вало еще
два места, где он проводил ночи: дом его родителей и сырая подвальная
комнатка-мастерская на бульварном кольце. С Живописцем Лика
зарегистрирована не была, - он сумел убедить: только брак, заключенный
под архитектурно совершенным, синим до черноты куполом Церкви Мира,
что ночами глядит на них мириадами всевидящих Божьих глаз, может
считаться священным; ему, уверял Живописец, претит замешивать в их с
Ликою отношения дьявола тоталитарного государства. Своего ключа от
мастерской Лика не имела, однако когда Живописец работал, Лика нередко
проводила мучительные и счастливые часы с его полотнами, которым,
казалось, никогда не покинуть этих тесных, пахнущих плесенью стен.
Лика узнавала на холстах то ярославскую (Живописец никогда в Ярославле
не бывал) щербатую кирпичную булочную, скособоченную на самом загибе
Земли, то испещренные непристойными надписями, серые от времени
заборы, под которыми росли пыльные лопухи и всегда полуоблетевшие
одуванчики, то едва держащуюся на хрупком стебельке шеи раздутую
голову макроцефала с глазами, полными непередаваемой вовне мысли, - и
актрисе становилось жутко оттого, что страшный, неуютный мир, осколки
которого разбросаны по мастерской, живет не в одном сумрачном
воображении Живописца, но составляет фон, а отчасти и содержание
реального Ликиного бытия. Странные названия вроде Ул. Пр. Богородицы
или 2-й тупик им. И. И. Христа записывались в этом мире на мгновенно
узнаваемых, повершенных жестяными шалашиками, что бессмысленно
прикрывают вечно перегоревшие лампочки, прибитых ржавыми гвоздями к
дощатым стенам полусгнивших бараков жестяных полукружьях; по обводу
арки метро, напоминающего «Лермонтовскую» и «Кропоткинскую»
одновременно, шла рельефная, литая из нержавейки надпись ИСКАРИОТЫ;
громады многоэтажных корпусов представали в мертвенных отблесках
болотных огоньков очередного салюта; краснорожерукие апостолы, требуя
за послушничество хлеба и вина, приставляли ножи к горлу болезненного
Учителя: пусть, мол, хоть от себя отрезает, пусть, мол, цедит хоть из
собственных жил, - и надо всем этим миром, на маленьком квадратном
холстике, к помощи которого Лика прибегала, когда ей совсем уже
становилось невмоготу, висела в пространстве ничем не поддерживаемая
пудовая гиря ВЕРЫ. Служил Второй Возлюбленный где-то в издательстве,
очень прилично зарабатывал на иллюстрировании детских книжек, одевался
у фарцовщиков, ездил в перекрашенных перламутрово-изумрудной краскою
«жигулях».

Известие о том, что ее Режиссера взяли, застало Лику на длительных
ленинградских гастролях, и невыполнение естественного решения: в то же
мгновение покинуть театр (уже все равно с какой буквы) - стоило ей
долгой тяжелой болезни, локализовавшейся внизу живота, там, куда бил
Лику в свое время отец и откуда выскребали потом ребенка Первого ее
Возлюбленного. Лика готовилась принять справедливую смерть и потому
наотрез отказалась покинуть гостиничный номер ради пахнущей кухнею
коммунальной больницы чужого города, но, по настоянию администрации,
вынуждена была трижды в день принимать пухленькую чернявую медсестру:
белый халат под плащом, никелированный стерилизатор, вмещающий шприц,
иглы и запах эфира, - в сумочке. Медсестру, тут же перезнакомившуюся
и, кажется, переспавшую с наиболее знаменитыми актерами их труппы и
непрошеными откровенностями набившуюся Лике чуть ли не в подруги,
звали Ией, и еще около года Лика не знала, что Ия уже внесла в ее
трагическую жизнь так несвойственный последней привкус мелодрамы.
Области Ликиного сознания, из которых уколами мало-помалу удавалось
изгнать болезнь, Ия тут же стремилась заполнить рассказами о
бесчисленных любовных похождениях и переживаниях, рассуждениями о
выгоде и невинности стукачества, планами партийной карьеры и
сетованиями на жмотистого мужа-еврея, у которого она все равно что
положено оттягает. Надломленная болезнью и первым - первым ли? - своим
предательством, Лика, вернувшись после отпуска на службу, почти
равнодушно узнала, что из спектаклей Режиссера (а в других она давно
не играла) в репертуаре остался только «Жаворонок», и то потому лишь,
что едва не он один спасал театр от полного финансового краха. Во
дворе горел костер, составленный из рекламных щитов Режиссеровых
спектаклей, и Ликино лицо, увеличенное фотографом во много крат и
многократно же размноженное, корчилось, чернело и исчезало навеки в
клочьях небутафорского пламени.

Они продолжали спать с Живописцем в одной постели, но ночи их, и
прежде не особенно жаркие, стали почти совсем уж целомудренными, ибо
болезнь покидала облюбованное ею тело медленно и без охоты. Поэтому,
когда Второй Возлюбленный изменил Лике с приехавшей в Москву на
недельку - за тряпками - и остановившейся у нее Ией, - донельзя
довольная Ия под маркой раскаяния сама и доложила подруге об этой
измене, - Лика своего Возлюбленного поняла, даже, пожалуй, простила,
но видеться с ним больше не пожелала. Ее, уже попробовавшую предать,
даже удивила собственная непреклонность, однако Лика поделать с собою
ничего не смогла.

                               94.

Лику обстало одиночество. Невнятные покаянные письма, которые она
слала Режиссеру по странному, из одних цифр состоящему адресу,
оставались без ответа; возможно, отвечать уже было просто некому, -
тем более это молчание угнетало Лику; в театре она не получала никаких
ролей: новый главный, хоть и был глуп, обладал врожденным
идеологическим нюхом овчарки; нюх подсказывал: необратимо раскрывшаяся
в спектаклях Режиссера Ликина индивидуальность, сама по себе,
независимо от мизансцен и текста, враждебна Системе, - и это
интуитивное ощущение главный облекал зловещим рычанием: актриса
Имярек - некрасивая; в зале - Лика угадывала - все меньше и меньше
оставалось людей, сочувствующих ее Жанне: время менялось, и публика
менялась вместе с ним; фильм, где Лика, говорили - сама она видела
только кусочки, на озвучании - блистательно сыграла главную роль, лег
навечно на полку, после чего, до Арсениева эксперимента, сниматься
Лику уже не приглашали; бестелефонная, на самом краю города, на
Сукином болоте, квартира не приманивала и без того немногочисленных
знакомых и мелкими, но постоянными напоминаниями - запах трубочного
дыма, например, - об изгнанном оттуда Живописце подчеркивала полную
свою изолированность от мира; подругу завертел очередной - Лика не
помнила который уже по счету - вихрь, и уловить подругу стало
невозможно; Бог молчал.

Более других мест похожий на мир Живописца Ленинград - город
традиционных гастролей - обрушился на Лику воспоминаниями о
предательствах: ею и ее - и вытолкнул на подоконник восьмого этажа
одной из своих гостиниц. Ах, как было бы хорошо! подумала Лика, глядя
на поблескивающую внизу, такую ностальгическую в этом мире асфальта
булыжную мостовую, как спокойно и вместе с тем - трагично! Актерское
воображение подхватило идею, разыграло как по нотам и едва не заманило
к действию, но четыре удара в дверь, ритмически повторившие
бетховенскую тему рока, на несколько мгновений вернули Лику к
реальности - на те несколько мгновений, что продлили житие на пять с
небольшим лет. В незапертый - вполне ли случайно? позже спросит ее
Психиатр - номер вошли беззаботные знакомые из прошлой жизни, принесли
фрукты, шампанское, коньяк и огромный ворох поздних цветов. Все -
чуточку навеселе, и, пожалуй, один, коренастый, с залысинами,
вклинивающимися в курчавую шевелюру, и черными глазами (за ними тянуло
предположить не ограниченную глубину яблока, но бесконечность небытия)
еврей, с которым (Лика, несмотря на странное ощущение dejavue, готова
была поклясться и в этом) она встретилась впервые, - разгадал,
впрочем, довольно презрительно, значение ее странного местоположения в
номере. И так как только благодаря вторжению развеселой компании
завтрашний «Жаворонок» оказался неотмененным, все они получили на него
приглашение.

Появления после спектакля в гримерной столь индифферентного вчера
еврея Лика не ожидала. Однако когда этот взрослый, много старше ее,
серьезный, сосредоточенный на чем-то внутри себя человек упал перед
нею на колени и, словно из прошловекового бульварного романчика,
сказал: так, как играли Вы, не играет никто. Быть подле Вас - высшее
счастие. Станьте моей женою, - или что-то в этом роде, Лика, не
задумываясь, кивнула: да, и не из-за dejavue, и не из-за неимоверных
убежденности и убедительности, звучавших в комичных, как все
предложения, словах, а потому что Лике показалось в тот момент: выйти
за нелюбимого, нет! за пока незнакомого человека - грех меньший, чем
грех самоубийства. А других вариантов Лика для себя не видела. И уж
коли мы не имеем права называть еврея ни Третьим Возлюбленным, ибо ему
так и не удалось стать им, ни Первым Мужем, ибо Второй находится вне
пределов жития, ни Мужем Единственным, ибо оставил ее, а тот, Второй,
все-таки существует, - мы, вслед родителям, так сильно желавшим видеть
сына непременно счастливым, что заклинавшим Судьбу, дадим еврею имя
Феликс, но позволим себе пользоваться и записанным с большой буквы
наименованием его профессии: Психиатр.

Правнук гадалок и колдунов, внук известной петербургской
прорицательницы и сын бесследно сгинувших в положенное им время
большевиков, человек, в жилах которого с еврейской смешалось не меньше
двадцати самых экзотических кровей, он уже в двадцать шесть лет стал
доктором наук и крупнейшим в стране гипнотизером, что, впрочем, не
уберегло его от банальной ошибки при выборе первой супруги. О ней
Психиатр обмолвился Лике только однажды, сказав, что та постоянно
лгала, что будто в этом качестве и сосредоточились для Психиатра все
ее скверные свойства, и дополнил контур несколькими штрихами: у жены
жила кошка, которая вызывала во мне брезгливость. Мерзкое животное.
(Психиатр всегда говорил как-то не по-русски.) Я просил: никогда не
бери ее на руки. Жена обещала. Я пришел с работы и увидел: кошка
спрыгнула с ее колен. Зачем ты брала кошку? спросил у жены я. Я? ее
глаза голубели бездонной искренностью. Вовсе нет. Для меня это был
конец. Помолчал и повторил снова: мерзкое животное. Смутная догадка,
вызванная обрывками случайно запавших в память прошлогодних
разговоров, - вот, наверное, откуда и dejavue! - мелькнула в Ликином
мозгу, и Лика спросила: твою жену звали Ией? Психиатр утвердительно
кивнул, прикрыв на мгновенье бездну глаз тяжелыми веками.
Мелодраматическое отступление окончилось, снова открыв дорогу чистой
трагедии.

                               95.

Когда Лика поняла, что не только для нее, но и для Феликса, подвижную
психику которого разнообразные проявления Системы доводили почти до
предела, брак не более чем попытка к бегству, - она уже понесла во
чреве. Сама по себе, физиологически, беременность, насквозь пропахшая
больницею, была очень тяжела, но все-таки - поверх смутного
футурологического страха за судьбу зреющего под сердцем плода - несла
Лике и сильное сиюминутное облегчение, так как нормальным, законным
образом отторгала на некоторое время от театра, атмосфера которого
действовала на актрису крайне скверно, вплоть до того самого
подоконника. В положенный срок Бог дал им с Психиатром дочку и дал
Лике сил ее родить, ибо сил на это потребовалось больше, чем можно
было вообще предположить в маленькой, хрупкой, измученной токсикозом
Лике. Всего через какие-то три месяца, едва дочка сумела распрямиться
из сделавшегося ей привычным утробного положения и вытянуться в
кроватке во весь свой крохотный рост, стало очевидным, что она
унаследовала от отца не одни внешние приметы, но и фамильные
способности к мистике, однако Лику, не настолько влюбленную в
Психиатра, чтобы мечтать о его повторении, это скорее огорчило, чем
обрадовало.

Ни переезд в Москву, на новое место, потребовавший от Феликса огромных
затрат энергии, но в конце концов принесший-таки и собственную
лабораторию, и оборудование лучших фирм, и желаемую - правда, со
значительными оговорками - тему, ни заботы, связанные с ребенком, не
смогли притупить повышенную восприимчивость Психиатра к тому, что
творилось вокруг, слишком надолго, и любая очередь, грязь под ногтями
продавщицы или недовешивание ею традиционных десяти граммов, перебои с
водой, пьяные у парадного, давка в метро, героизм, что приходилось
проявлять при доставании туалетной, например, бумаги, перепалки с
чиновниками: на работе ли, в милиции - где угодно, сравнительно
высокое, но, в сущности, нищенское жалованье - словом, все те
производные от Системы мелочи, которые, независимо от воли большинства
живущих в этой стране людей, составляют содержание бессодержательных
их жизней, снова, как и в Ленинграде, стали приводить Психиатра к не
поддающимся обузданию припадкам бешенства, все более и более частым,
превратившимся, наконец, в ровный, невыносимый фон существования.
Актриса, которая тогда, на сцене, показала Феликсу почти чистую жизнь
духа, являлась в повседневной жизни непричесанной, в застиранном, с
оторванной нижней пуговицей халатике, актрисе требовалась то
дефицитная вата, то импортные сапожки, то еще что-нибудь, каждым утром
следовало завтракать, днем - обедать, вечером - ужинать, а в ванной,
где и так не повернешься, с нотного стана капроновых лесок свисали
носки, колготки, панталоны, рубашки, позже-марлевые треугольники
подгузников и тяжелые, грязновато-серого цвета квадраты байковых
пеленок. Словом, в один прекрасный день Психиатр сказал Лике: надо
уезжать.

Мне осталось не так долго. Я хотел бы что-то сделать. Успеть. Здесь я
имею максимум - и все равно занимаюсь не Наукой. Налаживаю их с
Идеологией отношения. Не налажу никогда: невозможно в принципе. Это -
если даже вынести за скобки мелочи. Туалетную бумагу. Сейчас их любят
выносить за скобки. Считается хорошим тоном. Думаю - не без влияния
Органов. А мелочи калечат вернее лагерей. Я ничего не хочу выносить за
скобки. Даже их. Может быть - именно их. (Мелочи? Лагеря?) А я?
удивилась Лика. А Театр? И сама не заметила, как, отстраненная на
несколько месяцев от его повседневности, его реальности, снова назвала
Театр с большой буквы. Ты будешь заниматься где-нибудь в Нью-Йорке
своей наукою, а я, русская актриса, ничего, кроме сцены, не знающая и
не желающая знать, буду окружать тебя уютом? И только? Ты - русская
актриса? Ты - советская служащая! Был термин: совслужащая. У тебя
что - независимый театр? Собственная антреприза? Неужто можно быть
Русской Актрисой - он дважды нажал кнопочки регистра - на
государственной службе? Неужто можно хоть чем-то заниматься всерьез в
этой стране?! Возразил Феликс и был прав. Мне там делать нечего,
ответила Лика и тоже была права. Я не поеду. Психиатр помолчал, словно
решая в уме сложную шахматную задачу, взглянул на дочкину кроватку,
зарешеченную и на колесиках, еще помолчал столь же сосредоточенно и
произнес: хорошо. Тогда я - один. И, пытаясь как-то смягчить фразу,
саму по себе похожую на не подлежащий обжалованию диагноз, почти
виновато добавил: я врач. Мне действительно осталось немного. В
мозгу - и дотронулся несколько раз до лба ребром полусогнутого
указательного пальца - зреет опухоль.

Многочисленные разговоры и объяснения, взаимные обиды и хлопанья
дверьми, оскорбительные формальности развода и подписание отпускной:
отказа от астрономической суммы алиментов вперед, которую Психиатру
взять было неоткуда и без которой - или без отказа - его не выпустили
бы, вызовы по поводу этого подписания в разнообразные, включая
театральный, кабинеты: мы ценим вашу преданность Родине, ваш
патриотизм (тут же хочется плюнуть в их рожи и тоже бежать, бежать,
только уже поздно...), но зачем же вы потакаете мерзавцу? Учтите, мы
вас предупредили. Если что - пеняйте на себя! тайные посещения - в
отсутствие мужа - вынюхивающих что-то мальчиков в штатском: расскажите
о его друзьях. Будьте с нами откровенны - не надо его покрывать. Скажу
вам по секрету: ему бы в лагере гнить - он связан с самим... и
дальше - фамилия человека, связь с которым в любой нормальной стране
давала бы повод лишь для гордости, - все это, вперемежку с Олечкиными
и Ликиными болезнями, унизительной нищетою, ибо Психиатр на другой же
день после подачи заявления на выезд был выгнан со службы, а кормящей
грудью Лике давно уже никакого пособия не полагалось, - все это
отпечаталось в памяти актрисы сплошным липким, вонючим, серым пятном,
а последние, корявые, как всегда, слова Психиатра: я никогда не
говорил об этом с тобою раньше. Бессмысленно. Но сейчас скажу. Жаль:
Олечку здесь погубят. Феликс увидел в Ликиных глазах ужас и попробовал
поправиться. Не в прямом смысле... (а подумал: может, и в прямом).
Наличествовал шанс вырасти гражданкой. Свободной страны. Без
иммигрантских комплексов. Мы-то с тобой... добавил Психиатр после
паузы и махнул рукою. Ладно! - последние его слова все недолгие
оставшиеся Лике годы навязчиво, словно черновая фонограмма никак не
удающегося кольца тонировки, звучали по ночам в ушах: упрекали,
вопрошали, терзали совесть.

Кордон таможенников - тех, казалось, самых вынюхивающих,
выспрашивающих мальчиков - навсегда разлучил Лику с Феликсом, и только
возвращаясь из Шереметьева с дочкою на руках в мягком «Икарусе», Лика
среди других выбрала и до боли в глазах, пока тот бесследно не
расплавился в ослепительном, абсолютно, как учит школьная физика,
черном диске солнца, проводила крестик самолета - выбрала и проводила
потому, что именно на него указала Олечка и пролепетала: это папа.

                               96.

В последний раз взвился под колосники занавес трагедии, и на огромной
заснеженной сцене, меж серых кулис блочных домов, открыл одинокую,
пошатывающуюся фигурку с беззащитным букетиком подмерзающих роз в
протянутом вперед кулачке. Как ни щемило сердце от безысходности этой
картины, вкус не мог не отметить, что она все-таки предпочтительнее
любой из сотни предыдущих, ибо, сколько последние месяцы ни нажимал
невидимый Механик на рычаг, какими уголками ни представлял декорацию
поворотного круга: продымленным ли, галдящим рестораном ВТО,
заблеванным ли театральным общежитием, клопиною ли комнатенкою
неразборчивого холостяка - завсегдатая вендиспансера, то непристойно
буянящая, то глупо хихикающая, то сентиментально исповедующаяся или с
выражением читающая стихи героиня жития являла зрелище, на которое
предпочтительнее и не смотреть. Житие неумолимо катило к концу:
последняя ниточка любви, связывавшая Лику с театром, - «Жаворонок» -
была (сколько же можно!?) обрезана властной анонимной рукою, после
чего отношения расторглись и формально, за явку на репетицию в
нетрезвом виде, как гласил приказ, где, однако, умалчивалось, что
репетировалась детская сказка и что Лике поручена в ней роль Зайчика,
без слов, - единственная новая роль истекших шести лет; той же рукою
была обрезана и последняя ниточка надежды: в полгода поседевший
Психиатр, так что Оля, увидев его цветное фотоизображение на фоне
собора св. Петра, расплакалась: это не мой папа! блистательно
подтвердил все свои дипломы, работал в Нью-Йорке в собственной
лаборатории и слал Лике, сопровождая их многочисленными газетными
вырезками о русских любительских спектаклях и драматических студиях,
бессмысленные вызовы: свитки бумаг с красными сургучными печатями на
суровых нитках, - бессмысленные потому, что Лике, вконец запуганной
бесконечными, с угрозами ей, а главное - Оле, подметными письмами, -
намеренно корявые литеры, чудовищные грамматические ошибки (Мы тибя
сука в дурдом засодим а дочьку тваю пришьем и т. п.) - и готовой
уехать от них хоть к черту на рога, - категорически и навсегда в
выездной визе отказали: припомнили; Оля, уже зная, чем кончается
доставание из кухонного шкафчика бутылки, повисала на Ликиной руке и
кричала в слезах: милая моя мамочка! Не надо! Не надо! Или налей мне
тоже - давай пить вместе! но добивалась результата все реже:
изобретательный бес алкоголизма подучивал Лику пить то в туалете, то в
парадном, то в лифте, прокрадыватьс