лаз, - овладеет ею, не
подпустит никого, и, парадоксально, - в этой парадоксальности
главная-то и соль! - с группен-секса и начнется Арсения с Леною долгая
и чистая любовь.

Когда, наболтавшись вдоволь, наглядевшись вдоволь друг на друга
вперекрест липкими взглядами и так на действие и не отважившись,
поднялись уходить, Арсений и сам не знал, радоваться или огорчаться,
но, во всяком случае, определил для себя, что Лену пойдет провожать
он. Осуществить задачу оказалось не так просто, ибо, судя по всему, то
же, что и Арсений, определили для себя и остальные мужчины их
небольшой компании, а решительнее остальных - Профессор. Арсений
предоставил ему бороться за Лену, а когда Профессор победил,
пристроился к парочке третьим и в самый подходящий момент дуриком эдак
ляпнул, что правду ли, мол, говорила Наташка, будто в группен-сексе
каждый должен кончать непременно на своей и что будто, мол, он,
Профессор, из нравственных соображений никогда не изменяет супруге?
Сама самоуверенность, Профессор несколько смешался, а тут и Лена
пришла на помощь: не смею вас, дескать, задерживать долее, коль вас
ожидает законная половина! - и Арсений с Леною остались вдвоем.

Он взял Лену под руку и, ощущая предплечьем сладкую упругость груди, а
предощущая в ближайшем будущем и вообще пиршество чувственности, повел
по проспекту. Я не знаю, на что надеетесь вы, прочла Арсениевы мысли
Лена. Я ведь замужем. Зачем же приходили сюда? Из любопытства. А вы?
Пока Арсений думал, что бы ответить на безусловно издевательский
вопрос, Лена принялась рассказывать про мужа, горбуна, который лет
десять уже нигде не служит, но изображает чрезвычайно подробную,
растянутую ось времени, на которую, с одной стороны, наносит, так
сказать, политические события всемирной истории, с другой - моменты
появления заметных произведений мысли и искусства, а также отрезки,
когда властвовали те или иные художественные и философские
направления; все это, разумеется, требует глубочайшей образованности и
огромного труда и завершится нескоро, но уже сейчас можно заметить ряд
поразительных парадоксальнейших совпадений, которые стоит считать чуть
ли не за открытия. На что же вы живете? Арсений изначально раздражился
на мужа Лены за то хотя бы одно, что тот - муж, а столь увлеченный
рассказ о нем Лены довел Арсениево раздражение до предела. У него
небольшая пенсия по инвалидности, а я зарабатываю не очень плохо. Кто
же вы, такая богатая? Театральная художница. Из какого театра? Так. По
провинции. На договорах. Другими словами, муж у вас на содержании?
Лена грустно качнула головою: ничего-то вы не понимаете. Он гений, и
быть подле него, помогать ему чем возможно - это и счастье, и, не
исключено, - единственное оправдание безалаберного моего
существования.

Они стояли в дверях Лениного подъезда, и совершенно очевидно было, что
пытаться ухватить Лену за грудь нелепо и бессмысленно, а пытаться
осмеять всемирную историю искусств, нанесенную на ось времени, - едва
ли и не опасно. Арсений смирился с поражением и только, чтобы при
плохой игре сохранить хорошую мину, спросил телефончик, записав его на
случайном клочке и даже не перенеся потом в книжку.

                               202.

                         203. 2.04 - 2.11

Я не испугался вашего мужа, но вы так жарко говорили о нем, что я
подумал... Об этом подонке? Похотливый калека! Маразматик! Альфонс! Но
история искусств... Ах, что он понимает в искусстве! Искусство
возможно только в Боге, искусство должно быть добрым и смиренным. Все
эти доморощенные гении! Я не отрицаю: во многих из них действительно
присутствует талант, но они циничны и, стало быть, бесплодны. Вы
верующая? Меня окрестили два месяца назад. Отец Алексей, знаете? Из
ивановской церкви. Хотя откуда вам знать! Вы ведь тоже, наверное,
атеист?! Видите ли, Лена, я стараюсь жить, беря в конечном итоге за
точку отсчета Дух, однако любая церковь, на мой взгляд, - учреждение
идеологическое: со своими чиновниками, со своею программою, с
ощущением единственно собственной правоты и знания Истины в последней
инстанции, а потому и с непременной нетерпимостью, с ненавистью к
инакомыслящим, к мыслящим вообще... Атеист! горько пожалела Арсения
Лена и тут же посуровела. Следует верить, а не рассуждать, не
мудрствовать лукаво. Мудрствование - грех, а спасемся мы только верою.
От чего спасемся? Лена снова гневно сверкнула глазами: ни одно
достойное дело не свершается без молитвы! Я позавчера вернулась из
провинции: мы выпускали с молоденьким мальчиком, с дипломником ГИТИСа,
спектакль - суровость сменилась на заволакивающую очи нежность, -
мальчик, безусловно, талантлив, а спектакль не склеивался никак, хоть
плачь. Бедняжка, по-моему, даже и плакал. И вот я лежу как-то ночью у
себя в номере, и мне словно бы голос, чтобы я мальчику помогла, чтобы
открыла Истину. Я встала, халатик накинула и постучалась к нему...
(«Шестикрылый Серафим», с улыбкой подумал Арсений. Пародия на
«Шестикрылого Серафима»!) Захожу и говорю: давай, говорю, молиться.
Без молитвы, говорю, не свершается ни одно достойное дело. Мы стали
рядышком на колени и молились до самого утра...

Арсений выслушивал чушь Вильгельмовой, украдкой поглядывая на часы.
Когда времени стало слишком много, решился-таки вклиниться в ее
монолог, простите, Лена. Одиннадцать минут третьего. Мы опоздаем на
перекличку.

                               204.

                         205. 2.12 - 2.23

Одноглазый вильгельмовский «запорожец», коро-тышкина двадцать первая
«волга» и зеленая «победа» собрались в островок, вокруг которого
колыхалась черная масса, похожая в полутьме и издалека на нечто хотя и
органическое, но значительно менее, чем сообщество людей, сложное:
червей, муравьев, тараканов... Коротышка, приблизя тетрадочку к самой
переноске, темброво не окрашенным, белым - и от этого тихим голосом
выкрикивал номера. Длинный, в черной куртке с погончиками, стоял сзади
и громко дублировал. Из толпы отзывались фамилиями те, до кого очередь
доходила, и тогда коротышка ставил в списке крест. Когда на номер не
откликались, длинный, торопливо повторив цифру, бросал в толпу,
вычеркиваем! Коротышка соответственно проводил долгую линию в
тетрадке. Сейчас шел номер двести восемьдесят третий... четвертый...
пятый...

Неизвестно когда, незаметно как успела собраться вокруг Арсения с
Вильгельмовой толпа, тесно прижала их друг к другу. Тут только Арсений
осознал, что значит номер тысяча триста четырнадцать, как долго ждать
до него, как мало шансов получить автомобиль. Открытку на автомобиль.
Арсений бы, пожалуй, будь предмет не столь вожделенен: мебель
какая-нибудь, даже машинка пишущая, - плюнул бы и поехал домой спать,
плюнул бы, несмотря и на Лену, с которой, кажется, что-то намечалось.
Голова, впрочем, уже не болела, но все представлялось как во сне:
реальность расползалась, расплывалась, текла вокруг, целиком в свой
поток не принимая. Арсений, подумав о себе, вспомнил из детства, с
урока физики, иголку, смазанную маслом и оттого плавающую в стакане с
водой: вода продавливалась, но не сильно: держала иглу. Так реальность
сейчас продавливалась под Арсением, держала его на поверхности, на
границе с нереальностью.

Нам еще долго, выйдем отсюда! И зачем вы меня так рано притащили?
сказала Лена. Если б мы подошли позже-мы б номеров не услышали.
Чувствуете, как далеко периметр толпы... Периметр! Вы, я вижу, крупный
геометр! К тому времени отметившиеся разойдутся. Человек сто всего и
останется. Мы ведь в самом хвосте записывались. Выбраться, однако,
оказалось непросто: сильно давили со всех сторон. Ладно, сменила Лена
гнев на милость. Постоим - послушаем. Интересно. Может, для работы для
какой пригодится.

Двести девяносто шесть! Клювиков! Двести девяносто семь! Хаймзон!
Двести девяносто восемь.' Сзади что-то зашевелилось, задвигалось,
Арсения совсем уж прижало к Лене. Ну, денечек! подумал он. Сплошные
сексуальные раздражители. И никак не кончить. Триста четырнадцать!
Еев! Триста пятнадцать!

К заднему шевелению прибавился женский голосок: товарищи! Разрешите,
пожалуйста. Разрешите. Товарищи, разрешите. Я номер свой пропустила.
Разрешите мне вперед... Судя по тому, как медленно двигался за
Арсениевой спиною голос, разрешали его владелице не очень. Двигался,
однако, и вот владелица коснулась Арсения рукою, попробовала
втиснуться между ним и Леною. Не надо! сказал Арсений твердо. Не надо
меня пихать. Я ведь все равно вас сильнее. Ну, разрешите пройти,
пожалуйста! Человек вы или нет? Я номер свой пропустила! Это ваше
личное дело, буркнул Арсений, так к женщине и не обернувшись, не
увидав, какова она, - напрягся только сильнее, чтобы никак ей между
ним и Леною не пролезть. Женщина почувствовала стену и пошла в обход.
Человек я, в самом деле, или нет? подумал Арсений и вспомнил свой
утренний, про бесконечный поезд, сон.

Триста шестьдесят первый! Пауза. Триста шестьдесят первый!
Вычеркиваем! Триста шестьдесят второй! Уразаев! Триста шестьдесят
третий! Какой вы, однако, жестокий, неодобрительно произнесла Лена.
Мне не нравится быть дурее других, огрызнулся Арсений. Разве что дурее
вас. И циничный! Вы, Лена, тоже не слишком-то подались, когда она
перла. Триста семьдесят девятый!

Голос женщины, называвший собравшихся товарищами и выясняющий, люди ли
они, громко прорезался где-то невдалеке, но все-таки впереди: меня
отметьте, пожалуйста! Триста двенадцатый! Трайнина! до самого капота
женщине добраться не удалось, и она, чувствуя, как все дальше и дальше
уходят номера вперед, неостановимо, невозвратимо, словно вода сквозь
пальцы, словно жизнь, - решилась крикнуть с расстояния: Трайнина!
Триста двенадцатый! Отметьте меня, пожалуйста! Я сзади кричала - не
услышали! Всех услышали - одну ее не услышали - ужасно саркастический
бас откуда-то из темноты, из противоположного конца толпы. Кто
опоздал - вычеркивать! громко добавил злой за вопрос о человеке
Арсений, словно десяток опоздавших мог серьезно повысить его шансы.
Полторы тысячи дадут - попадем в список и так, а дадут триста - все
равно не поможет, всех не повычеркнешь, шепнула христианка Лена. А
если тысячу триста? Как раз нам на четырнадцать номеров и не хватит.
На тринадцать, возразила Вильгельмова.

Четыреста сорок три! Антипп! Ты фамилию говори! Так у меня же фамилия
Антипп! на полном серьезе попытался объяснить номер четыреста сорок
третий, через два «п», и вся толпа грохнула хохотом. Четыреста сорок
четыре! Трай-ни-на-а-а... Три-ста-две-на-дца-тый! Отметьте же меня,
пожалуйста! это был вопль о помощи, мольба о жизни перед лицом
неизбежной гибели. Трай-ни-на-а-а-а-а... Вычеркивай, вразнобой
откликнулись толкущиеся. Товарищи! За что?! Товарищи!! совсем уж в
истерике бился голос Трайниной, номер триста двенадцатый.
Вы-чер-ки-ва-а-а-ай! единодушно - и как им только удалось! -
проскандировали товарищи. Да заткните ее в конце концов! крикнул
поверх голов, вдаль, в толпу черный с погончиками. Работать
невозможно! Все поперепутаем, перекличку никогда не кончим! Четыреста
семьдесят три! Подлубный! Четыреста семьдесят четыре!..

Там, откуда доносился голос женцины, произошло легкое движение,
бурление, визг ее: я же на минуточку только и опоздала! Товарищи!
Това... и оборвался на полукрике, заглушенный неразборчивыми басами.
Потом все смолкло. Остался ровный, чуть слышный шумок чутко слушающей
толпы, ее дыхание, что ли. Поверх - дубль-номера, завершаемые
фамилиями. Четыреста девяносто девять! Сидоров-Казюкас! Пятьсот!

Что с нею сделали? заволновался кто-то сзади: голос, человек, черт?..
Какой вы пугливый! обернулась Лена. Ничего не сделали. Сказали,
наверное, что отметят после или что-нибудь еще. Успокоили... Арсений
не ожидал от высокомерной Вильгельмовой, даже при всем ее
христианстве, такой заинтересованности случайною, к ней не относящейся
репликою, и ему стало жутко. Не по себе. Кого она уговаривает? Тише!
шикнули на художницу сбоку. Номер пропустим!

Вильгельмова снова обернулась - презрительно - но не знала к кому, и
презрение пропало даром. Это выглядело смешно. У меня есть
стихотворение, встрял Арсений, но совсем шепотом, наклонившись к Лене,
чтобы не вызвать нареканий сотолпников. По ассоциации вспомнилось. И
не атеистическое, скорее наоборот. Можно, прочту? Погодите, ответила
Вильгельмова, вроде бы вслушиваясь в номера, на деле же - преодолевая
смущение после презрительного своего взгляда, не нашедшего адресата.
Еще не скоро, успокоил Арсений. Еще и до шестой сотни не добрались.
Так можно? и, не дожидаясь второго ответа, который обещал быть
подобным первому, начал:

          Я видел раз, как в зале ожиданья

          Московского вокзала в Ленинграде

          живые петербургские преданья:

          калеки, алкаши, альфонсы, бляди -

          толпою, слишком красочной для были,

          забившись в полуосвещенный угол,

          свою товарку молча злобно били,

          как только бьют в кино тряпичных кукол.

          Она молчала, пьяная шалава,

          лишь закрывала голову руками,

          покуда милицейская облава

          не застучала в зале сапогами...

Красненко! очень громко крикнул прямо над ухом у Арсения черт, стоящий
позади. Крас-нен-ко! тот самый, судя по хриплому баритону, что
интересовался судьбою Трайниной, номер триста двенадцатый. Шестьсот
шесть! Векслер! Шестьсот семь!

Ленино предсказание не сбывалось: толпа почти не спадала. Отметившиеся
почему-то не выбирались вовне: то ли непросто это было, то ли
сознавая, что участвуют в некоем мистическом ритуале, смысл которого
не в одних отметках. Слушайте дальше, суетливо произнес Арсений, боясь
потерять инициативу:

          Беззвучно, как от крестного знаменья,

          мгновенно, как от криков петушиных,

          растаяли, исчезли привиденья

          в ночи и в зарешеченных машинах.

          Потом, когда опасность миновала,

          и шантрапа, свободная до срока,

          повылезла, как мыши из подвала,

          мне удалось услышать подоплеку:

          ту женщину, попавшую на круг им,

          ночная голь нещадно колотила

          за то, что не пошла она с безруким,

          которому пятерки не хватило...

Это на каком же вы вокзале блядей видели, что дороже пятерки стоят?
поинтересовалась Лена. Старыми деньгами, отмахнулся Арсений. Не
мешайте читать! Так и писали бы: полтины, не унималась хорошо
осведомленная в предмете собеседница. Ладно, ответил Арсений. Полтины!
Дальше слушайте:

          которому полтины не хватило, -

пусть будет по-вашему!

               ...за то, что быть добрей и чище надо,

               что не смогла потрафить инвалиду,

               что, отказав герою Сталинграда,

               всему народу нанесла обиду.

               Его тотчас утешила другая...

               Но сколько было злобы и усердья,

               жестокость и осмысленность какая

               в расправе сей во имя милосердья!

Ну как, нравится?

Нет, не христианские это стихи. Талантливые, но не христианские.
Циничные. Бога в них нету, Бога! И не держите меня, пожалуйста, за
талию: во-первых, не место, во-вторых, - ничего не следует делать
исподтишка. Семьсот одиннадцать! Долин! Семьсот двенадцать!

Незаметно когда толпа уменьшилась в размере, однако тесно оставалось
по-прежнему. У коротышки голос совсем сел, зато длинному с погончиками
не делалось ничего, звук, казалось, только крепчал: семьсот тридцать
восемь! Данелия! Семьсот тридцать девять! Семьсот тридцать девять!
Вычеркиваем. Семьсот сорок!

Ну, хорошо, а как вам вот это понравится? сказал Арсений, получивший
за сегодня уже третий щелчок по носу, но не теряющий надежды покорить
хоть кого-нибудь поэтическим своим гением, хоть Лену. Реквием для
топора. Совсем небольшая поэма, и, на испуганный взгляд Вильгельмовой:
скорее - цикл стихотворений. Можно? Эпиграф такой: прощай и помни обо
мне. Гамлет. Это тень отца Гамлета говорит, в первом акте... Да, я
оформляла Гамлета в Омске, в семьдесят четвертом. У меня там не было
никакого Эльсинора, а...

Дикий женский взвизг раздался впереди, совсем неподалеку, и на его
месте тут же образовалась пустота, куда Лену с Арсением и втянуло. Все
произошло так быстро, что непонятно было: что? почему? произошло ли
вообще. Но Арсений, начавший поэму, не желал отвлекаться, потому и
продолжил, загнав тревогу и любопытство на самое дно души. Значит,
так. Первая часть называется RECORDARE... Это в переводе с латыни
что-то вроде ПОМНИТЕ.

          Всё про войну, про подвиги, про битвы...

          А я хочу - чем дальше, тем острей -

          сложить заупокойную молитву

          по не вернувшимся из лагерей...

Да что вы там смотрите? сам прервался Арсений, раздраженный
пристальным и суетливым Лениным вниманием к чему-то внизу, под ногами.
Мне кажется, мы на том месте... где эта... Трайнина... кричала.
Смотрите, как скользко.

Арсений глянул вниз. Конечно, не видно ничего, да и тесно. Шаркнул
ногою: вроде, действительно, скользко как-то. Хотел было опуститься на
полусогнутых, мазнуть по асфальту пальцем, понюхать, рассмотреть
поближе, но к горлу подступила брезгливая тошнота. Обыкновенное масло,
Лена. Автомобильное. АС-8. Лужа масла, и ничего более. Вы уверены?
Лена! Перестаньте гнать чернуху. Слушайте лучше дальше... Семьсот
семьдесят один! Казанцев! Семьсот семьдесят два! На игру в лото
похоже, заметила Лена. Кретинское лото. Лото в темноте. Так
продолжать? еще раз спросил Арсений. А очередь не пропустим? Длинно
там у вас? Успеем, сказал Арсений. И не волнуйтесь. Я вполуха слушаю.
Если что - остановлюсь вовремя. Итак:

          Всё про войну, про подвиги, про битвы...

          А я хочу - чем дальше, тем острей -

          сложить заупокойную молитву

          по не вернувшимся из лагерей...

Глава двадцатая

РЕКВИЕМ ДЛЯ ТОПОРА

                                             Прощай и помни обо мне.

                                                                 В. Шекспир

           206. RECORDARE

Всё про войну, про подвиги, про битвы...

А я хочу - чем дальше, тем острей -

сложить заупокойную молитву

по не вернувшимся из лагерей...

Ни от кого не принимаю иска

до той поры, как небо над Москвой

не треснет под громадой обелиска:

под черной вышкою сторожевой,

пока над вышкой той сторожевою

не вспыхнет пламя вечного огня.

Тогда о не пришедших с поля боя

найдется что сказать и у меня.

          207. РАССКАЗ О СМЕРТИ ОТЦА

А дело было так: нас повели,

чуть рассвело, к назначенной делянке.

Снег был глубок, и мы едва брели,

а у меня от сбившейся портянки

вздувалась на больной ноге мозоль,

но думать о привале было глупо.

Вставало солнце. Снег блестел, как соль.

И даже вертухаевы тулупы

утрачивали признак белизны

на фоне снега. И тогда впервые

я ощутил дыхание весны

и осознал, что мы еще живые

и что на свете март. (А в сентябре

у нас с твоим отцом кончались сроки.)

Но ели были сумрачны и строги,

и солнце застревало в их коре.

Дошли до места. Старший на пеньке

уселся, гладя карабина ложе,

и закурил. А тот, что помоложе,

пошел по кругу со штыком в руке.

Он обходил делянку, аккуратно

концом штыка прочерчивая снег.

Кто за черту заступит! - всем понятно? -

стреляю, полагая за побег,

заметил старший. Выругался кто-то.

Лукич наш - Ворошиловский стрелок,

добавил молодой. Начни работу!

Старались сделать норму, кто как мог,

косились на черту. И вдруг громада

сосны нависла над твоим отцом.

Я крикнул. Он увидел. Стал как вата

и прянул прочь. Через черту. Лицом

уткнулся в снег. Над дулом карабина

еще мгновенье веялся дымок.

Предупреждал: не бегать! Метко: в спину

напротив сердца. Даже не намок

бушлат от крови. Не успел. Сверкая

в закатных побагровевших лучах

стал кровью снег.

     А звали вертухая,

запомни на