я по ночам на кухню мимо чутко
спящей дочери.

Известие о новогодней смерти подруги стало началом последнего запоя,
достигшего к моменту отпевания апогея и приведшего Лику в
просветленное состояние, в котором невозможно тепло и податливость
разлагающихся губ не принять за зов оттуда, а многоголосие церковного
хора - за пение Божьих Ангелов. С равнодушным удивлением обнаружив
себя на тянущейся из преисподней бесконечной ступенчатой ленте
эскалатора, Лика вышла на улицу и в синеющем морозном вечере увидела
призрачный, уходящий вдаль ряд тепло светящихся изнутри прозрачных
кубов. Актриса остановилась подле одного из них, не понимая, что это
нехитрое приспособление: реечный деревянный каркас, обтянутый
полиэтиленом, - давным-давно изобретено кавказцами со вполне
прагматической целью: уберечь от мороза привезенные на продажу по
случаю Рождества Христова цветы, что свечи, сияющие внутри, - не
зрачки Ангелов, а примитивная отопительная система передвижной
оранжерейки, - остановилась и долго стояла, и, наверное, только Бог и
знал, что творилось в обретшей, наконец, свободу душе. Насмотревшись,
Лика протянула руку за букетиком роз, и продавец, давно наблюдающий за
странной наблюдательницею и уже попавший было под обаяние недвижного
ее взгляда, чуть не позволил унести бесплатно маленькую частицу его
товара, его коммерции; однако вовремя очнулся: дэвушка! А дэнги кто
будэт платить? Деньги?.. Лика вынула из кармана пачку смятых бумажек -
остаток выручки за присланные Феликсом в последней посылке
нью-йоркские джинсы - и, с расчетливостью сумасшедшей отложив заветную
пятерку, протянула грузину остальное. Пятерку так же без сдачи
обменяла в ближайшем магазине на бутылку водки и пошла домой, неся
перед собою, словно подарок Богу, беззащитный на все более крепчающем
морозе букет.

Когда до дома оставалось сотни полторы метров, Лика на мгновенье
вернулась к реальности и представила собственную квартирку:
искусственную елку, наряженную матерью, которая, долюбив мужа до дна,
теперь заботою о дочери дочери пыталась отдать Лике невозвратимый долг
материнской любви; самое мать, штопающую на диване маленькие колготки
и бесконечно воспитывающую внучку выжимками своей цепкой, практичной,
от которой Лику всегда тошнило, жизненной философии; Олечку,
наконец, - грустно застывшую в вечной позе у окна в ожидании папы, а
теперь еще и милой моей мамочки, - и с трезвою ясностью осознав: там
ей выпить не дадут, - свернула в первое же попавшееся парадное. Так и
не выпуская из рук цветы, Лика уцепилась зубами за желтый жестяной
язычок, открыла бутылку и в несколько приемов опорожнила ее. Постояла,
прижимаясь спиною к батарее, пока не ощутила проходящее сквозь грязную
латаную дубленку тепло, погрелась несколько мгновений и решительно
вышла на улицу. Мороз набрал полную силу, но Лике было все равно, и
она сосредоточенно зашагала вперед, пока еще не осознавая, куда,
собственно, и зачем. И только когда поравнялась с огромной
трансформаторной будкою, поняла, что щель между левой стеною последней
и беленым железобетонным забором какого-то жутко секретного почтового
ящика и есть идеальное убежище от мира, что злобно ощерился со всех
сторон. Поняла, забилась туда, прижалась спиною - как давеча к
батарее - к забору и снова - уже навсегда - почувствовала светлое,
доброе, уводящее в вечность тепло.

                               97.

Нижеследующая главка, строго говоря, не имеет права на существование в
девятиглавой, как Василий Блаженный, девятой главе, ибо житие Лики,
явившись из небытия и пройдя положенный ему круг, закономерно
завершилось предсказанным вначале успением, однако, коли уж житие
попало в суетный мир вполне светского романа, приходится соединять два
эти достаточно автономные литературные жанра шатким мостиком эпилога:
Ликин сосед по подъезду, человек с настоящим мужским характером и
мужскою профессией - не то начальник геологоразведки, не то
мостостроитель, не то еще что-то, связанное с Дальним Востоком,
Крайним Севером, палатками и тайгою и до оскомины перепетое под
гитару, - но, как настоящему мужчине и положено, в некоторых
отношениях робкий словно семиклассник, - был давным-давно издалека -
не ближе вежливого кивка у лифта - влюблен в беззащитную Ликину
хрупкость; обнаружив полузамерзшим предмет своего тоскливого
поклонения, Женя - так звали мостостроителя - собрался духом и решил,
чего бы ему это ни стоило, взять наконец на себя ответственность за
дальнейшую судьбу одинокой, начинающей (так ему в последнее время
показалось) спиваться актрисы. Женя доставил Лику в больницу, потом -
к себе, спустя месяцы - уговорил свою уже жену лечь в спецсанаторий,
где из Лики безуспешно пытались изгнать изобретательного беса
алкоголизма, - и все это время Женя заботился о ней, как о маленькой
девочке, той самой, в пятнистой шубке и с удивительно приспособленными
к страданию губами, снисходительно относился к ее истерикам и
переливам настроений и даже, подняв на ноги всех знакомых, сумел
подарить забавную игрушку, должность объявляльщицы в зале Чайковского,
а боль по поводу неизлечимого - как сказали врачи, перепробовав все,
что можно перепробовать, - бесплодия зажал в свой мозолистый мужской
кулак. Уезжая в командировки, Женя волновался за тридцатипятилетнюю
жену, словно за ребенка, оставленного на весь день в запертой
квартире, но судьба покуда щадила Женю от непоправимых сюрпризов. Что
касается Оли, он никогда не пытался стать ее папой, который, как Оля
открыла отчиму по секрету, живет в Америке, но ежедневной терпеливой
добротою старался завоевать доверие падчерицы.

Уже ступившая одной ногою туда, Лика сильно переменилась: ценности,
которыми раньше определялось ее поведение, стали почти безразличны;
остаток дней, что требовалось прожить, казался в редкие ночные минуты
откровений досадным перерывом в уже начавшемся ее вечном свидании с
Богом; добровольное и безоговорочное, хоть и, когда дело касалось
выпивки, лукавое подчинение мужу принесло уставшей под грузом совести
душе заметное облегчение, освободило от необходимости проверять
решения, подталкивать к поступкам; прежние видения и вопросы,
воспоминания и мечты еще всплескивали порою в подергивающемся ряскою
сознании, но уже не могли повлечь никаких бытийных перемен. Такая
Лика - хоть по старой привычке и переживала временами двойственность
собственного положения и предательство спасшего ее человека - все же
допустила в свою жизнь любовника, не сумела сопротивиться его не
слишком-то, в общем, и активному натиску, и - тут-то и
перебрасывается, собственно, мостик, - им стал тоже надломленный, тоже
прилично побитый молью жизни, но сохранивший где-то в потаенной
клеточке памяти (он не жаловал слово душа) образ маленькой Жанны,
Арсений. Этот многомесячный тягучий роман, моментальной фотографией
которого начинается книга, исподволь, почти помимо желания Арсения
привел его к разводу с нелюбой Ириною Фишман, но никаких перспектив,
судя по всему, не имел. Правда, он приоткрывал любовникам тайну: в
той, навсегда исчезнувшей, молодой жизни Бог предназначил Лику
Арсению, а Арсения - Лике. Так что, встреться они раньше... Впрочем,
кто его знает! - может, и раньше ничего бы у них не получилось.

Глава десятая

СТРАХ ЗАГРЯЗНЕНИЯ

                                             И мальчики кровавые в глазах.

                                                                  А. Пушкин

                             98. 18.26 - 18.42

Арсений нацепил на крюк тяжелую трубку висящего в вестибюле, у окна,
автомата. Уже стемнело, зажглись фонари. За дверью толпилось десятка
два человек, подпитой швейцар вел с ними через стекло мимические
переговоры. У гардероба лысеющий блондин снимал бежевый макси-плащ с
совершенно определенного вида дамы, лак на маленьких цепких коготках
которой порядком пооблупился. Арсений постоял минутку в оцепенении и
пошел в зал. С порога махнул Юре рукою. Тот поднялся, положил деньги
на скатерть, двинулся, лавируя между столиков. Оркестр, уже порядочно
подогретый, наяривал: ах, Одесса, жемчужина у моря... и, пока Юра
добирался до выхода, Арсений еще раз взглянул на невозмутимую и
прекрасную ударницу. Все в порядке, старик. Там сегодня редкая
программа: сороковая симфония Моцарта, знаешь: та-ра-ра, та-ра-ра,
та-та-та-ра... и «Прощальная» Гайдна.

Гардеробщик подавал Юре пальто, и тот с непривычки смущенно торопился
надеть его - потому никак не попадал в рукава. Сколько ему дать?
шепнул Арсению на ухо. Гривенника - за глаза, ответил Арсений громко.
Лика ждет тебя четверть восьмого у служебного. Пятый подъезд, со
стороны Горького. Знаешь, где зал Чайковского? На ту сторону - и минут
десять ходу. У метро «Маяковская». Швейцар отпер им, и сквозь
небольшую толпу у дверей они вышли на улицу. К ресторану подкатило
такси, выпустило негра и хорошенькую белую девушку. Может быть, и
женщину.

Извини, у тебя не найдется трешки на мотор? чуть было не попросил
Арсений у Юры, но с тенью стыда и раздражения вспомнил свой треп о
покупке машины и смолчал. Вот что, Лика должна передать для меня
зажигалочку. «Ронсон». Напомни ей, пожалуйста. Ты где остановился? В
«Заре». На ВДНХ, что ли? На ВДНХ. Телефон есть? Нету. Тогда ты мне
позвони. Завтра с утра. Вот, Арсений открыл положенный на приподнятое
колено «дипломат», записал на бумажной карточке несколько цифр. Это
служебный, это - домашний. Все никак не соберусь заказать визитки.
Сейчас уж подожду, пока адрес установится, и, споткнувшись взглядом о
папочку рукописей, неожиданно для себя добавил: хочешь почитать мою
прозу? Интересно, как тебе покажется она. Только не потеряй.
Единственный экземпляр. Или тебе сейчас не?» Давай почитаю.

Подошел двойной, с гармошкою посередине, троллейбус. У дверей
образовалась легкая давка. Арсений пережидал ее, пристроясь наготове
сбоку. Уже оказавшись в салоне, крикнул через головы входящих: Лика
маленькая. Блондинка. Длинное черное платье из-под синей дубленки.
Четырехстворчатые двери разгородили их, и сцепка тронулась. Так хочу
я, собственно, или не хочу, чтобы Юра переспал с Ликою? задал себе
Арсений вопрос. Хочу или не хочу?

В уголке битком набитого салона, рядом с Арсением, освобождалось
место. Он ловко юркнул на сиденье и подумал, что, коль устроился, не
стоит, наверное, спускаться и в метро, не так уж и к спеху, можно
добраться на двух троллейбусах, с пересадкой. Только надо обезопасить
себя от любителей справедливости, от их пронзительных взоров, под
которыми вагон превращается в сплошное скопище беременных и
одновременно престарелых детей-инвалидов женского пола. Арсений
раскрыл «дипломат», в котором, кроме стихов и двух отысканных днем в
шкафу блокнотиков, ничего не было; поневоле уткнулся глазами в один из
последних. Хочу или не хочу? Впрочем, куда там! Юра порядочный! Он
себе не позволит! А Лика, конечно, напьется и станет приставать. У нее
ведь комплекс по поводу собственных старости и непривлекательности.

На третий день после прибытия в Вену, оформив необходимые документы и
ожидая самолет до Рима, он прогуливался по аллеям Венского леса. Я
незаметно наблюдал за ним, что, впрочем, оказалось несложно:
опьяненный чувством свободы и предощущением новой жизни, он не мог и
предположить никакой слежки. Когда мальчик завел меня в достаточно
глухой закуток, где не было даже наркоманов и педерастов, я, подойдя
сзади, задушил его, потому что предпочитаю не возить с собою оружия,
особенно когда лечу самолетом международной линии. Потом выпотрошил
карманы, чтобы успокоить австрийскую полицию, которая, впрочем, и так
мало бы взволновалась гибелью вшивого транзитного эмигранта. В тот же
день я вылетел в Москву, пересел на Красную стрелу и наутро рапортовал
Шефу об очередном выполненном задании.

За время нашей беседы в самолете мальчик успел заинтересовать меня,
понравиться, и я с удовольствием и легкой грустью иногда вспоминаю о
нем.

Это был абзац, которым начиналась работа над «Страхом загрязнения»,
абзац для финала. В тот раз - Арсений вспомнил - он почему-то начал с
конца. Мелкий, неразборчивый (нрзб.) почерк, каким Арсений обычно
писал черновики, рябил, прыгал перед глазами. Нависающая со всех
сторон публика перегораживала и без того тусклый плафон; чуть-чуть,
правда, помогали движущиеся за окном фонари, но и они давали неверный,
переменный, дис-крет-ный свет. Хочу или не хочу? Я ведь, собственно,
не сказал Юре, кем мне приходится Лика. Сказал: знакомая.

Самолет был Москва-Вена, шло за первым абзацем, отбитое заглавием,
собственно начало рассказа. Пока он выруливал на взлет и потом, когда
замер на мгновенье перед разбегом, разбежался и отделился от полосы...
Да и не важно, позволит себе Юра или нет; важно: хочу ли этого я? Хочу
или не хочу? ...Внизу мелькнули аэродромные будки, шоссе с уже
игрушечными автомобилями, подмосковный лесок, составленный из деревьев
не толще спички, - я смотрел в иллюминатор, и остальные, мне казалось,
смотрели тоже...

                               99.

Самолет был Москва-Вена. Пока он выруливал на взлет и потом, когда
замер на мгновение перед разбегом, разбежался и отделился от полосы, -
внизу мелькнули аэродромные будки, шоссе с уже игрушечными
автомобилями, подмосковный лесок, составленный из деревьев не толще
спички, - я смотрел в иллюминатор, и остальные, мне казалось, смотрели
тоже. Несколько дней подряд в Москве шел мелкий холодный дождь, облака
висели низко, и мы буквально в первую же минуту оказались в них:
клочья серого тумана беззвучно скребли по обшивке. Смотреть стало
неинтересно. Я откинулся и прикрыл глаза.

К реальности меня вернуло вспыхнувшее в иллюминаторе солнце. Мы
пробили облака, и они лежали теперь под нами, создавая иллюзию белой,
незатоптанной обетованной земли. Иллюзию. Но солнце было реальным.
Настолько, во всяком случае, что пришлось опустить зеленую
пластмассовую шторку.

Тут, впервые скользнув глазами по ряду затылков и транспаранту,
призывающему на двух языках не курить и пристегнуть ремни, я обратил
внимание на соседа. Ему, видно, было не по себе, и готовность к
разговору легко читалась на его лице. Навсегда? спросил я и сделал
замысловатый жест ладонью. Навсегда. Художник? Поэт? Врач. Хм... мне
казалось, что медициною можно заниматься при любом режиме. И даже чем
режим жестче - тем заниматься ею благороднее. Или вам тут, показал я
сквозь пол вниз, на пролетающую под нами Родину, плохо живется? Не
хватает комфорта? Хочется больше зарабатывать? Вместо того чтобы
изменить собственную страну, вы едете в чужую, на готовенькое? я
высказал все это и тут же и пожалел, что высказал: лучше не
знакомиться, не знакомиться слишком близко со своими подопечными,
спокойнее, профессиональнее! - а мои злые вопросы словно специально и
предназначались для завязывания краткого, но тесного знакомства,
провоцировали исповедь, которая, естественно, тут же и началась. И я
не то чтобы неволей, а эдак незапланированно узнал, что сосед мой
принадлежит к самой благополучной советской семье, которую, если не
считать там какого-то двоюродного дедушку, не затронула в свое время
ни одна, как сосед выразился, охота на ведьм, и потому до поры он об
этом своем (моем!) времени знал ровно столько, сколько о нем сочтено
необходимым сообщить в учебниках обществоведения для школы и «Истории
КПСС» для вузов. Сосед с отличием окончил медицинский институт в
Ленинграде, и известный психиатр С. пригласил его к себе ассистентом.
Через несколько недель профессор улетел в Париж на симпозиум и оставил
ученика принимать больных вместо себя. Тот самый пациент, из-за
которого и разгорелся весь сыр-бор, явился на второй же день:
породистый интеллигент чуть за пятьдесят, доктор технических наук.
Судя по описанию - что-то вроде артиста Стржельчика из «Адъютанта его
превосходительства». Был такой замечательный пятисерийный детектив.
Диагноз банальный: навязчивая боязнь загрязнения, боязнь заразиться
сифилисом. Стржельчик был женат и, как говорил, счастливо. Но -
однажды в командировке - случайная связь. Утром партнерша спросила: а
ты чистый? Сначала он даже не понял, о чем она, а потом стало не по
себе: если она, мол, спрашивает, чист ли он, то, может быть, она-.
Первые месяцы по возвращении домой Стржельчик жил сам не свой:
штудировал медицинские справочники, учебники, все ждал появления сыпи,
сифиломы, высчитывал сроки инкубационного периода. В конце концов,
совершенно деморализованный, уговорил приятеля, врача, сделать
сложный, болезненный анализ и, пока ждал результатов, едва не сошел с
ума. Убедился, что здоров. Ненадолго успокоился. А потом подумал: а
вдруг в анализе ошибка? - и закрутилось сначала. Едва уговорил друга
сделать анализ повторный. Все действительно оказалось нормально. Жизнь
опять вошла в колею. А через пару месяцев, в отпуске, на юге, - снова
связь, на сей раз женщина из самого приличного круга, замужняя, что,
собственно, а priori должно бы исключить всякие опасения, - однако,
тут же, на юге, а потом, по возвращении в Ленинград - во сто крат
сильнее - прежний навязчивый бред, прежний неистребимый страх. Тут уж
приятель анализ делать отказался наотрез, а без анализа поставил
окончательный диагноз: тривиальный невроз, человеком умным и трезвым
легко, на приятелев взгляд, преодолимый: стоит, мол, только отдать
себе отчет в природе заболевания. Поначалу совет действительно помог
пациенту моего соседа, но через некоторое время Стржельчику стало еще
хуже, чем раньше. Да, он знал, он понимал теперь, что это не сифилис,
а сифилофобия, но, тем не менее, ничего с собою поделать не мог.
Нагрузка на мозг выросла в нестерпимую, появились бессонница, страх
сойти с ума, и Стржельчик пришел на прием к С.

Стюардесса с подносом отвлекла нас неискренними любезностями
международной линии Аэрофлота. Мы выпили. Вам не скучно меня слушать?
спросил сосед. Я впервые за последние три года почувствовал себя,
наконец, на свободе, и... Нет-нет, перебил я. Нисколько. Уверяю вас! И
самое смешное, что не солгал: я и сам не заметил, как увлекся и
историей, и рассказчиком. Ну так вот, продолжил сосед. Тогда он и
пришел к нам...

                               100.

Тогда он и пришел к нам. Человек выдержанный - даже виду не подал, что
предпочел бы иметь дело не со мною, а с Шефом, но я-то все мигом
раскусил и поклялся себе, что, наперекор ожиданиям пациента, не ударю
лицом в грязь. Выслушал, задал несколько наводяще-уточняющих вопросов,
был предельно внимателен и доброжелателен, а потом тоже проявил
благородство: признался, что всего второй день работаю, дескать,
самостоятельно, что хотел бы хорошенько подумать, подготовиться,
посоветоваться кое с кем и кое о чем и что на днях свяжусь с ним по
телефону. Пока я, увы, не мог ему сказать ничего больше. Успокоить?
Объяснить механизм действия невроза? Все это пациент прекрасно знал и
без меня. Посоветовать не изменять жене? Нет! Я чувствовал обязанность
докопаться до им самим от себя тщательно скрываемого пунктика, до
причины болезни и, докопавшись, указать. Тогда пациент устранит
причину сам, если она, конечно, устранима в принципе.

Докапываться же до сути, доложу вам, - занятие сложное, но
любопытнейшее. Оно сродни логической работе следователя (Что ты,
сопляк, понимаешь в работе следователя?! безмолвно возмутился я) ...
или работе воображения писателя. Восстановить картину. Увидеть ее
воочью. Лучшее всего - если достанет таланта - изнутри. И тогда -
мгновенно отстранившись, остраннив, вытащить загвоздку, ради которой и
городился весь огород. Вытащить и предъявить. В данном случае -
больному.

Я, знаете, в детстве и в студенчестве посещал кинокружок, поэтому у
меня процесс расследования происходил обычно так: я садился в кресло,
прикрывал ладонью глаза и воображал перед собою экран. Потом начинала
крутиться лента, а мне оставалось только внимательно смотреть.
Сегодняшний фильм я открыл прямо командировкою пациента. Коль сдвиг
произошел после той случайной связи,