ом Витин член; труп болотного платья лежал на полу. Оля,
зацепив скрещенными руками края кофточки, стащила ее через голову, и
происхождение от наволочки стало наглядным. В унитазе лилась, шумела
вода. А помнишь, как ты спала с этим, с толстым, из филармонии? Что же
мне, Асенька, было делать? Одна, в чужом городе, без копейки денег!
Арсений начал выпрастывать запонки из петель, и тут зазвонил телефон.
Ну его на хуй! крикнула Галочка, оторвавшись на мгновенье от Витиного
члена, похожего на мороженое «лакомка», пускай себе звонит! (она,
кажется, уже входила во вкус). Однако Оля, переступив через оставшуюся
на полу юбку, сделала два шага к прихожей и сняла трубку. Слушая,
подозвала жестом Арсения, обняла и стала расстегивать пуговки на
рубашке, тереться о штанину поскрипывающими волосками лона. Что ж она
не подмылась-то после сортира? с брезгливостью подумал Арсений. Надо
бы выпить еще стакан, что ли. Нет, твердо сказала Оля в микрофон.
Сегодня никак. Сегодня у меня старый друг. А что предупредил -
спасибо. Только я раздумала. Славик из ГАИ звонил, сообщила Галочке,
повесив трубку. Помнишь? Завтра, сказал, с утра - запись на машины. А
я медкомиссию по зрению не прошла, так что мне, выходит, и ни к чему,
пояснила Арсению.

Завтра? Запись?! внутри Арсения все оборвалось: вот он, звездный час!
Если ехать сию же минуту, можно еще попасть в список. Двенадцать
тридцать пять? Успею! Оля, прости меня, лихорадочно, чуть не заикаясь
от волнения, забормотал Арсений, одновременно приводя в порядок детали
своего туалета. Мне обязательно, обязательно надо записаться. Я поеду.
Не сердись, ладно? Дай мне твой телефон. Насмерть обиженная Оля,
отказавшая только что ради Арсения самому Славику из ГАИ, холодно
произнесла: если ты сейчас посмеешь уйти, мы с тобою не увидимся
больше никогда. То же самое, помнишь? говорил я тебе девять лет назад:
если ты вернешься к Икалтойскому...

И чего он приплел Икалтойского?! Ни Икалтойский, ни Оля, ни давняя
любовная история не занимали его ничуть. Запись на машины - вот
единственное, что имело в данный момент значение!

Не дожидаясь лифта, бросился Арсений вниз по лестнице, сломя голову,
безумец безумцем, ибо страна, где он жил, с ее террором и
реабилитациями, имперскими амбициями и вековой технологической
отсталостью, гигантскими новостройками и мутными, мрачными лагерями, с
ее Пропиской и границею на замке, с ее страхом и несвободою каждого,
от последнего парии до генсека, с ее стопроцентными выборами, с ее
лозунгами, с ее эпидемических масштабов алкоголизмом, с ее вечной
всего на свете нехваткою и бешеными очередями, с нищенскими зарплатами
и баснословными ценами на жилье и автомобили, с ее при этой нищете
непонятно откуда берущимися за жильем и автомобилями толпами, с ее
тайными, закрытыми распределителями и подпольными черными рынками, с
ее рублями, которые считаются по курсу чуть не вдвое дороже долларов,
но не стоят и двадцатицентовиков, с ее давкою в транспорте и
государственными тайнами по поводу дат записи на дефицит, с ее самой
оптимистичною, самой единодушной, самой целомудренной в мире прессой и
самыми грязными бардаками, с ее поразительно покорным, поразительных
адаптационных способностей народом, - была давно и окончательно
сумасшедшим домом.

                               174.

                           часть третья

                         НОЧЬ И РАССВЕТ.

                           СРЕДИ ЛЮДЕЙ

Глава семнадцатая

ПОСЛЕДНИЙ ПОЕЗД

                              Боже, что за жизнь наша! Вечный раздор мечты
                              с существенностью!

                                                                  Н. Гоголь

                              175. 1.08 - 1.10

                           Я один в семи вагонах,

                           и на долгих перегонах

                         бьет, мотает мой состав, -

прикрыв глаза, сидел Арсений на мягком диване, ограниченном с одной стороны
никелированным перильцем, с другой - внутренним торцом пустого вагона
метро; легкий, не нагруженный пассажирами поезд непривычно раскачивало, и
обклеенная линкрустом, стократно выкрашенная стенка в такт качанию легонько
поколачивала склоненную к ней Арсениеву голову, где так же ритмично
перестукивали слова:

                       Свет то вспыхнет, то потухнет,

                           голова болит и пухнет,

                          точно выбитый сустав, -

и не разобраться было, откуда являются наркотические, успокаивающие почти
разрывное биение сердца строчки: складываются ли прямо сейчас,
нашептываются ли неким Несуществующим или припоминаются сочиненные
неизвестно когда, кем и зачем:

                           Голова болит и пухнет,

                           точно выбитый сустав.

Ни на следующей станции, ни через одну поезд не встретили свистки,
наряды милиции, шеренги служителей в черных мундирах, Арсения не
выволокли на перрон, не заломили рук, не потащили куда-то в подвал, и
кровь постепенно стала униматься, пульсировать в висках не так уже
больно, не так бешено, и все препятствия, все преграды на пути к
последнему поезду - ради их преодоления Арсений каких-то несколько
минут назад готов был пойти чуть ли не на смерть, на убийство, на
взрыв мавзолея ли, метрополитена, всей ли Москвы! - представились
сейчас не более чем комическим, не стоящим ни внимания, ни эмоций, во
всяком случае отрицательных, qui pro quo, а сам Арсений, только что
бежавший, оравший, бросавшийся на милиционера и на дежурную, вызывал у
себя разве улыбку. Но, с другой стороны, не бежал, не орал бы - так
ему и остаться бы на улице, потому что на такси денег нету: все
положено утром в сберкассу, - Олиной квартиры он в жизни не отыскал
бы, да и неловко туда соваться после случившегося, - остаться бы на
улице до половины шестого, до открытия, и мало что намерзнуться
вдоволь - еще и пропустить автомобильную запись.

Выбежав от Икалтойской, Арсений огляделся: автомобили, автомобили,
автомобили - в ряд, вдоль подъездов, мертвые, выстуженные, пустые
автомобили жильцов, ни души вокруг, спросить дорогу к метро просто не
у кого - и наугад, понадеявшись на интуицию городского жителя,
двинулся по диагонали огромного двора, которая в местах, где
пересекала участки газонов, материализовывалась кусками натоптанной
тропинки. Черная, застывшая зыбью грязь обступала относительно светлую
тропинку с обеих сторон, а порою покушалась и на ее утоптанную плоть,
и тогда тропинка защищалась положенными плашмя кирпичными половинками
да обломками случайных досок. На улице стоял не замеченный из машины,
а может, только в последние полчаса и упавший на землю весенний ночной
морозец, и корочки льда, на которые израсходовался весь скудный запас
воды маленьких, в асфальтовых выбоинах обосновавшихся лужиц, за
белизною своею скрывали пустоту и приятно похрустывали под ногою.
Времени в распоряжении казалось достаточно, и Арсений шел хоть быстро,
а без истерики.

Через соседний двор боязливо пробежала далекая женская фигурка.
Простите! крикнул Арсений. Где тут метро? Но ответа от опасливой
горожанки не получил, зато в щель между голубыми гранями
шестнадцатизтажных коробок увидел сквозь темные кружева деревьев
цепочку сильных люминесцентных фонарей, обозначавших трассу; редкие
машины неслись по ней во весь опор. Арсений вспомнил, что постеснялся
попросить у Юры трешку, - сейчас она бы оказалась как нельзя более
кстати, пошарил в карманах: и двух рублей, вместе с мелочью, не
наскреб, впрочем, подумал, на метро доберусь быстрее.

Однако уже два, уже три квартала по проспекту прошел Арсений, уже
поглядывал на часы, уже шаг прибавлял, а двусмысленной аргоновой буквы
М все не возникало в поле зрения. Из-за угла появилась пара, на
которую Арсений едва не налетел и спросил о дороге. Та оказалась вбок
и назад, - вот тебе и интуиция! - но, как ни спешил, как ни топтался
на месте, пытаясь топтанием этим ускорить довольно толковые объяснения
симпатичного парня, Арсений не смог себя удержать, чтобы краем глаза,
осторожненько, а то чего доброго и по роже схлопочешь, - разглядеть
лицо женщины, ибо черты его пускали в ход какое-то ускользающее
воспоминание: Арсений, несомненно, встречался с женщиною раньше, но
когда, где? Вспомнить так и не удалось, а объяснение закончилось, и,
поблагодарив, Арсений двинулся в указанном направлении. Было уже без
семи час. А далеко идти? крикнул вдогонку паре. Не очень, отозвался
парень. Минут пятнадцать! Ничего себе! - у Арсения снова все
захолонуло, и он припустил во весь дух.

Он бежал с такой скоростью, к какой, вечный троечник по физкультуре, и
способностей в себе не подозревал, и, хоть основные мысли, простые и
однообразные: успеть! успеть! только бы успеть! были мощны и ритмичны,
всего сознания не занимали, и в свободной его области возникла
ироническая констатация: а Профессор-то оказался до смешного прав. Он,
помнится, говорил, что ради женщины через всю Москву я пешком не
пойду, а ради джинсов - пойду. Джинсы, автомобиль - разница невелика,
зато я не иду, а бегу, и вдобавок - от женщины!

Наконец вдалеке показалась заветная буква М, показалась на миг и
погасла. Все! понял Арсений. Час! Закрыли, но скорости не скинул.
Тетенька, милая, в дикой задышке обратился к стоящей на входе
невозмутимой служительнице. Ну, что вам стоит?! Поезда-то еще идут.
Последний в час только с конечной отправляется! Здесь-то будет когда!
Не положено, припечатала тетенька. Пустишь вас, а потом отвечай! Перед
кем отвечай-то? Арсений еще удерживал себя от взрыва, еще пытался
говорить добродушно-просительно; даже, что ли, с оттенком юмора. Спят
уже все! Перед кем надо! не приняла служительница Арсениев тон. Тогда
Арсений достал жалкий свой рубль, выгреб мелочь. Тетенька презрительно
скосилась на гроши, все, что ли? спросила и на утвердительный кивок,
на извиняющиеся разведенные руки извлекла из кармана свисток и
пронзительно в него заверещала. Тут же за ее спиною появился из мрака
милиционер. Товарищ сержант, переключил Арсений просительную энергию
на начальство повыше. Честное слово, позарез надо уехать! Им всем
позарез, прокомментировала служительница, хотя Арсений с этой стороны
вестибюля стоял один. Взятку пытался дать. Рубль! Взятку, говоришь?
нисколько не заинтересовавшись проблемами Арсения, начал расстегивать
сержант полевую сумку. Придется протокол составлять. Поезд уйдет,
как-то очень беспомощно, наивно, неуместно выговорил Арсений. Зачем
протокол? но тут тетенька принялась принюхиваться, Арсений попытался
задержать дыхание, но поздно: да он вдобавок и пьяный!

Ненависть сдавила горло, в глазах сделалось темно. Уже Бог с ним, с
поездом, думал Арсений. Бог с ним, с автомобилем! Ненавижу! Всех
не-на-ви-жу! а поезд как раз и загромыхал из тоннеля, совсем близкого
к поверхности на этой окраинной станции, и Арсений сам для себя
неожиданно - может, и впрямь пьян был от тех Олиных полутора
стаканов! - сжав кулаки, набычив голову, рванулся напролом между
тетенькою и сержантом, туда, вниз, в преисподнюю. Засвистели свистки,
застучали башмаки за спиною, но спасительная дверь последнего вагона
схлопнулась, сперва ослабив звуки погони, а там и оставив ее где-то
сзади, далеко-далеко.

                               176.

С Профессором Арсения познакомила Наташка, та самая Наташка,
несостоявшаяся вдова Комарова, прототипа проверяющего, о которой шла
речь где-то в начале «ДТП». Ты не подумай, сказала она. У них там
никакой распущенности. И каждый кончает исключительно на своей. В
дионисиях, между прочим, участвует и его жена. В чем, в чем?
переспросил прыснувший Арсений. В дионисиях. Профессор возрождает
античные обычаи. Он считает, что единственная духовная опора, которая
осталась нам в этой жизни, - секс. Арсению вспомнились люди,
считающие, что единственная духовная опора, которая осталась нам в
этой жизни, - религия, спорт, собрания сочинений, йога, телепатия,
охота, НЛО, выпивка, каратэ и так далее, далее и далее, - и он снова
улыбнулся. И нечего скалиться! отрезала Наташка. Не нравится - не
ходи. Тоже мне... Поэт!

Профессор встретил их в подворотне кружевного дома на Ленинградском и
повел к себе. Во внешности Профессора заметились Арсению две детали:
двенадцатирублевые индийские джинсы «милтонс» и очень глубоко и близко
друг к другу посаженные глаза; такие глаза Арсений видел всего
несколько раз в жизни, и они, без исключений, принадлежали людям со
сбитою психикой. Был Профессор лет на десять старше Арсения и,
кажется, не профессором, а доцентом; преподавал что-то экономическое.
Взглянув на профессоршу, что открыла им дверь, Арсений подумал: от
такой жены и он бы, пожалуй, занялся дионисиями.

В комнатах царила мебель. Новенькая, дорогостоящая, труднодоставаемая.
Секс, выходило, опора все же не единственная. Профессор включил
кассетник с позапрошлогодними шлягерами. Звук подплывал. Ни
сигаретами, ни вином, ни даже чаем с каким ни на есть печеньем не
угощали. Ничего не оставалось, как завязывать разговор, хоть о погоде,
что ли, или еще банальнее - о политике, - и Арсений, вообще едва
переносивший себя молчащего, взял инициативу. Недавно прочитанная
авторхановская «Технология власти» распирала его, и Арсений, не
ссылаясь на источник, стал пересказывать своими словами чужие мысли: в
стране, мол, существует сейчас три реальные силы: партаппарат, КГБ и
армия. Они, мол, находятся между собою в неустойчивом равновесии. И
если, дескать, аппаратчики придерживают КГБ, чтобы снова, как сорок
лет назад, не быть им пожранными практически без остатка, а гебисты,
дескать, выторговывают себе у аппарата определенную свободу действий,
без которой им не охранить омертвелую партийную верхушку, - армию,
мол, заботясь о политике внешней, фактически не ущемляют ни те, ни
другие. И надо, мол, думать, - военные рано или поздно этим положением
воспользуются. Почти все сегодняшние офицеры, дескать, технари, и в их
руках реальная сила. В конце концов им надоест, мол, терпеть над собою
тупых политруков, и технари, мол, дадут-таки тем под зад. И, дескать,
военный переворот и военная диктатура для нашей страны станет шагом
облегчающим, шагом, как ни парадоксально, к свободе...

Книги, подобные авторхановской, раздобывались с большим трудом, а
чтение их было сопряжено с возможностью самой натуральной опасности, и
потому изложенное в них воспринималось Арсением и читателями его круга
достаточно некритично. Изданные за рубежом русские книги настолько
пьянили свободою печатно выраженных мыслей, самим прецедентом
печатного выражения свободных мыслей, что задумываться над истинностью
или весомостью последних не оставалось уже сил. Поэтому увлеченный
Арсений не вдруг заметил скептическую улыбку на Профессоровом лице, а
когда заметил - осекся. Ваша теория, любезно запел Профессор,
захватывающе интересна, оптимистична и стройна. Но, к сожалению, никак
не соотносится с действительностью, которую все мы имеем печальное
удовольствие наблюдать ежедневно невооруженным глазом. Система
стабильна сегодня, как никогда. Судите сами: какой офицер станет
рисковать своей медленной, но верной карьерою и ранней пенсией ради
сомнительных результатов более чем сомнительного переворота? Или не
офицер. Вы посмотрите: много ли кругом диссидентов? Не таких, как мы с
вами, не кухонных. А настоящих? Тех, кто готов и в лагерь, и на
самосожжение? Ну? Арсений хотел было возразить, что вот, например...
но Профессор упредил его: я не говорю об единичных случаях: они погоды
не делают. Делают! хотелось крикнуть Арсению, но Профессор и тут
упредил: да и их с каждым годом становится все меньше. Естественно: в
цепях, кроме которых диссидентам нечего терять, все больше и больше
звеньев изготовляется из полудрагоценных металлов. Вот вы, например,
не пойдете на площадь? И я не пойду. И Наташа...

Профессор вещал убедительно и гладко, и Арсений не находил что
возразить. На душе становилось как-то совсем уж противно и, видимо, не
столько от нарисованной оратором полной безвыходности, сколько от
ощущения собственного поражения в разговоре, который так лихо был
Арсением начат. Хоть бы он скорее переходил уж к своим дионисиям,
раздражился наш герой, и Профессор, словно снова услыхав мысли, сделал
изящный пассаж: так что ждать перемен вполне бессмысленно; следует
принять Систему как данность и способ существования искать внутри нее,
и оседлал - что сразу заметилось по еще большей обкатанности
формулировок и по прибавившемуся в глазах мутному блеску, - любимого
конька. Вот, например, секс: сильнейший рычаг человеческого
существования с древнейших времен. Что с ним сегодня сталось?
Вообразите: вы узнаёте, что в «Ядране» по номинальной цене дают
штатские джинсы. Но в «Ядран» за ними надо непременно идти пешком все
тридцать километров и отстоять две ночи. Пойдете? Арсений покосился на
Профессоров «милтонс» и задумался над ответом, но вмешалась Наташка:
пойду! и Профессор, не дожидаясь, что скажет Арсений, торжествующе
подтвердил: пойдете! и встретите у «Ядрана» пол-Москвы. А за самой
красивой женщиною, которая наверняка отдастся вам, но на тех же
условиях, - пойти поленитесь. А если случайно в том районе и
окажетесь - конкурентов себе, кроме меня, не обнаружите.

Хоть, в сущности, и неверная, мысль казалась остроумной и отвлекала
Арсения от собственного поражения, а, главное, кажется, подводила
непосредственно к практике, ради которой Арсений сюда и пришел.
Наташка еще с комаровских времен в этом смысле не интересовала Арсения
абсолютно, и он волей-неволей стал поглядывать на глухо молчащую, но
неотлучно пребывающую в комнате профессоршу. От мысли, что незнакомая,
сильно перезревшая женщина начнет сейчас раздеваться в его
присутствии, неприятные черты ее туповатого лица стали казаться
Арсению почти миловидными, а жирное тело - чуть ли не желанным.

Время, однако, зашло уже за полночь, и Арсений, вожделея к
профессорше, решил спровоцировать практическое воплощение теории ее
супруга: нам, сказал, наверное, пора? и встал из кресла, но вместо
ожидаемого: как, то есть, пора? Мы же еще и не начинали! услышал:
очень приятно было познакомиться, приходите еще. Ну, и где твои
дионисии? спросил Арсений Наташку, когда они вышли на улицу. А ты бы
больше теорий разводил! Партаппарат! почти грубо оборвала его
попутчица, чего раньше себе не позволяла никогда.

                         177. 1.11 - 1.15

Время от времени, когда поезд, резко с противным скрежетом-визгом
тормозя, вырывался из узких темных тоннелей в относительно просторные,
а от безлюдья так и просто просторные залы станций, оставленной гореть
половины огней которых все же хватало, чтобы изменить насыщенность
вагона светом, Арсений прикрывал глаза, и сквозь касающиеся друг друга
ресницы на сетчатку проникали изображения светлых колонн, урн,
скамеек. Эскалаторы работали только выпускные; те, что обычно шли
вниз, давно омертвели.

                       Эскалаторы застыли.

                   На перронах, как в пустыне,

                        пустота и чистота.

                  Только жаль, что закрывают, -

                     ведь нечасто так бывает:

                     есть свободные места...

Воспоминание, легкое, промелькнуло под темными сводами черепной
коробки, воспоминание-догадка: видимое из угла в ракурсе, через два
третье на противоположной стороне окно показалось той самой рамою,
которая утром заключала блядь, по отражению принятую Арсением за
Мадонну. То есть не такой же рамою, что в стандартизированном
метрополитене было бы вполне естественным, а именно что той самою.

Преодолев сонную ленивую усталость, Арсений встал из уютного уголка и,
покачиваясь на мотающемся из стороны в сторону полу вагона, пересел
напротив рамы-знакомки. То ли действительно ее приметы, не
зафиксированные сознанием утром, когда отражение владело вниманием, по
видимости, безраздельно, запали в память помимо воли сознания и сейчас
вып