собирался иметь дoчь-noблядушку, какой только, само собой
разумеется, и может быть любая актерка, - поэтому вместо поздравлений
или, на худой конец, ругани наградил Лику сначала молчаливым ударом в
лицо, свалившим ее на пол, затем - серией ударов в низ живота,
которые, по извечной россиянской парадоксальности, словно бы и имели
целью превратить свежеиспеченную актрису в блядь:„ лишить ее навсегда
возможности понести во чреве. С полчаса отлежавшись. Лика надела
линялый, выцветший - подкладка в мелкую клеточку - брезентовый плащик,
что купили ей еще к восьмому классу, и, не взяв с собою ничего, руки в
карманах, вышла на улицу с тем, чтобы вернуться в родительский дом
только много лет спустя, и то - не более чем гостьею: страшнее всего
Лике показалась полная трезвость отца: будь он, по обыкновению, пьян,
Лика, следуя той же парадоксальности, возможно, когда-нибудь и
простила б его.

Ночь Лика провела в театре, куда пустила ее сердобольная сторожиха.
Театр был пуст, темен, неуютен, пах пылью. Спать на кожаном диване в
коридоре оказалось жестко и холодно. Назавтра Лику за какие-то полтора
часа ввели в спектакль, разумеется, на незначительный, первый в
многочисленной их цепи, эпизодик, впрочем, куда более интересный, чем
так и не сыгранный Зайчик (без слов) - венец ее актерской карьеры, - и
Лика, уже принявшая постриг, впервые узнала, что зал - отнюдь не
уютное полутемное помещение с таинственной, чудесной коробочкою на
дальнем конце, но враждебный - какими бы аплодисментами ни награждал -
черный провал, подобный небытию; что прожектора не теплы, а обжигающе
горячи; что они больно бьют по глазам и раздевают артистку, выводят
голую на народ, а в отношении плоти Лика была в ту пору болезненно
целомудренна.

Однако стыднее этого естественного, телесного стыда казался иной,
духовный, возникавший, когда Лика вдруг ощущала жажду зайти в церковь
и перекреститься или в трудную минуту произнести беззвучными губами
имя Бога: чаще всего больше не к кому получалось обратиться, некому
довериться, и никто другой не был так малотребователен к словам, все
равно неспособным передать ее смятение, как Он, - и чем Лика
становилась взрослее, тем стыднее становилось ей за этот последний
стыд, и уже недоставало сил его выносить, а перестать его чувствовать
Лика так и не научилась - только пыталась перебить бесстыдными
выведениями на сцену своего маленького, удивительно соразмерного
тела, - и они мало-помалу стали для Лики наркотической, неистребимой
потребностью, которую - за гранью жития - так и не сумели утолить
ежевечерние появления в открытом платье на полукруг