у. Он прикрыл глаза, чтобы сохранить ее хоть за веками, и весь
этот безумный день со слишком ранним пробуждением, с ресторанным
коньяком и кухонным портвейном навалился, закружил, понес куда-то, и
только всплыла напоследок в сознании четко произнесенная, отдельно
стоящая фраза: спирт следует пить так:

                        140. 22.06 - 22.17

Тысячи горящих свечей неверно отражались в изогнутых стальных
поверхностях органных труб, и все равно белые стены огромного зала
терялись в полумраке. Язычки пламени, колеблясь движениями воздуха от
взмахов рук со смычками, от быстрых вдохов гобоистов и флейтистов,
перегибались вдвое, втрое, потом вдруг распрямлялись и вытягивались
вверх, подобные то лезвиям архангеловых мечей, то стеблям невиданных
цветов, склонялись к развернутым на пюпитрах нотам, которые в такие
моменты приобретали почти осязаемую рельефность, аппликативность,
отделяясь от бумаги, их несущей, - и тут же отворачивались от
кабалистики, погружали ее в сотканную из звуков музыки, запаха воска и
затаенного дыхания слушателей полутьму. Воск стекал по желтым
цилиндрикам и застывал на их стенках, у их подножий, являя метафору
человеческой жизни, разрешенную задачу времени, образ вселенной.
Соединенные не одними нотами партитуры, но - пусть индивидуальным для
каждого инструмента - в основе общим пониманием этой Прощальной
симфонии, оркестр не нуждался в дирижере, и никто не мешал видеть
стоящую позади, на специальном возвышении, одетую в белое длинное
платье и со свечою в руке Лику. Раскаленные частицы углерода, в
сущности и составляющие плоть пламени, заставляли глаз настраиваться
на яркость собственного свечения и тем самым уводили совсем юное,
семнадцатилетнее Ликино лицо на несколько ступеней вниз по шкале
освещенности - обобщали его, превращали в образ, в лик.

Партии одна за другою подходили к концу, оставляя за последней нотою
не чистые листы бумаги, но обломки горизонтальных решеток, в толстые
бледные прутья которых оптический обман превращал сгруппированные по
пять, уже не оживленные точками, хвостиками и кружками линии
нотоносцев; музыканты задували свечи своих пюпитров, незаметно уходили
во тьму. Серые капельдинеры бесшумными тенями двигались по залу, и в
тот момент, когда очередная свеча гасла на эстраде, накрывали черными
колпачками, закрепленными на концах длинных тростей, сразу несколько
язычков пламени, что росли из ветвей огромной бронзовой люстры. Это
как бы являлось сигналом для десятка-другого слушателей: они осторожно
вставали с кресел и тихо, на цыпочках, оглядываясь назад с выражением
т-с-с!.. на лицах, исчезали за дверьми.

Чем меньше света и людей оставалось на эстраде и в зале, чем грустнее
и одиноче становилась теряющая исполнителей музыка, тем ярче
обозначалось видение в белом, и никак невозможно было понять тех, кому
доставало сил уходить от него.

Последний скрипач доигрывал партию стоя, с центром тяжести на одной
ноге, готовый исчезнуть в следующую секунду, собственно, уже находясь
где-то там; последняя группка слушателей толпилась в дверях, чтобы в
момент окончательного слияния звука с тишиною пропасть за ними; черный
колпачок последнего капельдинера уже навис над последней горящей в
люстре свечою, а Юра все сидел в кресле, не в силах оторвать взгляда
от Ликиного лица.

Наконец они остались вдвоем, и выждав паузу, за время которой тишина
успела отстояться, опуститься, двинулись друг навстречу другу...

Вышепривидевшегося вполне могло бы достать как символа соединения для
последующей нехитрой сексуальной расшифровки, но не тут-то было: Лика
поставила свечу на неизвестно откуда взявшийся столик и стала снимать
платье. Под ним оказались кофточка и голубые, в меру вытертые джинсы.
Начал раздеваться и мужчина, но в момент, когда он стягивал с себя
брюки, выяснилось, что это отнюдь не Юра, а сам Арсений, да и Лика -
не Лика вовсе, а какая-то другая женщина: с длинным и красивым,
современным телом и безмерно притягательным, привыкшим повелевать
лицом.

Они перенеслись на широкую деревянную кровать, под одеяло, но женщина
все еще одетая, а Арсений - в одних белых трикотажных трусиках, и
почему-то читал ей толстую книгу, чуть ли не собственный
несуществующий роман. Ей явно неинтересно было слушать, но Арсений не
мог понять, зачем же в таком случае она здесь женщина, которой по
своей породе, по своему положению никак не следовало бы принадлежать
ему Однако все говорило против Арсениевой уверенности, и он, отложив
книгу, несмело, в виде эксперимента, что ли, - попробовал поцеловать
женщину в ключицу, которую круглый вырез кофточки-майки оставлял
открытою, - между проступающей сквозь кожу границею косточки и самым
началом шеи. Женщина приняла поцелуй, Арсений стал целовать дальше,
выше, пока, наконец, не добрался до губ. И они ответили.

Рука его забралась под кофточку и наткнулась на довольно большую, но
вовсе не аморфную, приятную на ощупь голую грудь, и Арсений подумал:
как же так? она ведь должна быть в лифчике...- и тут же появился и
лифчик, который, оказывается, просто сдвинулся выше, за соски. Тогда
Арсений направил руку за спину женщины, чтобы расстегнуть пряжку, а
другою стал снимать собственные трусы, необходимость в которых теперь
вроде бы отпадала.

С легким, приятным сопротивлением член вошел во влажное, отдающееся
лоно, и Арсений почувствовал, что так хорошо никогда в жизни не
бывало! - слегка только раздражала мысль, что ему в это время следует
находиться на службе. После нескольких сладких движений, которые
показались хоть и сверхъестественными по силе приносимых ими
ощущений - только разведкою, прелюдией к главному, женщина, почему-то
оказавшаяся верхом на нем, стащила через голову полосатую
кофточку-майку вместе с останками лифчика и стала снимать (уж совсем
непонятно каким образом, ибо не разъединялись они с Арсением ни на
миг) голубые джинсы.

Теперь, когда любовникам уже ничто не мешало и вдалеке замаячил
ослепительный финиш, женщина зачем-то встала и властно спросила: где
здесь душ? И Арсений, впервые осознав, что они не в концертном зале, а
в комнате огромной коммуналки, ответил: нету. А ванна? Ванна есть.
Впрочем, есть и душ, неожиданно припомнил Арсений изогнутый ржавый
металлический лепесток, что рос в углу ванной комнаты из коричневых
кафельных плиток пола. Мог бы и сам помыться, неожиданно брезгливо
добавила женщина, а когда Арсений начал оправдываться, что, как
правило, и так моется дважды в день, утром и вечером, что вот и
сегодня... и что он никак не смел заранее предположить, что она ему...
а то бы, конечно... - резко оборвала нелепый лепет: к этому нужно быть
готовым всегда! Ну, где ванна? Я провожу, робко предложил вконец
раздавленный герой. Не надо, ответила она. Просто покажите, как
пройти.

В этом вы заключалось столько к нему, к Арсению, презрения, такая
пропасть, которую, впрочем, он предчувствовал с самого начала,
разверзлась между ними, что чуть не закружилась голова; Арсений
осторожно - чтобы, не дай Бог, не увидели соседи, - приоткрыл дверь в
полутемный коридор, куда, совершенно голая, женщина тут же и выскочила
(нет, к ней это слово не подходило: вылетела, выплыла...) - и, оглядев
в оба конца длинную пустоту, понял, что в мире ночь, так что мысли о
службе вроде бы и неуместны. Прямо, объяснил гостье, потом налево, там
пойдет вниз лестница, несколько ступеней... но гостья уже не слушала,
удалялась прочь.

Арсений вернулся в комнату и вдруг обнаружил там прямоугольное,
горизонтально расположенное окно - как в радиостудиях - и оно выходило
не на улицу, а в необъятные просторы огромной коммуналки. Сейчас
появится из-за угла, подумал Арсений, припав к двойному
звуконепроницаемому стеклу, и действительно: уменьшенная перспективою
фигурка, почему-то снова одетая в то же белое платье, которое она,
чтобы не мешалось, приподнимала до самых бедер, силуэтом с античной
вазы неслась на фоне облупленной зелено-серой стены. Хлоя...

Арсений вернулся к постели и стал выбрасывать оттуда запутавшиеся в
одеяле книги, что-то делать с электропроводкой, - ни от каких свечей
не осталось и помину, - которая все замыкалась, искрила и горела под
суетящимися пальцами. А когда поднял голову - увидел над собою лицо
Ослова, его водянистые глаза за тонкооправленными стеклами очков.
Вместо того чтобы пребывать на службе, провещал Ослов, вы тут
занимаетесь... Но Пров Константинович! попытался оправдаться Арсений,
но я... и не знал, что сказать еще. Почва пошла из-под ног в
преисподнюю, Арсений почувствовал, что невозвратимо теряет и
расположение Ослова, и службу, и, главное, ту женщину в Ликином белом
платье...

                        141. 22.18 - 22.19

Когда Арсений очнулся на колченогом стуле, в комнате никого не было.
Свет не горел. Девочки с гитарою простыл и след, словно их никогда и
не существовало. Или на самом деле - не существовало? Часы показывали
восемнадцать минут одиннадцатого - следовательно, Арсений спал не
больше десяти - двенадцати минут. Что бы мог значить весь этот кошмар?
подумалось, и сердце сжала жалость по потерянной навсегда женщине. По
Хлое, ушедшей в невозвратимость коммунальной ванной. Ах, да, роман!
почему-то вдруг вспомнил Арсений. Нет, в роман сон вставлять не стоит
ни в коем случае: есть тут для меня нечто слишком уж унизительное. А
они ведь догадаются, что герой - это я сам. Разве что первую часть,
красивую, с музыкой и свечами. Грезу о Гайдне.

Из соседней комнаты донесся знакомый хрипловатый голос:

          Мы похоронены где-то под Нарвой,

          под На-а-арвой, под Нарвой..

Арсений встал, тряхнул пару раз головою, чтобы сбросить сны, мысли,
наваждения, - и пошел на звук.

                        142. 22.00 - 1.28

Прощальная симфония с ее световыми и театральными эффектами
понравилась Юре чуть ли не больше Моцарта, и, глядя на последнего
оставшегося на эстраде скрипача, что стоя доигрывал грустную свою
мелодию, Юра вдруг подумал, что и сам он - что-то в этом же роде,
только мелодии у него больше нету. Толпа: в зале ли, на улице, в
метро, - лишь подчеркивала, усугубляла Юрино одиночество, и он понял,
что следует дождаться Лику. Однако, неспособный включиться ни в одну
из очередей, что толпились к гардеробным стойкам, и вынужденный их
пережидать, Юра получил плащ, когда Лика, сменив вечернее платье на
джинсы и свитер, уже вышла из служебного подъезда, и, если б не синяя
дубленка, далеко заметная в толпе, так они в тот вечер с Юрою больше
бы и не увиделись.

Когда он почти уже настиг Лику, шаг его невольно замедлился по причине
не столько робости застенчивого человека, сколько желания подержать
подольше в поле зрения, чтобы потом навечно переселить в память,
маленькую изящную фигурку - в короткой, опушенной белым шубке; с
опущенной долу и склоненной немного набок, к левому плечу, головою, -
быстро идущую сквозь вечернюю толпу улицы Горького, словно через
чумной барак или замок с привидениями, через которые пройти все равно
надо, но чем скорее это сделать и чем меньше внимания обратить на
окружающее - тем больше шансов не подцепить чумную палочку, не
заразиться могильным дыханием мертвецов. Юра? напряженное выражение,
ожидание удара сменилось на Ликином лице подобием улыбки. Хорошо, что
вы меня догнали. Дико хочется выпить - заскочим на полчасика в
ресторан? И, испугавшись, что Юра поймет ее не так, совсем уж напрасно
добавила: деньги у меня есть.

Ресторан ВТО был по дороге, и пустили их сразу, хоть шел уже
одиннадцатый час: Лику здесь знали и, по видимости, любили: и женщина
за деревянной конторкою у входа, и швейцар, и официантки, и добрая
половина присутствующих. Пока Юре с Ликою не принесли заказ: два куска
мяса с кровью и бутылку водки, - Юра с недоуменным омерзением смотрел
вокруг, трудно узнавая в необычном, пьяном качестве примелькавшиеся на
кино- и телеэкранах лица положительных героев. С Ликою, к которой
подходили то одни, то другие, и она каждый раз представляла их Юре, а
Юру - им, просто, по имени, безо всяких там уточнений, - он успел
сказать всего два-три слова: как, мол, ему понравился концерт и что-то
еще в этом же роде.

Первый предложенный Ликою тост - простенький, за знакомство, был
лихорадочен, ибо рука ее с рюмкою подрагивала от нетерпения. Юра
заметил это и, пораженный, кажется, начал догадываться, что к чему и
чем дело может кончиться, но понятия не имел, как приостановить
лавинообразный процесс. Уже через десяток минут Лика дошла до
состояния буквально неузнаваемости: глаза налились кровью; тушь вокруг
них несколько поплыла, разъехалась, образовала жутенькие круги; губы
растянулись в нестираемую ухмылку; лицо прорезала вертикаль выбившейся
из-под заколки реденькой, тусклой от седины русой пряди; Лика
поминутно пыталась сдуть прядь, не догадываясь заправить рукою, и изо
рта летели мелкие брызги. Тосты следовали один за одним, все больше
про Арсения, смутные, непонятные, произносимые заплетающимся языком, и
в них обязательно фигурировали то Бог, то душа, то вера. Лика, не
слушая Юру, заказала еще бутылку, потом принялась читать стихи, -
кажется, Цветаеву, делала это долго и плохо: интонировала каждое
слово, подчеркивала неимоверные паузы. Юре все больше становилось не
по себе, но его попытки изъять Лику отсюда, из-за этого проклятого
столика, чтобы доставить домой, по неведомому адресу, встречали
необоримое противодействие, и оставалось только побольше пить самому,
чтобы скорее кончилась водка.

Когда они все-таки очутились на заднем сиденье такси, Лика вдруг взяла
Юру под руку, изогнулась так, что он увидел прямо перед собою ее
потустороннее в мелькающем голубоватом свете фонарей лицо, и
доверительно и вполне твердо спросила: Юра... вот вы через это прошли.
Скажите, умирать страшно? Трудно, ответил Юра. Умирать трудно, но
почти тут же и поправился: нет, не знаю...

Как ни была пьяна, водителем Лика управляла ловко, и минут через
двадцать машина уже стояла у подъезда шестнадцатиэтажного блочного
дома. Лика полезла в сумочку за деньгами, Юра остановил: не надо. Я на
ней же поеду в гостиницу. Вы можете остаться здесь, сказала Лика. Уже
поздно, а у меня есть кушетка. Поболтаем... Юра мгновенно вообразил
все, что может случиться, в мозгу каруселью пронеслись лица Гали,
Арсения, Лики, его самого, пьяных знаменитостей из ресторана, и он в
отчаянье захлопнул дверцу и шепнул шоферу: поехали.

Лика была уже снаружи. Однако следовало развернуться, и на обратном
пути она преградила дорогу. Машина затормозила, и Юра, не решаясь
открыть дверцу, приспустил стекло. Ликино лицо возникло в окне с
вопросом: скажите, Юра, а Арсений - добрый? Водитель, воспользовавшись
тем, что дорога освободилась, ударил по акселератору, и «волга»
вылетела на проспект, оставив в раме заднего стекла обретающую после
толчка равновесие маленькую фигурку в синей дубленке.

     То красным, как раки, то желтым, как луны,

     то южного неба густой синевою

     дорожные знаки - сигналы фортуны,

     над полузаснувшей ночною Москвою.

     Дорожные знаки... Лишь ими одними

     уснувшая власть проявляет свой разум,

     и только такси пролетают под ними:

     салатные кошки с подшибленным глазом.

Зажигалка! вспомнил Юра, когда они уже миновали поблескивающую в
вышине багровыми капельками темно-коричневую громаду Кремля, - Арсений
просил забрать у нее зажигалку. Мне еще этого недоставало!

                         143. 1.44 - 1.49

Осторожно, чтобы не разбудить соседа, Юра приоткрыл дверь в свой номер
и замер на пороге: в воздухе стоял спертый дух перегара, улавливаемый
даже им, выпившим сегодня порядочно, а с соседовой постели глядел на
Юру раскрытый бесстыдно раскинутыми ногами черный глаз шахны. Женщина
лежала на спине и громко, взахлеб храпела; сосед свернулся калачиком у
стенки и спал тоже. Сползшее на пол одеяло напоминало кучу грязного,
подтаявшего снега, какие там и сям были разбросаны по московским
улицам. Находиться в этой комнате возможным не представлялось, и Юра
тихонько притворил дверь.

Устроясь в кресле в небольшом холле, где по вечерам проживающие
смотрели телевизор, Юра попробовал заснуть, но свет негасимого бра бил
в глаза. Тогда Юра раскрыл Арсениеву папочку и стал листать. Где-то
посередине мелькнуло напечатанное вразрядку слово «ностальгия», и Юра,
сам не зная почему, может - по созвучию с именем Галя, остановился
именно на этой странице:

А что бы ей хотели сыграть? А вы что хотели бы поставить? И вопрос-то,
пожалуй, был так себе, светский, в тон разговору, - отвечай что
угодно, ну, «Гамлета» там или «Бориса Годунова», ну, из того,
примерно, что отвечают девяносто восемь человек из оказавшихся в моем
положении ста, - а я возьми да и ляпни, черт его знает зачем вдруг
возьми да и ляпни...

Глава четырнадцатая

НОСТАЛЬГИЯ

                                        Я придумал это, глядя на твои

                                        Косы - кольца огневеющей змеи,

                                        На твои зеленоватые глаза,

                                        Как персидская больная
                                        бирюза...

                                                            Н. Гумилев

                               144.

А что бы вы хотели сыграть? А вы что хотели бы поставить? И вопрос-то,
пожалуй, был так себе, светский, в тон разговору, - отвечай что
угодно, ну, «Гамлета» там или «Бориса Годунова», ну, из того,
примерно, что отвечают девяносто восемь человек из оказавшихся в моем
положении ста, - а я возьми да и ляпни, черт его знает зачем вдруг
возьми да и ляпни: мол, «Пятую колонну», - и сразу заминка какая-то
мгновенная, непонятно почему, в разговоре, во всей дешевой атмосфере,
словно откуда-то ясно стало им всем, то есть не только ей, а и им всем
и, может быть, главное, - мне самому, что струна задета подлинная,
искренняя, туго натянутая и, хоть и тиха, а перекрыла все вокруг: и
пластинку, и свечи горящие, и треп... Ну и ладно, возникла заминка и
прошла, и дальше все покатилось, как каталось не первый год, да у меня
что-то засверлило, засвербело, и глаза, наверное, посерьезнели, потому
что у Синёвой глаза погрустнели, а она сидела напротив меня и
взглядом, положением, так сказать, vis-б-vis, оказалась со мною
связанною; и эти грустные глаза, и этот неожиданный выход на
заглохшую, заросшую, на Бог весть когда протоптанную, а поди ж ты -
незабытую! дорожку, и воспоминания о Леночке Синёвой - той самой, что
вот, сидит передо мною, и о себе самом, какого меня давно и
безвозвратно нету на свете, о том, как я воспринимал ее в те несколько
незапамятных, неистребимых из памяти встреч, что дала мне судьба,
прежде чем так едко посмеялась, - все это в тот вечер поставило меня
вне компании уже невозвратимо. Я ощутил свое выключение и поэтому
знал, что любая моя страза прозвучит здесь отныне не случайно
вырвавшейся неловкостью, а откровенно непристойно, ну, вроде как в том
анекдоте... ну, вы знаете!.. ну, в концертном зале, на Шестой симфонии
Чайковского: кто сказал... ёб твою мать?.. Извините, значит, музыкою
навеяло... помните? так вот, хоть я все это и ощущал, кожей
чувствовал, - сказал-таки, словно что-то меня несло: а не хотите, мол,
сыграть у меня?.. и тут поймал себя на том, что забыл имя героини,
помню только, что в предисловии к пьесе автор пишет: но ее можно было
бы назвать и ностальгией, - и так она для меня Ностальгиею и осталась:
а не хотите сыграть у меня... Ностальгию? и столь нахально выглядела
моя откровенность, столь вызывающе, столь неприлично, что все сделали
вид, словно и не заметили ее вообще, хотя, скорее всего, и на самом
деле не заметили, а Синёва ответила что-то, но что именно-я не понял,
да и не в ответе, в конце концов, заключалась суть.

Еще какое-то время все продолжало катиться, а потом мы выбрались на
улицу, на мороз, и пошли все вместе, пока не приспела пора расходиться
кому куда, и ничего не случилось, и ничего не случилось,