нет так нет. Там слева рукоятка,
сказала Лена. Сбоку от кресла. Нажми и разложи, и погладила Арсения
сзади по щеке, по бороде. Он чуть повернул голову, мазнул губами по
Лениной руке: что-то вроде летучего поцелуя - кожа с тыла ладони
шершавая, обветренная, - и отклонился от Вильгельмовой в поисках
рукоятки. Пальцы шарили в тесноте, в пыли, в масле, но ничего
подходящего не нащупывали. Господи, какой ты бестолковый! сказала
художница, но ласково, без тени раздражения. Подожди, я сейчас! и
выбралась наружу, обошла автомобильчик спереди, открыла Арсениеву
дверцу. Арсений, впрочем, уже полулежал, за несколько мгновений до
Лениного появления нащупав-таки ручку и расцепив спинку с сиденьем.
Подвинься, шепнула Вильгельмова. Боже, какой ты бестолковый! сняла
неимоверную шляпу, оставила снаружи, на крыше «запорожца», а сама
втиснулась в салон. Арсению пришлось изогнуться, чтобы высвободить
место для художницы, и теперь, упираясь головою и плечами в задний
диванчик, а ногами - в пол, Арсений изображал что-то вроде мостика.
Подожди, бормотала Вильгельмова, хотя Арсений никуда ее и не торопил,
ни словом не торопил, ни делом, мне надо снять колготы, и снимала их
лежа, неудобно, в тесноте и запахе солярки: сейчас, сейчас, только вот
колготы сниму. Ну, чего ты лежишь? вопросила, освободясь, наконец, от
пресловутых колгот и сунув их в бардачок, хотя к Арсениеву положению
слово лежишь можно было отнести только с очень большою натяжкою.
Становись на колени... Господи, какой непонятливый, какой бестолковый!

Наконец, мизансцена обоюдными стараниями устраивается: Арсений стоит
на коленях на месте выброшенного переднего правого кресла, Лена
изогнулась на оставшемся левом, разложенном, оперлась в пол
раскинутыми в обхват партнера ногами, миди-юбка собрана на животе.
Арсений входит в горячее, влажное, готовое принять его лоно художницы
и почти тут же чувствует начало сладкой финальной судороги, которую
обычно умеет задерживать сколько хочет, сколько нужно партнерше. Лена
тоже чувствует близкий Арсениев финиш и шепчет умоляюще: ну, подожди
минуточку!.. Ну подожди... дай кончить и мне... я быстро... я быс...
ты слышишь?.. ты... слы... Однако почти сразу же причитания теряют
призвук надежды, и Лена продолжает их по инерции, извиваясь вокруг
извергшего семя и тут же опавшего, потерявшего способность
со-чувствовать члена, отчаянно еще веря, что сумеет зацепиться за него
петелькою какого-то глубинного своего нерва, к другому концу которого
прикреплены все прочие нервы проголодавшегося тридцатипятилетнего
тела. Извини, буркает Арсений, переползая с пола на заднее сиденье. И
дай немножко поспать. Веди сама.

Боже, как хочется курить! думает дрожащая от возбуждения Вильгельмова,
приводя кресло в нормальное состояние и устраиваясь за рулем. Колготы
одной пустой ногою свисают из бардачка.

                         231. 4.06 - 4.09

Лика подошла к окну и взглянула вниз: маленький светлый автомобильчик
в плане с аспидным кругом посередине. Подумала: мишень для Бога. Под
руку подвернулась Арсениева зажигалка, Лика влезла на подоконник,
открыла форточку, попыталась прицелиться и швырнула никелированную
вещицу вниз, но, кажется, в мишень не попала. Потом с трудом, едва не
разбившись, спустилась и неверными пальцами, так что игла со скрипом,
усиленным электроникою до скрежета, проскребла по нежным бороздкам
черного диска, перенесла звукосниматель куда-то на середину пластинки
и под начавшееся полузвуком-полусловом пение вернулась к окну. Божья
мишень двинулась с места, словно надеясь таким наивным способом
убежать кары. Аспидный ее центр, яблочко, отлепился от нее и,
перекувырнувшись в воздухе, спланировал на асфальт, обнаружил в полете
сходство со шляпою.

Как мишень остановилась, как выпустила из своих недр маленькую женскую
фигурку, подобравшую яблочко с асфальта и водворившую на голову, Лика
уже не увидела, ибо печальный просветленный голос:

     Дай передышку щедрому хоть до исхода дня,

     Каину дай раскаянье и не забудь про меня,

пытаясь приобщить ее к недостижимому для смертного человека миру, исторг из
Лики искренние, хоть, увы, и пьяные слезы.

Охранить же Арсения от страшного сна голос не сумел, ибо тих и
маломощен, тут даже электроника помочь не могла, - а пространство,
отделяющее голос от внутренностей одноглазой жестянки, слишком велико,
разгорожено стеклами и стенами и все увеличивается, увеличивается и
увеличивается...

                               232.

                         233. 3.40 - 3.44

Юре все же удалось задремать в гостиничном кресле, под недреманным
оком сорокасвечевого бра, кошмары носились в подсознании: пьяная Галя,
мертвая Лика, - однако от неудобства положения тело затекло очень
скоро и, потребовав перемен, разбудило владельца. Юра проснулся,
сходил в дальний конец коридора, в туалет, выкурил сигарету - до утра
еще ой как далеко! - и, чтобы отогнать мысли о Гале, о пустующей в
М-ске двухкомнатной квартирке, о том, как вообще жить дальше, - извлек
Арсениеву рукопись, засунутую в щель между сиденьем и левым
подлокотником, нашел окончание «Ностальгии», которую дочитал еще до
сна, перевернул страницу.

Ниже названия Убийца шел текст: гражданин прокурор! Наш процесс,
кажется, подходит к концу: в понедельник должны вынести приговоры,
точнее: огласить их, ибо они, разумеется, вынесены давным-давно, еще
до ареста.

Глава двадцать вторая

УБИЙЦА

                                   Мое письмо - попытка святотатства:

                                   так в небеса летящая душа,

                                   чтобы за тело с Богом рассчитаться,

                                   берет о собой взведенный ППШ.

                                                            Р. Уразаев

                               234.

Гражданин прокурор! Наш процесс, кажется, подходит к концу: в
понедельник должны вынести приговоры, точнее: огласить их, ибо они,
разумеется, вынесены давным-давно, еще до ареста. Имея довольно
сведений о подобных процессах, я могу предположить: меня ждет не более
трех-пяти лет лагерей обычного режима, что, если учесть почти два года
пребывания под следствием, совсем не много и не страшно. Я полагаю,
что мне по моему сроку удастся миновать урановые рудники или подземный
завод, и потому мое письмо вовсе не связано с желанием заработать
относительно быструю и безболезненную смерть взамен долгой и
мучительной. Оно и не знак протеста против комедии вашего суда, эдакий
вариант самосожжения: игра между нами идет по известным обеим сторонам
правилам, и, когда мы с моими товарищами (впрочем, вам будет понятнее
слово ПОДЕЛЬНИКИ) стали передавать свои статьи за границу для
опубликования, нет, раньше! - когда только начали собирать и
систематизировать информацию для них, - прекрасно знали, что вступаем
в открытую борьбу, и знали с кем. К тому же о последствиях вы нас пару
раз и предупреждали прямо. Я скажу вам больше, гражданин прокурор: на
мой взгляд, вы даже несколько перемудриваете с правилами игры: стоит
ли вам, сильным, устраивать этот цирк: городить огород из нелепых
обвинений, подтасовывать факты, готовить лжесвидетелей и лжезрителей?
Процесс ведь все равно реально не публичен, а ни нас, ни общественное
мнение (хоть вам и кажется, что его не существует), ни Запад, ни,
наконец, самих себя вам не обмануть. Так что все можно было бы
обстряпать проще, согласно, так сказать, КЛАССОВОМУ ПРАВОСОЗНАНИЮ, к
чему и призывал в свое время ваш коллега и Нобелевский лауреат Михаил
Шолохов. И никто из нас, поверьте, не был бы на вас в обиде. Борьба
есть борьба. Что же касается всех этих разговоров о демократических
свободах и ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА, - сие, безусловно, болтовня и демагогия
как с той, так и с вашей стороны. В жизни все гораздо проще: вы у
власти, вы держитесь за свое место, не можете не держаться, - потому
эту власть и защищаете. Мы выступаем против нее и, следовательно,
против вас, против ваших привилегий, а, так как на сегодняшний день вы
сильнее - а вы бесспорно сильнее! - мы и будем наказаны вами и даже,
если вам удастся, и усмирены. Естественный ход событий. Я вовсе не
собираюсь вступать в казуистические споры по поводу того, чью именно
власть вы представляете, пусть а priori будет по-вашему: рабочих,
крестьян и ТРУДОВОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ, - мне, как, впрочем, разумеется, и
вам, бесконечно далеки интересы и первых, и вторых, а если к третьим
вы причисляете себя, то, безо всякого сомнения, и третьих, то есть
третьих тогда получится - только мне. В конечном итоге в том, что
произошло около шестидесяти лет назад, моей вины нету: ни намеренной,
ни случайной, ни трагической (поймите меня правильно: дело не в
возрасте, а во ВНУТРЕННЕМ СОЧУВСТВИИ или ПРОТИВОДЕЙСТВИИ), так что я,
слава Богу, ни с какой стороны к вашему перевороту не причастен, да вы
и устраивали его не для меня. Выходит, нечего мне и обижаться. Просто
имеет место грустное несовпадение наших судеб.

Что же касается до исторической правоты - кому из современников дано
ее узнать? ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА? Как говорил какой-то, не помню, литератор:
ЗЛО - ЭТО, МОЖЕТ, ТО ЖЕ ДОБРО, ТОЛЬКО СПРОЕЦИРОВАННОЕ В ОТДАЛЕННОЕ
БУДУЩЕЕ. Неизвестно ведь: вдруг выяснится, что правы были вы, а не мы
или, что, скажем, без вас не случилось бы и нас, а мы неожиданно
увидимся из грядущего солью земли. Или наоборот. Впрочем, все
вышеизложенное знакомо вам по моим статьям, фигурировавшим на процессе
в качестве обвинительных материалов.

                               235.

Гражданин прокурор! Коль уж речь зашла о статьях, не могу не заметить,
что статьи, в случае успеха письма, окажутся самым главным,
практически единственным делом моей жизни. Но, увы, не главным из
того, что я ДОЛЖЕН был сделать, ибо убийство я все-таки выношу за
скобки. Просто они предоставили мне шанс подать против вас голос, и я
не имел права этим шансом не воспользоваться и возможности отложить
его на потом. Сам я ценю свои статьи - с точки зрения ВЕЧНОСТИ -
достаточно невысоко. Главное - мой большой роман, о котором я уже
несколько лет мечтаю, роман, куда мне хотелось вложить все, что я
думаю о вас, о вас и о себе. Мне грустно, что основная моя книга не
напишется - она даже не начата! - во всяком случае, не напишется мною,
и теперь это, возможно, основное мое сожаление. Роман должен был
называться «ПРОЦЕСС» (не правда ли, несколько несвежее название? но
оно условно, и не в нем суть). Я собирался рассказать историю жизни
человека, моего ровесника и современника, историю с самого начала, с
рождения, историю того, как он, имея вполне надежное (с вашей точки
зрения) рабоче-крестьянское происхождение, постепенно, шаг за шагом,
настраивается против вас: против вашей идеологии, против вашей власти,
против вашего государства, словом, против СИСТЕМЫ. Мне представлялось
более чем интересным проследить, как, вопреки массированным и
планомерным действиям на сознание моего героя с самого детства до
зрелости: октябрятской, пионерской и комсомольской организациями,
школою, ВУЗом, всеми этими ОБЩЕСТВЕННЫМИ ДИСЦИПЛИНАМИ, кино, радио,
телевидением, печатью, он все равно, и отнюдь не на поводу у
иностранцев, которых видел только по вашему же телевизору, а сам
собою, естественно, глядя вокруг, постепенно, непреодолимо начинает
ощущать потребность к противодействию, и чем сильнее и всестороннее
давите вы, тем необходимее, неудержимее распрямляется он. Короче, я
хотел по возможности непредвзято описать бытие и порожденное им -
согласно вашей же теории - сознание. Сознание, подобное моему, моих
товарищей (виноват: подельников), моих единомышленников. И, смею вас
уверить, герой книги был бы вполне ТИПИЧЕН и, не сочтите за издевку,
СОЦРЕАЛИСТИЧЕН, ибо порожден социалистической реальностью. Не всем
подобным людям достает воли действовать, и потому не все они
оказываются на скамье подсудимых, но клянусь: моих героев гораздо
больше, чем вы можете себе вообразить. Впрочем, вру, клевещу на вас:
вы отлично представляете ситуацию в государстве, иначе зачем бы вас
понадобилось так много? А ведь без дела вы, кажется, не сидите?

                               236.

Но не в романе суть, гражданин прокурор! Мы с вами только должны были
выяснить, что мое письмо отнюдь не протест. Если вам это что-нибудь
подскажет, я могу уведомить вас о психологической подоплеке его
появления, о, что называется, поводе. О причинах же до времени
умолчим! Мой сосед по скамье подсудимых, неважно кто, не будем
уточнять, рассказал однажды к слову историю, как он в позапрошлом
году, еще на свободе, пытался устроить без очереди в крематорий
знакомую старушку. Сосед передал анекдотическую свою беседу с
директором заведения. Голубчик вы мой! отбрехивался директор. Что же я
могу сделать для вас?! Посудите сами: в Праге четыре крематория, в
Лондоне шесть, а в Москве всего один. А тут еще каждую ночь привозят
по ПЯТИ РАССТРЕЛЯННЫХ.

Не знаю, насколько история соответствует истине, но, если даже
расстреливают и во сто крат меньше, трупы все же надо куда-то девать!
Возможно, их и на самом деле сжигают, хотя, по другой версии, зарывают
на тюремном дворе и могилы ровняют с землею, по которой потом
прогуливают живых заключенных. (Последний вариант, впрочем, слишком
романтичен для вашего тверезого государства.) И пусть я никогда не
присутствовал при кремации и видел крематорий только снаружи, да и
то - всегда без дыма над трубою, меня все последнее время преследовала
эта картина, обрастающая в воображении тем большими подробностями, чем
меньше она опиралась на фундамент реальности: род навязчивого кошмара
и во сне, и наяву, кошмара, которым я, не исключено, платил за
отсутствие подобных видений в свое время, но, как мы уже уговорились с
вами, - о нем речь впереди.

Я рисовал себе лица служителей крематория, вызываемых на эту
сверхурочную работу В НОЧЬ: с одной стороны - сорванный отдых,
ненормальное для человека время бодрствования, с другой - двойная
оплата, а деньги так нужны на «жигули» или кооператив. Я представлял
себе, как подъезжают служители на последних трамваях к Донскому, как
входят в пустое здание, где полутемно, где с эффектом реверберации
звучат шаги и разговоры вполголоса, как появляется из индивидуальных
шкафчиков СПЕЦОДЕЖДА: какие-нибудь комбинезоны серо-зеленого цвета,
как кто-то идет запускать топку, а остальные, перекидываясь покуда в
картишки или двигая шахматные фигуры, поджидают СПЕЦАВТОМОБИЛЬ,
который вот-вот должен появиться. Он, наконец, подъезжает, наверное -
«ГАЗ-51», фургон, со СПЕЦОКРАСКОЙ или надписью ХЛЕБ по борту, и люди в
штатском (солдат срочной службы к таким государственным тайнам, надо
думать, вы не допускаете), возможно, в плащах: по ночам прохладно, -
вносят пять СПЕЦМЕШКОВ с зашитыми в них трупами преступников,
складывают на подготовленное место, передают какие-нибудь СПЕЦ же
БУМАГИ, накладные, что ли, или как у вас называется? и бригадир
расписывается в получении, молча делает необходимые пометки. Люди в
плащах отходят в сторонку и терпеливо следят в тишине почти пустого
здания, как отправляются в топку опечатанные СПЕЦМЕШКИ, сквозь
окошечко светофильтра смотрят на гудящее пламя, в котором мешки
совершают последние движения: корчатся, как запеленутые дети, если у
них болит животик. Когда топка достаточно остывает, из нее выгребают
ПРАХ: горку серой золы с кусочками непрогоревших костей, точь-в-точь
как я видел в музее Девятого форта - бывшего немецкого концлагеря под
Каунасом, и разделяют на примерно равные кучки по числу спалённых
мешков и привезенных людьми в плащах стандартных СПЕЦУРНОЧЕК. Затем
служители идут мыться и переодеваться, а фургон с погашенными, ибо
свет уже не нужен, фарами отъезжает от монастыря под шум первых
трамваев, особенно гулких в зябком предрассветном воздухе.

                               237.

Я пытался представить себе, тоже безо всякого фундамента реальности
(не я виновен в беспочвенности моих фантазий: у вас в государстве
слишком много государственных тайн!), и как расстреливают. Да, кстати,
вот ведь странность: вы официально именуете расстрел среди наказаний
уголовного кодекса и всячески замалчиваете его, избегаете публичности.
Ведь расстрел в застенке не имеет смысла устрашающего, а изолировать
наказуемого от общества навечно можно и менее отвратительным способом.
Вы, наверное, проходили Достоевского в своем СПЕЦУЧЗАВЕДЕНИИ, и я не
хочу повторяться, доказывая, почему смертная казнь - самое
отвратительное и страшное преступление, которое до сей поры человек
изобрел против человека. Вересаев, правда, писал где-то, что как раз
тайный расстрел в застенке - этот патент Советской власти, - обладает
тем несомненным преимуществом, что лишает преступника ореола
мученичества, не допускает к действию механизм, выраженный в пословице
НА МИРУ И СМЕРТЬ КРАСНА, то есть, не исключено, с вашей точки зрения,
и более эффективен. И потом - Запад! Ах уж этот Запад! Взять бы да
взорвать его к такой-то матери, чтобы не совал нос куда не положено!
Не так ли? Но revenons б nos moutons.

Последние сведения, что дошли до меня о расстрелах в нашей стране,
относятся к сталинским временам. Не информирован, коснулся ли прогресс
и этой области, какие-нибудь, понимаете ли, фотоэлементы или сенсорное
управление, но, во всяком случае, не мне здесь быть изобретателем
нового, и я воображаю себе картину, основанную на моем устаревшем
знании: во-первых, - поздний вечер, начало ночи, а вовсе не утро; ваши
люди выходят на работу вечером, а утром их РАБОЧИЙ ДЕНЬ как раз
заканчивается. Дальше: камера где-то глубоко под землею, каменные
стены - я почему-то никак не могу увидеть ни побелки, ни масляной
краски, - полумрак... Хотя откуда под землею полумрак? Полумрак - это
когда свет пробивается в помещение, но света мало, так сказать:
полу-свет - полу-мрак, а там, у вас, или полная темнота, что, впрочем,
неудобно технологически и как-то расхолаживающе-романтично,
несерьезно, или свет, постоянный электрический и пусть даже тусклый, в
одну пятнадцатисвечевку, но все равно свет, а не ПОЛУМРАК.

Раньше вы расстреливали один на один. Пусть и у меня в воображении
будет так. Входит он. Нет, разумеется, не палач - это название
несовременно, как, кстати сказать, и красная рубаха, - просто какой-то
офицер для особых поручений. ИСПОЛНИТЕЛЬ. Просит приговоренного стать
на колени, лицом к стене. Потом достает из кармана пиджака (офицер в
штатском - вот и КРАСНАЯ РУБАХА) пистолет и стреляет в упор, в
затылок. Остальное уже не его дело. Он выходит из камеры сразу же,
почти что в тот самый момент, как валится на пол тело расстрелянного.
Труп вынесут и зашьют, камеру обдадут из шланга, чем и приготовят к
приему нового пациента.

Я понимаю, в моей картине масса неточностей: мало с кем, например,
удалось бы справиться вот так просто, в одиночку, люди даже перед
лицом огромной, безликой и бесчувственной государственной машины
(Боже! как подходит сюда слово МАШИНА!), как правило, не смиряются, а
защищают жизнь из последних, удесятеренных сил (или как? намекните! -
страх парализует их до потери сознания?) или, скажем, пуля, пробив
череп, вдруг да отскочит от стены рикошетом и заденет стреляющего;
или, наконец, мозг и кровь вдруг да запачкают платье исполнителя, и,
следовательно, нужна ТЕХНИКА БЕЗОПАСНОСТИ и СПЕЦОДЕЖДА, та же КРАСНАЯ,
положим, РУБАХА (а как быть с платьем приговоренного? или вы его
предварительно раздеваете?). Я понимаю, что при расстреле необходимо
присутствует врач, вы, прочие должностные лица, - УЧЕТ И КОНТРОЛЬ, как
учил УЧИТЕЛЬ. Я понимаю, понимаю, не совсем же я сумасшедший! И
все-таки вижу именно выше-нарисованную картину. Я и пишу-то о ней,
только чтобы от нее избавиться. Такое, между прочим, тоже бывает.

                               238.

Вы, гражданин прокурор, наверное, только улыбнетесь моим фантазиям,
слишком хорошо зная практику своего дела и превосходно видя, как
далека она от романтических бредней вшивого диссидента.