Или где
еще.  А  похоже,  и Любови Николаевне Михаил Никифорович мог наговорить в те
часы немало обидных,  хотя,  впрочем,  и благородных слов.  Однако по адресу
наговорил бы?
     Но он быстро остыл.  То есть вскоре не был более в настроении спорить с
Батуриным или ругать Любовь Николаевну.  А себя-то,  сидя на кухне и отложив
"Вечернюю  Москву",  бранил  и  склонял.  Вспоминал  разговоры с  заведующей
аптекой Заварзиной,  с  ассистентом Петром Васильевичем и особенно с Серегой
Батуриным.  Дивился на самого себя:  он ли все то наговорил или какой другой
Михаил Никифорович?
     Печалили  его  и  мелочи.  Скажем,  принялся он  чуть  ли  не  в  обиде
утверждать,  что помнит латынь не хуже Батурина.  Какое там не хуже!  Что он
помнит?  Ну читает рецепты и  справочники,  и  ладно!  Впрочем,  подумаешь -
латынь!  Но  каков он  был,  когда заявил,  что непременно будет искать -  и
найдет!  - нечто спасительное для человечества! Хорош гусь! И что он взъелся
на  Батурина?  На  заботы и  старания Батурина и  ему подобных не  следовало
хмуриться и  тем более издеваться над ними,  что-то ведь и  вправду дают они
людям, дают. Обольщаться, конечно, их делами не стоит. Но ведь кому не стоит
обольщаться?   Не  приказчику  в  лекарственном  магазине,  а  действительно
существу, взлетевшему над жизнью, влияющему на ход бытия, проникшему разумом
и душой в суть мироздания,  в глубины времени. Может, и именно Демиургу. Или
хотя бы просто ученому уму,  ироничному или даже скорбному из-за тщеты своих
усилий улучшить участь людского рода. А он-то, Михаил Никифорович Стрельцов,
аптекарь,  какие такие научные или житейские подвиги свершил, чтобы отменить
формулу "От смерти нет в саду трав", или хотя бы для того, чтобы иметь право
не обольщаться открытиями Батурина? Никаких не свершил. А стало быть, только
уповал...  И  что делал в последние годы,  как жил?  Что он может изменить в
себе,  в людях, в ходе событий? Вот сегодня нагрубил Нине Аркадьевне и Петру
Васильевичу,  и что?  Петр Васильевич чуть ли не носом стал хлюпать,  а Нина
Аркадьевна,   заведующая,   смотрела  на   Михаила  Никифоровича  удивленно,
повторяла,  как бы журя его и в то же время жалея по-матерински: "Да что ты,
Миша?  Что с тобой сегодня?  Что ты сердишься на нас, будто какой-то человек
со стороны?" Это "человек со стороны" и именно что сегодня, а не всегда, она
подчеркивала.  Пина Аркадьевна Заварзина была женщина властная,  деятельная,
но безалаберная.  Образцовым хозяйством их аптеку назвать было никак нельзя.
Однако внешность и манеры Нина Аркадьевна имела самые представительные.  Без
нее сиротели президиумы.  Да  что президиумы!  Такую хоть отправляй послом в
Португалию.  Или еще куда.  К тому же и супруг ее служил на одной из ближних
улиц заместителем министра.  В районе ею были довольны. А может, и не только
в районе. На взгляд Михаила Никифоровича, баба она была безвредная, он с ней
ладил.  Интриг в  аптеке не  поощряла.  И  сама не  заводила.  Или  почти не
заводила.  Может, нужды в них не имела. А то, что дела в аптеке, хотя аптека
нередко  и  отмечалась  премиями,   шли  не  самым  идеальным  образом,  что
особенного?  Где они идут идеальным-то  образом?  Словом,  не  было никакого
резона  Михаилу  Никифоровичу нападать сегодня на  Нину  Аркадьевну.  Ладно,
упрекнул он  -  и  резко притом -  ассистента Петра Васильевича.  Тихий Петр
Васильевич, возмущенный нынешними дамскими нравами, в годы войны оказавшийся
нервно расстроенным, но теперь как бы и имевший отношение к победе хотя бы в
силу  возраста,  симпатий  Михаила  Никифоровича не  вызывал.  Работник  был
аховый. По его вине не приготовили сегодня два порошка, а люди с квитанциями
пришли.   Михаил  Никифорович  произнес  ему  слова.  Петр  Васильевич  было
огрызнулся,  а Михаил Никифорович добавил: "Меньше реплик по поводу барышень
отпускайте.  От них-то толк есть.  А  от вас..."  Петр Васильевич и захлюпал
носом.  А  Михаил  Никифорович не  успокоился,  зашел  к  Нине  Аркадьевне и
обличительными словами изложил ей все,  что думал -  сегодня! - о порядках в
аптеке.  Были  бы  столь  же  серьезных свойств упреки  произнесены лет  сто
пятьдесят назад какому-нибудь гвардейскому офицеру,  тот,  коли  порядочный,
сейчас же должен был бы застрелиться.  А  Нина Аркадьевна обошлась тем,  что
напомнила Михаилу Никифоровичу о  персонаже из современной драмы.  Но что он
приставал к  Нине Аркадьевне?  Прав Батурин.  Пусть и  наступит в  их аптеке
золотой или изумрудный век со  сверканием порядков и  трудов,  перестанет ли
аптека быть магазином,  а он в ней -  продавцом?  Ведь нет.  А главное -  не
исчезнут страдания и  болезни людские.  "От смерти нет в  саду трав".  И он,
Михаил Никифорович,  изменить что-либо в миропорядке не в силах. Стало быть,
и  нечего ерепениться.  А он как будто начал следовать призывам Мадам Тамары
Семеновны. Впрочем, ее ли призывам?..
     Михаил Никифорович постановил тут  же  прекратить думать и  каяться,  а
жить, как жил прежде. В частности, пойти и включить телевизор. Но не встал и
не  пошел.  И  думать не  прекратил.  Он сидел на кухне виноватый перед всем
миром.
     И  это  чувство вины в  нем  все разрасталось и  как бы  даже вскипало.
Напряжение в нем возникло такое,  что Михаилу Никифоровичу плакать хотелось.
А  видел ли кто прежде слезы на его глазах?  И был он готов броситься сейчас
же куда-то и подвиг совершить. Драконов рубить или менять сущность галактик,
чтобы всех излечить и спасти,  или даже дать человеку бессмертие. Жизнь свою
он не задумываясь положил бы за это.
     Однако и останкинское обыденное благоразумие не оставило совсем Михаила
Никифоровича. Оно-то и не позволило разойтись геройскому куражу и вселенской
тоске аптекаря Стрельцова. И на подвиги он никуда не отправился. Но всю ночь
взъерошенный ходил по  квартире из угла в  угол.  Курил.  Любовь Николаевна,
надо полагать, знала о состоянии Михаила Никифоровича и ночевать не явилась.
И разумно поступила.
     Но и дальше терзания Михаила Никифоровича продолжались. Дерзкие мысли и
намерения все больше взъярялись в  нем.  Никогда таких смерчей и  самумов не
ощущал в себе Михаил Никифорович. Откуда взялись они? Все Михаил Никифорович
готов был привести в идеальное состояние. И аптеки, естественно. Но истинным
ли  поприщем были  для  него теперь аптеки?..  Михаил Никифорович начал было
бунт на  корабле,  но сразу же понял,  что никакой пользы от его действий не
выйдет, а выйдет мелкий производственный конфликт. Или скандал. Тогда Михаил
Никифорович,  чтобы не злить себя и других, решил немедленно уйти из аптеки.
Но и не в лабораторию Сергея Батурина.
     Ушел он на химический завод, куда его давно манил Никитин. Никитин тоже
оставил аптеку. Во-первых, объяснял Никитин, у них на заводе - мужское дело.
Во-вторых -  хорошие деньги за  вредность и  пенсия чуть ли не в  сорок пять
лет.  А дальше можешь начинать жить заново.  Хочешь - для себя, хочешь - для
человечества...  Оформляли Михаила Никифоровича недолго,  хотя имелись там и
свои сложности.  И превратился Михаил Никифорович неизвестно в кого, то ли в
лаборанта,  то ли в  оператора,  то ли в  человека на подхвате.  Рангом,  во
всяком случае,  он был ниже техника. Но процессы-то химические шли и без его
усилий.  А в денежных ведомостях отношение к Михаилу Никифоровичу было самое
уважительное.
     Но утек четыреххлористый углерод. Не по вине Михаила Никифоровича утек.
Однако   дышал   им   Михаил  Никифорович.   И   вечером  его   доставили  к
Склифосовскому.
     Теперь  Михаил Никифорович -  вольный гражданин со  справкой о  недуге.
Может начать жить заново. Хочет - для себя. Хочет - для человечества.
     Вот  что  я  узнал  от  Михаила  Никифоровича в  разговоре о  событиях,
начавшихся 4 мая.
     - А вдруг это она тебе знак дала? - предположил я.
     - Кто она?
     - Любовь Николаевна.
     - Может, и знак, - сказал Михаил Никифорович.
     - Она тебя к подвигам призывала, а ты дезертировал. А впрочем, если это
так, она может его и отменить. Обязана даже.
     - С чего это обязана?
     - Она ведь не только раба. Но и берегиня.
     - Берегиня! - сказал Михаил Никифорович. - Они все с этого начинают.
     Мог ли я не согласиться с Михаилом Никифоровичем?
     - Ладно,  -  сказал я.  -  Но  зачем  тебе  надо  было  идти  именно на
химический завод?
     - А затем!  -  горячо произнес Михаил Никифорович.  -  А затем, что мне
надо было идти куда похуже. Ведь на самом деле я возжелал всех и все спасать
и сейчас желаю.  Может, и сильнее прежнего! А что я могу? Ничего. Что же мне
мучиться-то? Вот я и пошел туда, где уж никаких возможностей у меня не могло
бы быть!
     Тут Михаил Никифорович как бы устыдился произнесенного им и добавил:
     - И потом деньги...
     - И пенсия...
     - Ну и не смейся.
     Сидел  он  теперь  передо  мной  совсем  растерянный,  я  удивился ему.
"Неужели она так прибрала тебя к  рукам?..  Или ты..." Я чуть было не сказал
Михаилу Никифоровичу о  догадках дяди Вали.  Но  и  без того фраза мною была
произнесена не  слишком рыцарская.  А  Михаил  Никифорович стал  чрезвычайно
серьезен. Совет ли какой желал испросить у меня? Или не все он мне открыл, а
открыть хотел? Снова закурил Михаил Никифорович.
     - Михаил  Никифорович,   -   начал  я,   стараясь  говорить  как  можно
деликатнее,  -  тут тебе надо осмотрительнее...  Мало ли  что может прийти в
голову?..  А  ведь выйдет-то  чепуха какая-то...  Если посмотреть на всю эту
историю холодным взглядом...
     - Вот именно - холодным взглядом... - вздохнул Михаил Никифорович.
     - А ты что же?
     Я сразу же замолчал.
     - Слушай,  -  спросил я погодя,  -  а на заводе наказали кого-нибудь за
аварию?
     - Никого.
     - Отчего так?
     - Я сказал,  что отравился случайно. И никто не виноват. Дело далеко не
пошло.
     - Ну,  Михаил Никифорович!.. Ведь была же авария. Ведь после тебя еще и
других повезут к Склифосовскому!
     - Теперь будут внимательнее,  -  сказал Михаил Никифорович, не слишком,
впрочем,  уверенно.  - Да и не мог я ставить под удар Никитина... И люди под
суд пошли бы...
     - Я  тебе не  судья,  Михаил Никифорович,  -  сказал я.  -  Но ты шутки
шутишь! И если бы эти шутки тебя одного касались!
     - В чем же я виноват? И перед кем?
     - Михаил Никифорович, ты ведь сам говорил, что перед всем людским родом
виноватый.
     - Это другое, - сказал Михаил Никифорович.
     - Другое,  -  согласился я.  -  Но неизвестно,  что тяжелее весит.  Это
другое, высшее, или то мелкое, из чего у тебя и у меня вся жизнь.
     Михаил Никифорович мне не ответил.
     Похоже, больше он ничего не намерен был сказать.
     - По моим предположениям,  -  произнес я уже у двери, - главные пайщики
долго не выдержат. Бунтовать начнут...


        "19"

     Они и начали.
     Дядя  Валя и  Игорь Борисович Каштанов дней через пять явились ко  мне,
оторвали от стола и тетрадей, сказали, что все, они больше не могут.
     Я не то что удивление им выказал, я был возмущен.
     - Вытащил бы я вас, дядя Валя, на ходу из-за руля автобуса, - сказал я,
- вы бы на меня с лопатой бросились!
     Но я  лукавил.  И  от работы я  был не прочь сейчас отлынуть.  И  некие
эгоистические надежды связывал я  с  порывом дяди  Вали и  Каштанова.  И  я,
видно,  уже не мог. Каштанов же выглядел измученным, такой теперь мог и муху
тронуть.
     - А Серов и Филимон? - поинтересовался я.
     Ни  Серов,  ни  Филимон  Грачев,  оказывается,  не  пожелали вступить в
сражение  с  Любовью  Николаевной (дядя  Валя  уже  не  называл  ее  Любовью
Николаевной,  а  говорил:  "С этой...").  Филимон был упоен своим творческим
растворением в  чайнвордах,  кроссвордах,  крестословицах,  шарадах,  своими
блистательными,   прямо-таки   корсунь-шевченковскими   погромами   когда-то
труднодоступных  для  него  ведомственных  умных  задач  даже  и  в  "Лесной
промышленности",  и в "Водном транспорте", и в "Московском автозаводце", и в
зарайской районной газете. Серова же, выходило, Любовь Николаевна никак и не
сдвинула.  То ли оказался он невосприимчивым к  ее энергии (или к чему там),
то ли и скрытых резервов или узких мест в нем никаких не было.
     - Но   присутствие  Серова  и   Филимона  Грачева  при  этом  разговоре
необходимо, - сказал я.
     - Я их приведу, - кивнул дядя Валя.
     Каштанов дрожал, дергался, будто его бил колотун, но можно было понять,
что происхождение колотуна Игоря Борисовича не связано с напитками.  Одет он
был чисто - костюм утюженый, рубашка свежая, - однако вид имел измятый.
     - Этот-то,  -  указал на Каштанова дядя Валя,  -  уже намылился продать
свой пай Шубникову.
     - Терпения больше нет, - сказал Каштанов.
     - Ну уж шиш!  -  оборвал его дядя Валя.  -  Прежде ее надо придушить. А
Шубников ее душить сразу не даст.
     - Нельзя ее  душить!  -  чуть ли  не  с  мольбой в  глазах сказал Игорь
Борисович.
     Между ними тут же возникла перебранка,  и  я снова ощутил себя на грани
веков,   среди  заговорщиков,  измученных  доктринами  и  выходками  хозяина
Михайловского замка.  И раздавались сейчас реплики смельчаков,  способных на
тираноубийство,  и  слышались  жалостливые голоса  миротворцев,  отвергающих
насилие.  Смельчаки не исключали возможности наемных или добровольных убийц.
В  частности,  на  роль  штабс-капитана  измайловца  Скарятина,  порешившего
императора, рекомендовался мрачный водитель Лапшин с его бешеным самосвалом.
     - Никогда! - кричал Каштанов. - Нельзя этого!
     - Чистеньким хочешь быть!  -  отвечал ему дядя Валя.  -  Ну  и  мучайся
дальше! И нас мучай! И все Останкино!
     - А что Михаил Никифорович? - спросил я на всякий случай.
     Заговорщики умолкли. Дядя Валя, видно было, смутился.
     - А что Михаил Никифорович?  -  быстро сказал он.  - Ты и сам знаешь...
Влюбился Михаил Никифорович!
     - Безответственно  вы  говорите,  Валентин  Федорович.  Как  это  можно
влюбиться в фантом, в движение воздуха? - сказал я на всякий случай.
     - Это она-то движение воздуха? - поинтересовался дядя Валя.
     - Отчего же нельзя в нее влюбиться? - печально сказал Каштанов.
     - Мы  тебя  и  зовем,   -  объяснил  дядя  Валя,  -  чтобы  ты  Михаила
Никифоровича поколебал.
     Устройство встречи с  Михаилом Никифоровичем дядя  Валя  брал на  себя,
полагал,  что провести ее удастся сегодня же. Когда дядя Валя и Каштанов уже
уходили, я спросил, каковы нынче обстоятельства жизни Шубникова, не огорчает
ли его подброшенный Бурлакиным ротан. О ротане дядя Валя с Каштановым толком
не  знали,  но  слышали,  что  теперь Шубников средства для  поддержания сил
добывает шапками.  До него дошло,  что шапки из собак дороже самих собак, он
завел дела с умельцами и стал уводить или перекупать животных для шапок.
     - Живодер! - поморщился Каштанов.
     - Живодер! - согласился дядя Валя. - А ты хочешь загнать ему пай!
     Они ушли. Через час дядя Валя позвонил и сказал:
     - В восемь вечера на моей квартире.
     В  восемь  вечера  на  квартиру дяди  Вали  шесть  останкинских жителей
явились  без   опозданий.   Три   пайщика-фундатора  и   три  соучастника  с
совещательными мнениями.  Серов давал понять,  что  он  человек воспитанный,
оттого и  принял приглашение дяди Вали,  но  ему пора домой.  Филимон Грачев
достал семь газет и ручку. Собака дяди Вали, возможно, не вызвавшая симпатий
Шубникова,  улеглась у серванта и уставилась на Михаила Никифоровича,  будто
укор какой желая ему высказать.  Михаил Никифорович был в напряжении, словно
душить предполагали его.
     - Начнем, - сказал Серов.
     - И кончим, - кивнул дядя Валя.
     - Кого кончим? - удивился Филимон Грачев.
     - Варвару!
     - "Я вас обязан известить,  что не дошло до адресата письмо, что в ящик
опустить не  постыдились вы когда-то",  -  произнес Филимон,  уткнув ручку в
лист "Книжного обозрения".  -  Кто автор? Семь букв. Вторая "и", шестая "о".
Либо Тихонов, либо Симонов? А? Кто?
     Прежние бы  милые времена!  Дядя Валя тотчас бы вспомнил или Колю,  или
Костю,  как они с  Костей били самураев на  Халхин-Голе или как они с  Колей
лазали по индийским горам. Но нет, нынешний дядя Валя был строг.
     - Прекрати,  Филимон! - сказал дядя Валя. - Ну как, Михаил Никифорович,
вы с нами или опять в либерала будете играть?
     Михаил Никифорович сидел молча.
     - Все страдают.  Мы пятеро,  -  сказал дядя Валя твердо.  -  И другие в
Останкине.  Наверное,  и  еще где-нибудь в Москве.  Или в области...  Михаил
Никифорович, мы вас спрашиваем: будете вы по-прежнему потакать ей или нет?
     Собака дяди Вали подняла голову и кивком поддержала хозяина.
     - Что я-то? - сказал Михаил Никифорович. - Разве я могу больше, чем вы?
     - А кто вносил два сорок? - спросил Каштанов.
     - Ага,  -  сказал дядя Валя.  - Эгоистом быть легко. Пусть, мол, другие
страдают, а я буду жить в наслаждениях.
     - Кто это живет в наслаждениях? - спросил Михаил Никифорович.
     - Это я так,  к примеру,  -  сказал дядя Валя. - Все мы считаем, что ее
для пользы людей надо ликвидировать, один ты...
     Тут  дядя Валя умолк,  и  мне  стало ясно,  что никаких консультативных
бесед дядя Валя с Михаилом Никифоровичем не имел и мнение о взглядах Михаила
Никифоровича на кашинскую гостью вывел из неких наблюдений и догадок.
     - Нельзя с ней так,  - возмутился дяди Валиным словам Каштанов. - Можно
ведь и договориться по-хорошему...
     - А  тебя и  не спрашивают.  Спрашивают Михаила Никифоровича.  Будет он
устраивать свою судьбу за счет несчастья других? Или хотя бы воздержится?
     - Дядя Валя,  -  сказал я, - по-моему, у вас нет оснований для подобных
претензий к Михаилу Никифоровичу. И вообще вы сегодня много берете на себя.
     - Имею право!  Не пожалел бы в  тот день рубль с мелочью,  и ты бы имел
право...
     - Спасибо за напоминание. И разрешите откланяться.
     - Нет.  Погоди! Извини! Она ведь и тебе не нужна. Сейчас быстро решим и
все уйдем. Ну, Михаил Никифорович?
     - Ладно,  -  сказал Михаил Никифорович,  - поговорить поговорим. Но без
всяких душегубств.
     - Это мы еще посмотрим! - заявил дядя Валя.


        "20"

     Разговор с  Любовью Николаевной состоялся в  субботу в  четыре часа  на
квартире Михаила Никифоровича.
     Встретиться с пайщиками дядя Валя предложил у бывшего пивного автомата,
мертвого теперь помещения, и уж оттуда идти на квартиру, будто какие чувства
факельные должны были обостриться в  нас на  месте встречи,  по замыслу дяди
Вали,  возможно,  сначала чувство жалости к  себе,  а  потом  и  бунтарского
протеста. Дядя Валя посмотрел на часы и сказал неожиданно:
     - Еще могут успеть и пиво завезти!
     Трех  минут дороги к  дому  Михаила Никифоровича хватило дяде  Вале для
произнесения огненных слов  "огласим приговор!"  и  "доведем до  акта полной
капитуляции!".  И иных. Тут уже не грани прошлых столетий и не императорские
замки  приходили на  память,  а  казалось,  что  дядя  Валя  выводит нас  на
Зееловские высоты.
     - Ну?  Тут она?  -  спросил дядя Валя Михаила Никифоровича,  открывшего
дверь.
     - Здесь.
     - Пошли! - чуть ли не приказал дядя Валя.
     Однако решимость наша тут  же  куда-то  истекла.  Даже дядя Валя и  тот
засмущался.  Мы  долго  терли  ноги  о  плетеный коврик,  будто выбрались из
болота.  И волосы наши,  оказалось, нуждались в услугах расчесок. Вышло так,
что мы опять как бы просителями пришли на беседу с Любовью Николаевной...
     А  она сидела на диване в  свободной артистической позе,  красивую руку
легко  положив  на  спинку  дивана.   Может,  и  не  совсем  мадам  Рекамье,
возлежавшая когда-то  на ампирной кушетке вблизи холста Жака Луи Давида,  но
сегодня,  похоже,  не  менее той воздушная и  пленительная.  И  ноги ее были
красивыми.  В  лице же  Любови Николаевны никаких изменений со  дня майского
посещения ею пивного автомата я не углядел.  Но,  п