бы еще читать об этом и
в книгах. Яша горбатый появился из тьмы прихожей и завел обычную свою
песенку: ты извини, старик, но это не литература. Это - извини -
графомания. Ты понимаешь, что такое стиль? Ты знаешь, сколько Толстой,
например, работал над каждой фразою? - а ты хочешь так, с наскоку,
чохом... (Как же интересно, Толстой успел девяносто томов написать?
вставил Арсений.) И потом - все это очень вторично, старик, эклектика.
Ну, посуди сам... Ладно, неожиданно оборвал обычно деликатный автор.
Ты пришел к середине, да и слушал вполуха! Как знаешь, старик. Я
понимаю, правда глаза колет, невозмутимо отозвался Яша и снова исчез:
в направлении, надо думать, Кутяева и его спутниц. Мальчик с иголочки
от выступления воздержался, а прыщавая поборница чистой любви начала
так: когда я в последний раз лежала в кащенке, у нас случилась
история, очень похожая на...

Арсений встал и потихоньку вышел за дверь. Случай со Ждановым -
вероятно, не без воздействия только что прочтенного «Страха
загрязнения» - представился вдруг обезоруживающе ясным: блокадный
мальчик неистребимо чувствует вину за гибель человека, с которым
пожалел поделиться довесочком, и всю жизнь, не допуская губительного
для психики осознания, пытается вину эту избыть в своих писаниях,
оправдать перед собою и окружающими поступок, вернее непоступок,
недостойный человека - нечеловеческими условиями существования.
Сказать Юре об этом было нельзя, говорить о другом - не имело смысла.

Арсений заглянул на кухню, поздоровался с Тамарою, выпил стограммовый
стаканчик омерзительного клейкого портвейна и вышел на площадку -
покурить. Снова вспомнилась зажигалка, а вместе с нею и деньги, и
Лика, и Юра Седых, и весь бестолковый, бесконечный день. Хочу или не
хочу? Сигарета догорела, но возвращаться в комнату не потянуло: не
интересовало даже, каких вершин критической мысли достигнет на сей раз
Пэдик, подстегнутый присутствием маститого конкурента. Прикурив от
предыдущей сигареты следующую, Арсений вышел в лоджию. Внизу,
уменьшенная пятнадцатиэтажной перспективою до размеров спичечного
коробка, поблескивала под мощным голубоватым фонарем канареечная
машина Эакулевича. Арсений прикрыл глаза и всеми мышцами тела вспомнил
уютное автомобильное кресло, почти достоверно, галлюцинарно ощутил под
рукою гладкий прохладный шарик рычага переключения передач, услышал
вкусный шум покрышек, соприкасающихся с дорогой на скорости сто сорок
километров в час. Машину мечталось очень. Может, чем ждать, все-таки
перекупить у Люси?..

Красный огонек сигареты, беспомощно переворачиваясь, медленно полетел
вниз и, когда столкнулся с твердой поверхностью асфальта, рассыпался
едва различимыми с высоты искрами. Что, не понравилось? вздрогнул
Арсений от неожиданного ждановского голоса из-за спины. А я тут читал
недавно старикам. Ну, тем, кто все это пережил, - на них очень
подействовало. И ребята хвалили. И Владимирский. А что касается Яшки -
ты ж его знаешь. Арсений обернулся: перерыв? Угу. Курят, и Юра кивнул
на площадку сквозь застекленную дверь. На стариков это, в самом деле,
должно подействовать: им тоже есть в чем оправдываться. Во всяком
случае, выжившим, подумал Арсений, а вслух сказал: видишь ли, мне
кажется, разные истории только тогда становятся литературой, когда
приоткрывают самую главную мировую тайну: человек может, человек
должен приподниматься над собою, над своей животной, крысиной
сущностью. Другими словами, когда они приоткрывают в человеке Бога...
Ну? вопросительно произнес Юра, демонстрируя междометием свое покуда
непонимание и приглашение продолжать, хоть Арсению и показалось, что
непонимание снова, как и в самом отрывке, - насильственное. О чем ты
написал? О поведении стаи животных? Оно достаточно подробно освещено в
специальных трудах. О том, что человек в некоторых обстоятельствах
звереет? Это общее место. Я тебе больше скажу: он звереет и в куда
менее экстравагантных обстоятельствах. Он чаще всего целую жизнь
проживает по звериным законам. Что, вообще говоря, куда страшнее. Но
тоже - общее место. Не способность же человека быть скотом вселяет в
нас определенную надежду! Вот если бы твой мальчишка отдал доходяге
свой собственный довесочек... Ты просто не знаешь, что такое голод!
взорвался Юра. Такого произойти не могло! Никто никому не отдал бы
свой довесочек! Действительно, не знаю. И блокады не пережил. Может,
ты и прав... Разумеется, прав! крикнул Юра. Но в рассказе - или что
там у тебя? Арсений почему-то тоже уже кричал, - глава из романа? -
так вот: в романе! мы же говорим не о физиологическом очерке и не о
мемуарах - о Литературе! - в романе мальчик должен был довесочек
отдать. Мог тут же пожалеть о содеянном. Мог броситься к доходяге и
попытаться вырвать хлеб у того изо рта, из пищевода, из желудка. Мог
пнуть доходягу ногой. Но сначала - отдать! На худой конец пусть
мальчишка, как и у тебя, по правде, что ли, ничего не отдает, но тогда
он обязан почувствовать, что катастрофа произошла по его вине, что
самый главный, что единственный убийца - он. Мальчик не имеет права
ссылаться на других, на ситуацию, а только ощущать единоличную,
индивидуальную ответственность за все, что происходит вокруг.

Юра молча слушал, пытаясь сделать вид, что речь все еще идет о
литературе. И когда твой мальчишка шагает домой, продолжал
разволновавшийся Арсений, этот не отданный доходяге кусок не лезет в
глотку. Ну, там не знаю - выбрасывает мальчишка хлеб или нет. Может,
просто начинается приступ рвоты - рвоты этим хлебом. Понимаешь? Вот
что тогда станет главным, а лишние подробности сами собою превратятся
в ненужные и уйдут. Рассказ стянется сюда, к центру, сделал, наконец,
и Арсений вид, будто говорит только о литературе. А то, знаешь, пока
как-то скучновато, затянуто...

Предположим, я вымараю вот этот абзац, помнишь? обрадовался Юра
повороту разговора, который сам так неосторожно и завязал, но от
необходимости отвечать спас Арсения появившийся в лоджии Пэдик: все,
ребята, кончайте. Пошли. Ты будешь читать что-нибудь? Буду. Стихи?
Арсений кивнул. Новые? старые? Успокойся, Паша, Я сам все скажу.

                        125. 20.56 - 21.01

Арсений стоял под Яшкиным портретом, держа в чуть подрагивающей руке
пачку испечатанных листков, что утром получил у машинистки. Он так и
не научился справляться с охватывающим в подобных ситуациях волнением:
пересохшее горло, кровь, прилившая к лицу, - хотя давно уже ходил в
классиках и дважды - за прозу и за стихи - лауреатах. Впрочем, рыжая
девочка, не желающая до самого светла иметь дело с унитазом, тоже была
увенчана Пэдиковыми лаврами. В глубине души Арсений надеялся, что
волнение не связано, ну - почти не связано с присутствием на ЛИТО
Владимирского, но крупица истины в корреляции на критика, вероятно,
все же заключалась, и Арсений, уловив ее, выругал себя: пес!
с-сволочь! плебей! рабья душа! Рабы не имеют права писать стихи! Во
всяком случае - читать их вслух!

Очистившийся ото всего земного, суетного и ставший куда крупнее, чем
был при жизни, хотя художник и подчеркнул его маленький рост, Яшка
глядел из-за Арсениева плеча саркастично, вполне в духе внутреннего
монолога нашего героя, - и грустно. Лермонтов, начал, наконец,
Арсений, незадолго до гибели составил первый и единственный
собственноручный сборник. Туда вошло всего сорок стихотворений, - то,
что казалось автору лучшим или наиболее важным. «Парус», например, не
вошел. Мне кажется, каждый из нас в определенный момент жизни должен
сам отобрать свои сорок стихотворений. Я думаю, всем ясно, что речь
идет не о сопоставлении талантов. Для меня этот момент наступил
сегодня - когда в «Молодой гвардии» готовится к печати другая моя
книжка. Как вы понимаете, отбор стихотворений для нее происходил по
принципиально иным соображениям: безоговорочно отметались стихи с
политикой, эротикой, Богом, смертью, с элегическими - будь это хоть
картины природы - настроениями: вкус редактора преобладал над вкусом
моим. Даже в таком - клянусь вам! - совершенно безобидном, безо всякой
задней мысли написанном пейзажном стихотворении, как:

               Сегодня наступила осень.

               Сентябрь явился на порог

               и шапкой туч ударил оземь,

               открыв высокий чистый лоб.

               В прозрачной луже, точно в Лете,

               осенний лист запечатлен,

               а воздух - как конец столетья:

               весь - ожиданье перемен, -

даже в нем редактор обнаружил подтекст и крамолу и начисто стихотворение
отверг. Это у них называется неконтролируемые ассоциации. Оба сборника -
так вышло - пересеклись только в одной точке, на одном, вероятно - худшем,
стихотворении. Я не умею взглянуть со стороны, разные ли люди писали эти
разные книжки или один человек, не понимаю, имеет ли хоть какие-то
индивидуальные черты автор молодогвардейского сборника. Сейчас я
представляю на ваш суд мои сорок стихотворений. Те, которые кажутся мне
лучшими или наиболее важными. Для любителей смотреть стихи глазами я
приготовил пять экземпляров, завершил вступление Арсений и передал сидящим
тоненькие пачки бумаги, соединенные в верхних левых углах огромными
уродливыми скрепками. Потом откашлялся в кулак, собрался:

               С бородой как с визитной карточкой

               я пришел в незнакомый дом.

               Волны дыма стол чуть покачивали,

               а бутылки со Знаком качества

               наводили на мысль о том...

Глава двенадцатая

ЗЕРКАЛО В ПРОСТЕНКЕ

                                             Стихи на случай сохранились,

                                             Я их имею; вот они...

                                                                  А. Пушкин

                             126. РАННИЕ СТИХИ

                                             * * *

С бородой как с визитной карточкой

я пришел в незнакомый дом.

Волны дыма стол чуть покачивали,

а бутылки со Знаком качества

наводили на мысль о том,

что веселье - порядком пьяное,

что не слишком мудр разговор.

И, шипя об огрызок яблока,

сигарета гасла, и въябывал

в магнитоле цыганский хор.

Постепенно и я накачивался,

я поддерживал каждый тост,

а соседка - девица под мальчика -

ела кильку, изящными пальчиками

поднимая ее за хвост.

А потом мы с соседкой болтали, и

я не помню, когда и как...

в ванной, кажется... как же звали ее?

У нее была теплая талия

и холодный металл на руках,

у нее были пальцы ласковые,

лепетала: кто без греха?!

Утром впору было расплакаться:

только запах кильки на лацкане

югославского пиджака.

                       ОРФЕЙ

Нынче в ад попадают проще:

фиг ли петь - пятак в турникет -

и спускаешься в Стиксовы рощи

к пресловутой подземной реке.

Вот перрона асфальтовый берег,

вот парома электрорёв.

Закрываются пневмодвери,

и Харон говорит: вперёд!

Понимая, как это дико,

я, настойчивый идиот,

тупо верю, что Евридика

на конечной станции ждет.

Я сумею не обернуться,

не забуду, что бог гласил,

только в два конца обернуться

мне достанет ли дней и сил?

Разевается дверь, зевая,

возникает передо мной

«Комсомольская-кольцевая»

вслед за «Курскою-кольцевой».

Мне не вырвать ее отсюда,

не увидеть ее лица,

и ношусь, потеряв рассудок,

по кольцу - до конца - без конца.

                     ПОЭТ

Ну что вы все глядите на меня?

А разве мог я поступить иначе?

Извольте: я попробовал, я начал:

во рту ни крошки за четыре дня,

и никакой работы! Деньги значат

гораздо больше, чем предположить

умеем мы, когда живем в достатке.

Я заложил последние остатки

добра, когда-то нажитого. Жить -

во-первых - жрать! А если корки сладки -

все принципы - пустая болтовня.

Ну что вы все глядите на меня?

Я сделал что-то страшное? Продался?

Но я остался тем же: те же пальцы

и тот же мозг! Так в чем моя вина?

Ведь мы меняем кожи, а не души!

Ужам - и тем дозволено линять!

В конце концов, могу я быть послушен

наружно только, и оставить детям

правдивый очерк нашего столетья

(пусть - поначалу - тайный)? Разве лучше,

себя тоской и голодом замучив,

навек задуть ту искорку огня,

которая подарена мне? Кто-то

остаться должен жить, чтобы работать?!

Ну что вы все глядите на меня?

                     КОНЦЕРТ ДЛЯ ФОРТЕПИАНО С ОРКЕСТРОМ

Я не моту не выйти на эстраду,

а выйти на эстраду - не могу...

В концертном фраке, хоть персона грата,

я беззащитней птицы на снегу.

Я знаю все заранее. Я ясно,

отчетливо предчувствую беду:

сейчас гобой настройку даст; погаснет

последний шум; я встану и пойду;

пойду, стараясь не задеть пюпитров,

пойду подробно: не паркетом - льдом,

и подойду к роялю; тихо вытру

платком уже вспотевшую ладонь;

рояль молчит; он, кажется, покорен

(я наблюдал за ним из-за кулис);

я стану; в обязательном поклоне

я гляну в зал, но не увижу лиц;

я долго не смогу усесться; свора

оркестра станет в стойку на прыжок,

и над оркестром, как ученый ворон,

раскинет крылья фрака дирижер;

почувствовав спиной его фигуру

в холодной, леденящей тишине,

я брошу пальцы на клавиатуру...

Но та, мертва, не отзовется мне.

Как подходил когда-то Каин к брату,

так я к роялю: идолу, врагу...

Я не могу не выйти на эстраду,

а выйти на эстраду - не могу.

                   ПОРТРЕТЫ

Все чаще я гляжу на старую картину,

что чудом до меня дошла сквозь три войны:

на ней изображен сидящим у камина

мой родственник: мой дед с отцовской стороны.

Устроясь в глубине удобных мягких кресел,

полузакрыв глаза и книгу отложив,

он смотрит на огонь и, вероятно, грезит

о чем-то, что прочел, о чем-то, что прожил.

Должно быть, он сидит в своей библиотеке:

по стенам стеллажи шпалерами из книг,

и даже слышно мне: идут в минувшем веке

напольные часы: тик-тик, тик-так, тик-тик...

Нет в дедовом лице ни жесткости, ни злости:

спокойные и чуть усталые черты.

На столике лежит кинжал слоновой кости,

чтоб в книгах разрезать пахучие листы.

И тут же на столе - журнальная подшивка,

коробка с табаком, букетик поздних роз

и для набивки гильз мудреная машинка:

мой дед не выносил готовых папирос.

Мы в возрасте одном, и я похож на деда

фигурою, лицом и формой бороды,

и иногда, скользнув глазами по портрету,

друзья мне говорят: Арсений, это - ты.

Ну да! Конечно - я: с моею вечной спешкой,

пропахший табаком болгарских сигарет,

всегда бегущий и повсюду не успевший,

стремящийся к тому, чего в помине нет.

И ежели меня запечатлеет кто-то,

то вряд ли изберет модерный стиль «ретро»,

а, бросив холст и кисть, отшлепает мне фото:

С газетою в руках на лестнице метро.

                       АРГОНАВТЫ

Они плывут. Веками - всё в пути.

И неисповедимы их пути.

Арго так легок, что не канет в Лету.

А вечерами юный полубог

выходит посидеть на полубак

и выкурить при звездах сигарету.

Они плывут. Колхида и руно,

и гибель их - все будет так давно,

что даже мысль об этом несерьезна.

Волна качает люльку корабля,

а им ночами грезится земля,

достичь которой никогда не поздно.

               * * *

Я ехал на восток, и солнца стоп-сигнал

на кончике руля дрожал и напрягался.

Я не хотел менять ни скорости, ни галса,

а солнечный огонь слепил меня и гнал.

Превозмогая мрак, холодный ветер, дождь,

он за моей спиной висел метеозондом,

но он же обещал: спеши! за горизонтом,

надежду потеряв, свободу обретешь!

Мне ветер в уши пел, услужливый фискал,

но я и не мечтал о сказочной принцессе.

Цель моего пути была в его процессе.

Она годилась мне. Я лучшей не искал.

Начало позабыв, не зная о конце,

я чувствовал почти восторг самоубийства,

хоть и не видел, как багровый зайчик бился,

мотался на моем обветренном лице.

А мотоцикл дрожал. Горбатая земля

клубилась подо мной

в Эйнштейновом пространстве.

Я ехал на восток, и муза дальних странствий

чертила алый круг на зеркале руля.

            127. СТИХИ К ВИКТОРИИ

                    * * *

Водка с корнем. Ананас.

Ветер. Время где-то между

псом и волком. А на нас

никакой почти одежды,

лишь внакидочку пиджак.

И за пазухою, будто

два огромные грейпфрута,

груди спелые лежат.

          * * *

Голову чуть пониже,

чуть безмятежней взгляд!.. -

двое в зеркальной нише

сами в себя глядят.

Может быть, дело драмой

кончится, может, - нет.

Красного шпона рамой

выкадрирован портрет.

Замерли без движенья.

Точно в книгу судьбы,

смотрятся в отраженье,

и в напряженье - лбы.

На друга друг похожи,

взглядом ведут они

по волосам, по коже,

словно считают дни,

время, что им осталось.

И проступают вдруг

беззащитность, усталость,

перед судьбой испуг.

Рама слегка побита,

лак облетел с углов:

ломаная орбита

встретившихся миров.

Гаснут миры. Огни же

долго еще летят.

Двое в зеркальной нише

сами в себя глядят.

          * * *

                         Я не то что бы забыл -
     воды. По мере того как театрик становился театром, Хымик чувствовал
никогда я и не ведал:

нет ни в Библии, ни в Ведах

слова странного: Амыл.

За окошком свет зачах,

обрываются обои,

навзничь мы лежим с тобою,

только что не при свечах.

Город медленно затих,

время - жирным шелкопрядом.

Мы лежим с тобою рядом,

и подушка на двоих.

Привкус будущей судьбы,

запах розового мыла -

от гостиницы «Амыла»

две минуточки ходьбы.

               СОНЕТ

Мы так любили, что куда там сутрам,

любили, как распахивали новь.

На два часа мы забывались утром

и пили сок - и снова за любовь.

Но седина коснется перламутром

твоих волос, и загустеет кровь.

Я стану тучным и комично мудрым.

Мы будем есть по вечерам морковь -

протертую, конечно: вряд ли нам

простой продукт придется по зубам,

вот разве что - хорошие протезы.

Что заплутал, я чувствую и сам,

но не найду пути из антитезы

к синтезы гармоничным берегам.

               * * *

Я позабыл тебя напрочь, мой ласковый друг:

как бы ни тщился, мне даже лица не припомнить,

а в пустоте переполненных мебелью комнат

зеркало в зеркале: мячик пространства упруг.

Времени бита нацелена точно: она

не промахнется, удар будет верным и сильным.

В комнатах эховых, затканных сумраком синим,

мячик взорвется. Но дело мое - сторона.

Дело мое - сторона, и уж, как ни суди, -

я не причастен к такому нелепому миру.

Мне уже тошно глядеть на пустую квартиру

и безразлично, что будет со мной впереди.

Времени бита нацелена - это пускай;

мячик пространства взорвется - и это не важно.

Я позабыл тебя, вот что, любимая, страшно.

Я же просил, я молил тебя: не отпускай!

                         * * *

Оркестр играет вальс. Унылую аллею

листва покрыла сплошь в предчувствии зимы.

Я больше ни о чем уже не пожалею,

когда бы и зачем ни повстречались мы.

Оркестр играет вальс. Тарелки, словно блюдца,

названивают в такт. А в воздухе густом,

едва продравшись сквозь, густые звуки льются,

вливаются в меня... Но это все потом.

А будет ли потом? А длится ли сегодня?

Мне времени темна невнятная игра.

И нет опорных вех, небес и преисподней,

но только: час назад, вчера, позавчера.

Уходит бытие сквозь сжатые ладони,

снижая высоту поставленных задач,

и нету двух людей на свете, посторонней

нас, милая, с тобой. И тут уж плачь - не плачь.

Ссыпается листва. Оркестр играет. Тени

каких-то двух людей упали на колени.

    128. СТИХИ К ЮЛИИ

          * * *

О льняное полотно

стерты локти и коленки,

и уже с тобой по стенке

ходим мы давным-давно,

как старуха и старик,

чтоб не дай Бог - не свалиться.

Ну а лица, наши лица -

все написано на них!

Эти черные круги

под счастливыми