Разумеется,
ваша реальность куда проще, прозаичнее, а посему и куда страшнее, но
что же делать? Мне она абсолютно неизвестна, а вы или вам подобные,
которым вроде бы и карты в руки, кто допущен во внутренности
ГОСУДАРСТВЕННОЙ МАШИНЫ, СИСТЕМЫ, - не имеют ни права, ни желания, ни,
наконец, УМЕНИЯ писать или рассказывать о ней, зато в избытке имеют
крепкие нервы. Ведь не станете же, например, вы, даже перед лицом
смерти, даже заболев, вообразим невообразимое, раком - публично
исповедоваться. Впрочем, не уверен, знакомо ли вам вообще понятие
ГРЕХА. Вот мы все и пребываем в блаженном неведении и фантазируем
всяческую дребедень, а вас - по этой вашей нечеловеческой
сдержанности, замкнутости представляем чуть ли не сверхчеловеками.
Даже на меня, обладающего личностью внутренне довольно независимою
(вы, надеюсь, согласны с таким самоопределением), действует ваша
причастность к власти, к гиганту государства, к СИСТЕМЕ, так что я с
трудом и часто без успеха убеждаю себя, что вы - обыкновенный, рядовой
представитель рода Homo, существо из мяса и костей, подверженное
разного характера слабостям, болезням и в конце концов... да-да, не
удивляйтесь! - и в конце концов той же самой банальной СМЕРТИ. Мне не
верится порою, что у вас есть имя и отчество, есть родители, которые
вам их дали.

Возвращаясь же к расстрелу, замечу, что, пожалуй, с крайним
любопытством посмотрел бы на него собственными глазами, понаблюдал бы
и за вами, хотя, кажется, единственный способ для осуществления такой
идеи - сыграть в сем захватывающем спектакле ПРАВОСУДИЯ главную роль.
Одну из двух главных ролей. Сами догадываетесь КОТОРУЮ. Жаль вот
только, что не смог бы тогда уже увиденное описать. НЕ УСПЕЛ БЫ.

Но я, кажется, слишком забегаю вперед, то есть, скорее, в сторону, да
вы все равно читайте, вы читайте, гражданин прокурор. Теперь-то скоро,
совсем-совсем скоро!

                               239.

А знаете, что мне сейчас пришло в голову? Вдруг вы подумаете, что я
хочу моим письмом заронить в вас сомнение в психическом здоровье его
автора? И тем самым избежать наказания? Нет, гражданин прокурор,
скорее всего, вы не правы. В процессах, подобных нашему, нам чаще
приходится доказывать свое психическое здоровье, чем наоборот: ведь
ненормальность людей, выступающих против вас, - большое успокоение
вашей совести (если она существует и в успокоении нуждается) и
поддержка вашей идеологии, вашей СИСТЕМЫ. К тому же лагерь, на мой
взгляд, много предпочтительнее «серпов», «кащенки» или Казани.

А, черт с ним! - в конце концов вы сами скоро поймете, чем оно
продиктовано, мое письмо. Пока же попробуйте извинить его многословие
моею профессией литератора или тем, что это, быть может, ПОСЛЕДНЕЕ МОЕ
ПРОИЗВЕДЕНИЕ.

                               240.

Ну-с, начнем. Пора пришла. Все, что я написал до сей строки, было, по
сути, предисловием. Оттяжкою. Теперь главное. Я хочу сделать важное
заявление. Признание. Я УБИЛ ЧЕЛОВЕКА Восемь лет назад. В этом
действии обвинили другого: обычная юридическая ошибка, вдвойне обычная
в СИСТЕМЕ, где планируется раскрытие преступлений в процентах и
сроках, но другого, которого обвинили, осудили и наказали, - другого,
вероятнее всего, уже нету в живых. Так что не его я собираюсь спасать
и не доброе его имя, ибо имя вполне запятнано и без моего убийства, да
и благородство такого рода, пожалуй, показалось бы вам несколько
запоздалым и весьма дешевого свойства. Просто мне хочется рассказать
историю моего преступления. Преступления, ибо закон ваш я преступил.
Тогда, заметьте, преступил, а вовсе не сейчас. Сейчас я вел себя
согласно правилам игры и только этим письмом пытаюсь их частично
нарушить.

Почему? Это уж, пожалуйста, догадывайтесь сами. Подсказок я сделал вам
достаточно.

                               241.

Все началось очень давно, в пору моего отрочества, которое, как вы
знаете, я провел в Сибири, в городе О. Мне исполнилось пятнадцать лет,
когда я вдруг поразился двумя открытиями. Первое - через него
проходят, наверное, все подростки, и, быть может, от того, остается ли
память о нем в человеке, когда тот вырастает, зависит, КАКИМ
вырастает, зависит его духовная зрелость, его человечность, зависит, с
вами ли он остается или идет против вас, - заключалось в следующем:
ИНДИВИДУУМ СМЕРТЕН. КАЖДЫЙ ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ. КАЖДЫЙ. БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ.
ЗНАЧИТ - И Я.

Я смотрел в ночное звездное небо и размышлял о бесконечности
пространства и времени, о голубой пылинке, бессмысленно болтающейся в
этих двух бесконечностях, и о том, как все же абсолютно несовместима
мизерность моего тела с величием моего духа и разума, способных обнять
обе эти бесконечности, пусть не вообразить, не представить их себе, но
все-таки хоть бы о них ПОДУМАТЬ. Мне казалось: я никогда не смогу
примирить в себе два знания: знание, что Я ЕСМЬ, и знание, что МЕНЯ
КОГДА-НИБУДЬ - ОЧЕНЬ, в сущности, СКОРО - НЕ БУДЕТ. Жажда жить, начало
мощное, биологическое, вступало в безнадежный бой с интеллектом.

Я не хочу обвинять вас в том, что вы отняли у меня религию - все равно
мой сначала аналитический, затем иронический и, наконец, цинический
склад ума (обычная цепь превращений, ПРОЦЕСС) не принял бы этого
ненадежного спасательного круга, способного поддержать на поверхности
океана мысли разве что человека легковесного, который, впрочем, и без
того вряд ли пойдет ко дну. Если же мы исключаем религию, другой
блокировки от страха смерти не остается. Я подобной блокировки, во
всяком случае, не нашел, сколько ни искал, да и вы не предложили мне
чего-нибудь стоящего. Поэтому я так ценил свое второе открытие. Но о
нем позже.

Итак, я часто думал о смерти. Я боялся ее. Я не знал, как мне жить
дальше, имея столь страшную перспективу. То есть боялся я, разумеется,
не смерти, а самого момента умирания. Я думал, что мне никогда не
достанет силы воли умереть, что я буду сходить с ума, как только
начнет приближаться эта неминуемость, во всяком случае, как только я
ее замечу. Сумасшествие, конечно, защитило бы мой мозг, но что бы я
вынес ДО сумасшествия! Я воображал собственные предсмертные истерики и
был себе противен до тошноты, но знал, что никогда не сумею справиться
с собою. Я перебирал в уме всевозможные варианты: разные болезни
(особенно страшным выглядел в моих глазах рак), несчастные случаи,
старость. Я проглотил массу книг, медицинских и художественных,
бесконечно представлял смерть Ивана Ильича и князя Андрея, расстрел
Безухова и казнь Достоевского, сорвавшихся с виселицы декабристов и
заживо погребенного из рассказа По; героя, наконец, «Американской
трагедии», последнюю часть которой, связанную с электрическим стулом,
равно как и некоторые страницы «Идиота», «Последнего дня
приговоренного», «Баллады Рэдингской тюрьмы», я зачитывал до дыр. Я
знал, например, что инфаркт сопровождается патологическим ужасом, и не
хотел умирать от инфаркта - и так далее. Моя мысль, моя фантазия не
отпускали меня ни на минуту. Я почти перестал есть и спать, смотреть
на свет Божий казалось тошно. В конце концов я чуть не собрался
во внутренний карман пиджака: с момента получения всегда носил их в

Я напоминал мерзкого, извивающегося в песке СКОРПИОНА, который ловит
собственный хвост и жалит себя.

                               242

В самый разгар мучительных моих переживаний у тетки обнаружили рак
легких, запущенный настолько, что оперировать не имело смысла, и она
больше года умирала на моих глазах.

Тетке, естественно, диагноза не сказали, оставили лазейку для надежды,
и, чем вернее предчувствовала умирающая правду, тем лихорадочнее
пыталась себя обмануть. Нам не оставалось ничего, кроме как
поддерживать теткины иллюзии. К концу лета она иссохла, стала словно
скелет и совсем не ходила - муж выносил ее на улицу погреться
случайным осенним солнышком, - но с неимоверной убежденностью все
рассказывала и рассказывала, как поправится весною и где посадит тогда
георгины, куда перенесет вон ту яблоню и что-то еще в таком роде,
требовала от мужа, чтобы тот срочно достал ей на зиму путевку в
Болгарию. Я пытался представить, что за жуткая работа идет в теткином,
уже тронутом разложением мозгу, и сам едва не сходил с ума. Особенно
тяжело было порою смотреть в ее глаза, ибо в последней их глубине
таилось понимание правды. Однако вслух ее тетка признала только за
несколько часов до кончины, и вот это вот признание показалось мне и
кажется до сих пор самым страшным из того, что я понял о смерти.

Дело было зимой, студеной о-ской зимой. Часов в восемь вечера тетка
попросила мужа не топить сегодня печку. Почему, дорогая? спросил он.
Мы же с тобою вымерзнем. Я так хочу! - тетка в последние недели жизни
стала невыносимо раздражительной и капризной. Скоро узнаешь. В час
ночи она умерла. Ей хотелось хоть на немного задержать разложение
собственного трупа.

                               243.

Ну, а теперь, гражданин прокурор, перейдем ко второму моему открытию:
я додумался тогда, что лишь одно способно спасти меня от ужасающего
положения приговоренного к смерти самим фактом жизни, рождения: СМЕРТЬ
НЕОЖИДАННАЯ, МГНОВЕННАЯ, КОГДА НИ О ЧЕМ НЕ УСПЕВАЕШЬ ПОДУМАТЬ, НИЧЕГО
НЕ УСПЕВАЕШЬ ОСОЗНАТЬ. Я мечтал о ней; она представлялась мне высшим
мировым благом, воплощением бессмертия, и мне казалось: все равно,
когда она произойдет, завтра или через семьдесят лет, - лишь бы именно
так: неожиданно и мгновенно; суть от сроков, которые все равно
микроскопичны рядом с вечностью, совершенно не меняется. Но мечта
выглядела (да выглядит и по ею пору) недостижимою: где гарантия, что
как раз Я умру внезапно? Подстроить самому? Но это никак невозможно:
будешь знать и все время ждать. Разве что надеяться на фортуну» Ах,
гражданин прокурор! Надежда вообще вещь слишком зыбкая, а тем более -
на судьбу!

Для себя задачу я так и не разрешил; абстрагируясь же от собственной
персоны, ибо, как скоро станет вам ясно, я являюсь АЛЬТРУИСТОМ,
уразумел тогда, что для всякого человека высшее благо - умереть, не
зная об этом; что высшее благодеяние, которое возможно человеку
оказать, - подарить такую смерть. Вывод парадоксальный, вы, чего
доброго, назовете его антисоциальным или даже антигуманным -
опровергнуть, однако, не сумеете. По той же причине и я до сих пор не
отказываюсь от него: я так и не узнал лучшего решения задачи
бессмертия, хотя от ужаса исчезновения в значительной мере освободился
и способен теперь многое преодолеть с помощью воли, свидетельством
чему служит, например, письмо, которое вы, гражданин прокурор,
надеюсь, в данный момент читаете.

                               244.

И еще одно открытие из тех времен. Оно много мельче двух первых и
приобретало смысл только в связи с ними. Оно родилось из обычного в
отрочестве увлечения детективами. Я нашел во всех них нечто общее:
преступление раскрывалось, когда обнаруживались его мотивы.
Действовало классическое CUI BONO - КОМУ ВЫГОДНО? А что, если НИКОМУ
НЕ ВЫГОДНО?! Мне пришла в голову мысль об ИДЕАЛЬНОМ ПРЕСТУПЛЕНИИ,
преступлении, которое раскрыть НЕВОЗМОЖНО, если, конечно, не найдется
прямых улик или свидетелей, о ПРЕСТУПЛЕНИИ БЕЗ МОТИВА, а стало быть, и
без наказания.

Разумеется, идея явилась в чисто теоретическом виде. От какой бы то ни
было возможности ее реализации я поначалу был надежно защищен складом
моей души.

                               245.

Дело в том, что от природы я добр. Это я понял однажды, вспомнив
эпизод из детства: мальчишками мы любили лазить по чердакам и
подвалам; как-то в подвале нашего дома мы обнаружили четверых щенков,
выброшенных туда владельцами какой-то нецеломудренной суки, слишком
гуманными, чтобы просто утопить их в унитазе. Щенки были еще слепые,
очень трогательные и забавные. По разным причинам (у меня, например,
уже жила дома собака) никто из нас не решался взять себе ни одного. Мы
стояли вокруг в полутьме, наблюдали за ними, осторожно гладили,
обсуждали, что делать дальше, и тут-то наш заводила Вовка Хорько
заорал: идея! и поскакал наверх. Через пару минут он явился с пачкою
бенгальских огней. Заклеймим животных! бросил лозунг и роздал нам
свечи.

Когда две из них, те, что Вовка оставил себе и поджег первыми,
догорели, он крест-накрест приложил их раскаленные проволочки к мягкой
шерстке самого крупного щенка. Запахло паленым. Щенок пронзительно
заскулил. Мне стало не по себе. Казалось, будто Вовка прижег мою
собственную спину. Я был робкого десятка, особым авторитетом у ребят
не пользовался (вот вам еще довод против меня и нас вообще!), так что
остановить забаву - кто бы меня послушал?! - казалось мне не под силу.
Оставалось снести боль или бежать из подвала, и я стоял в мучительной
полуобморочной нерешительности. Когда второй мальчик собрался
последовать Вовкиному примеру, я вдруг, неожиданно для себя, бросился
на них на всех с кулаками. Я дрался впервые в жизни. Ребята так
опешили, что поначалу даже и не сопротивлялись мне. Потом со мною
началась истерика, откуда-то взялась бабушка, и я не помню, как
очутился дома. В постели я пролежал, кажется, больше десяти дней.

Моя агрессия была неосознанной: просто я реально чувствовал боль
щенка, как свою, и не умел ее вытерпеть. Оказывается, Я НЕ МОГ, КОГДА
КОГО-НИБУДЬ МУЧИЛИ.

                               246.

Позже я узнал об исследованиях одного биопсихолога, который доказал,
что наклонности к АЛЬТРУИЗМУ или САДИЗМУ (его терминология) - качества
врожденные. Биопсихолог провел эксперимент на крысах: на пустом,
десять на десять метров, столе (крысы, оказывается, совершенно не
выносят открытых поверхностей) установил маленький домик, который для
любой из подопытных казался землею обетованною, ибо там можно
защититься от пожирающего ужаса пространства, и крысы, все без
исключения, рвались в укрытие, едва попадали на стол. Подпружиненный
пол домика под весом крысиного тела замыкал контакт, и электроток
подавался к проволочному гамачку, куда укладывали другую крысу.

Итак, подопытную выпускали на стол, она, не раздумывая, забиралась в
домик, и тут же ее товарка начинала кричать, визжать, корчиться от
боли. Услыхав это, некоторые из животных выскакивали вон и, как им ни
было страшно снаружи, назад не входили; жались к домику, пробовали пол
лапкою, но не входили. Они по натуре своей не могли причинить боль
себе подобным. И ПРОПИСНАЯ МОРАЛЬ, С КОТОРОЮ КРЫСЫ, НАДО ПОЛАГАТЬ, НЕ
ЗНАКОМЫ, ВЫХОДИЛО, НЕ ПРИ ЧЕМ. Вторые же, услыхав вопли, почуя носом
пот ужаса и боли товарки, с еще большим, казалось, удовольствием
давили на педаль. Даже соседнему, неэлектрическому домику, если его
устанавливали рядом, они предпочитали электрический. Третья, самая
обширная группа, так сказать, ТОЛПА, вела себя наиболее ординарно:
покуда ее представители не пробовали тока на собственной шкуре -
преспокойно отсиживались в домике, даже и внимания не обращая за его
пределы; пройдя же через электропытку, УМНЕЛИ и остерегались мучить
других, но ненадолго: со временем условный рефлекс стирался.

Ученый проводил и прочие разнообразные опыты и в конце концов пришел к
выводу, что в любом более или менее высокоорганизованном биологическом
виде около двадцати процентов особей АЛЬТРУИСТЫ, около двадцати -
САДИСТЫ, остальные же ведут себя в зависимости от обстоятельств. У
людей соотношение, конечно, несколько сдвинуто, ибо среди них
царствует не столько естественный, сколько искусственный отбор, и
САДИСТЫ постоянно и целенаправленно сокращают число АЛЬТРУИСТОВ.
Однако последние, слава Богу, еще перевелись не вполне, хотя их, такое
у меня ощущение, давно пора занести в КРАСНУЮ КНИГУ.

АЛЬТРУИСТ, в отличие от ЧЕЛОВЕКА ТОЛПЫ, не станет мучить, избивать,
насиловать, если даже это будет разрешено обществом, государством,
возведено ими, как в периоды войн или революций, в разряд
добродетельных или даже ГЕРОИЧЕСКИХ поступков. Он не станет стрелять
на фронте и заниматься боксом. Он, вероятно, не сможет работать и
хирургом, хотя профессия в самой своей основе гуманна. АЛЬТРУИСТА рано
или поздно могут убить, но сам он убьет вряд ли. А если вдруг и убьет,
подчинясь своей или чужой воле, навязчивой или навязанной идее,
могучей необходимости, - собственные гены раздавят его, как некогда
раздавили альтруиста Раскольникова. САДИСТ же и в спокойные времена
найдет занятие по душе: не в тюрьме или в лагере, так на бойне, а
часто бывает, что и в больнице.

                               247.

Итак, гражданин прокурор, уже тогда, в юности, когда я сделал два мои
открытия, я чувствовал, что я альтруист, хотя и не был знаком еще с
теорией биопсихолога. Правда, в ней, когда речь идет не о крысах, а о
человеке, замечается некоторое противоречие, обнаружившее себя,
например, тогда, в подвале: не вынося боли щенка, я БРОСИЛСЯ С
КУЛАКАМИ на его обидчиков и САМ ПРИЧИНИЛ ИЛИ ХОТЯ БЫ СОБИРАЛСЯ
ПРИЧИНИТЬ БОЛЬ. Возможно, как раз эти психологические ножницы и
привели к истерическому припадку.

Вы следите за моей мыслью, гражданин прокурор? Она очень важна для
дальнейшего, и мы к ней еще вернемся. В ней есть нечто марксистское,
не правда ли? и уже потому близкое вам.

                               248.

Продолжим, точнее: вернемся к тому, что идея ПРЕСТУПЛЕНИЯ БЕЗ МОТИВА
до времени представлялась мне чисто теоретической, интеллектуальной,
ибо, как я чувствовал, была надежно заблокирована альтруизмом. Хотя в
последнем и существовала уже ничтожная трещинка (случай с дракою из-за
щенков), мысль о возможной РЕАЛИЗАЦИИ ИДЕИ, во всяком случае мною, не
задевала даже уголка моей ДУШИ. Интеллект выходил развратнее
организма.

Гойя однажды заметил, что сон разума порождает чудовищ. СОН РАЗУМА
Смотря что под этими словами понимать. Бывает разум разума, а бывает и
разум души. Мой интеллект, разум разума, когда я, возвращаясь домой по
вечерам, проходил темными дворами и встречал по пути одинокие фигуры
прохожих, подсовывал мне порою слишком, может быть, яркие картинки:
как вот сейчас, в двух шагах от собственного дома, я нажму на спуск
воображаемого пистолета, который я сжимал в руке до пота, - и спокойно
пойду дальше; убитый останется лежать под моими окнами; приедет
милиция, угрозыск, и никому никогда не придет в голову, что юноша, с
невинным любопытством глядящий вниз из окна второго этажа, и есть тот
самый УБИЙЦА, которого они рассчитывают поймать, но не поймают никогда
в жизни, - чистой воды мальчишеские картинки.

Однако лиха беда начало, и мысль моя, в ту пору чрезвычайно изощренная
и неутомимая, шарила вокруг себя скорпионьими лапками, находя лазейки
и в заблокированные области сознания, в результате чего к идее
преступления без мотива однажды подверсталась идея - вы помните? -
счастья внезапной смерти, невозможной, как вы сами понимаете, без
насилия, ибо любая смерть, самая естественная, есть худшее из насилий
над человеком, и обеим этим идеям удалось слиться в парадоксальном
союзе с моим биологическим неприятием насилия как такового.

Круг замкнулся, мне удалось ухватить себя за хвост, и, хотя я слишком
знал, что практически, на деле, неспособен нажать спуск пистолета или
вогнать отточенный кусок стали в податливое живое тело, теоретически,
так сказать, ФИЛОСОФСКИ, я себе это в какой-то момент разрешил.

                               249.

И тут же к прежним мучительным моим идеям примешалась еще одна, новая
и, быть может - самая мучительная и самая опасная: идея, точнее:
проблема соотношения МЫСЛИ и ДЕЙСТВИЯ. Мне становилось гадко от того,
что порою - нет, не порою! а вот именно, что ЧАЩЕ ВСЕГО, - мы,
называющие себя интеллигентами, неспособны совершать поступки, даже
если сами до их необходимости додумались. В конце концов, реализовать,
хотя бы однократно, сумму моих открытий становилось для меня вопросом
чести. Я хотел исполнить идеальное преступление во имя альтруизма, но
чувствовал, что - из-за этого самого альтруизма! - сил мне не
достанет. Чувствовал и презирал себя, хоть альтруизмом и гордился.

Я много раз пытался приняться за дело,