способностей.
Фотографические портреты  кандидатов  украсили  витрину  пункта  проката.  С
близкой киностудии имени Горького пришла заявка на  трех  мужчин иностранной
внешности для  участия  в  острополитическом фильме  из  двенадцати серий  с
пением Кобзона.  Михаил Никифорович,  возвращаясь из аптеки,  шел однажды по
улице Цандера, взглянул на лица кандидатов и удивился: среди прочих проходил
нынче обследования и испытания Петр Иванович Дробный.  Дробный на самом деле
был красивый, вежливый мужчина и с дипломом, но с чего он вдруг надумал идти
в прокат?
     Впрочем,  Михаил Никифорович скоро прекратил гадать о  побуждениях Пети
Дробного, тот знал, что делал. Михаил Никифорович дома перекусил, переоделся
и пешком, неспешно отправился на Савеловский вокзал.


        "34"

     В  Кашин я  попал лет пятнадцать назад по делу о  канаве.  Потом не раз
обещал себе  съездить в  Кашин снова и  не  съездил.  Позапрошлой осенью мой
приятель хирург Шполянов купил "Жигули" первой модели, предлагал прокатиться
километров за  двести,  в  какой-нибудь незнакомый ему городок,  в  Боровск,
Мещовск или Мстеру,  я  вспомнил Кашин,  Шполянов обрадовался и  Кашину,  но
опять мелкая житейская суета отменила поездку.
     Понятно,  я  хотел  взглянуть не  на  канаву,  из-за  которой отчасти и
послали меня когда-то в Кашин в командировку. Да и есть ли она? Хотя, вполне
возможно,  ее так и не закопали. Вырыли же ее на землях женского Сретенского
монастыря (бывшего,  естественно) с  намерением уложить трубу для стока вод.
Потом трубе определили иное место,  а  канаву зарыть забыли.  В монастырских
строениях  квартировали  граждане,   в   общих  комнатах  проживали  будущие
ветеринары,  канава,  открывшая,  кстати сказать, чьи-то гробы и кости, была
совсем ни к чему сотням людей.  Выносились решения,  выплескивались чувства,
вспухали нагоняи,  но  канава  не  исчезала,  а  по-прежнему мешала людям  и
машинам.  Конечно,  дело это было не самое существенное для страны, и решить
его можно было звонком из редакции,  куда прибыло из Кашина письмо. Но в той
истории столкнулись два упрямых и примечательных человека,  из-за их натур и
позиций мне и  выдали суточные,  квартирные и  дорожные.  Я  полагал,  что в
Кашине побуду недолго,  а  постараюсь заехать в давно манившие меня города -
Калязин и Углич.  Я и заехал в Калязин и в Углич.  А Кащин, отправляясь в ту
поездку,  я принимал как бы в нагрузку.  Да и что там,  говорил себе,  может
быть,  в городе этом с несколькими тысячами жителей, одно имя-то у него чего
стоит - каша какая-то. Впрочем, я лукавил, приминал на всякий случай надежду
на то,  что и Кашин не расстроит.  Да и прочитал я о Кашине многое,  надежду
эту вызвавшее.
     И Кашин не расстроил. Может, и душу пленил.
     Была тихая сухая осень.  Кашин запомнился мне зеленым и золотым. Были в
нем и другие краски:  белые,  желтые, лазоревые - старых кашинских зданий. В
тридцатые  годы  удалого,  энергичного журналиста,  шагавшего от  кашинского
вокзала, привели в раздражение здешние церкви, не убранные к его приезду, он
старался их не замечать, а смотреть через них как через пустоту. Ныне многие
древности превратились в Кашине именно в пустоту,  однако иные все же стоят.
Белое,  желтое,  лазоревое,  порой  и  красное в  ленивом или  будто усталом
воздухе бабьего лета входило в зеленое и золотое.  Говорили, если бы приехал
я  месяцами раньше,  увидел бы в Кашине синее и голубое и в небе и на земле,
здешний край -  льняной. Осеннее спокойствие, лень (или нега) были в зеленой
воде Кашинки,  текли в Кашине и еще две речки - Маслянка и Вонжа, и их струи
не спеша шевелили тяжелые темно-зеленые водоросли. Зеленая, пусть и примятая
сентябрем,  стояла трава  на  кашинских холмах,  валах и  оврагах.  Какой бы
улицей я  ни  шел,  крутой,  идущей вверх,  чуть ли  не  предгорной,  или же
спадающей с  валов,  я  приходил к  Кашинке.  Кашин не  был похож ни на один
виденный мною  город.  Кашинка делала  в  городе  несколько кругов,  оплетая
улицы,  остатки монастырей,  соборы,  торжище кашинское, как бы опоясывая их
спокойствием и мудростью тихого движения. Таким показался мне Кашин. Или мне
таким захотелось при знать Кашин.  Я был тогда спокоен и благополучен,  хотя
опять же мне могло только так казаться.  И  ведь я читал,  слышал о судьбе и
норове города.  Вовсе не  был  он  благонравным,  несмотря на  призывающие к
благонравию святыни  и  гробницу  смиренной Анны  Кашинской,  вдовы  Михаила
Тверского.  Жил в Кашине народ бойкий,  торговый,  бедовый, предприимчивый и
озорной.  Уже  в  гостинице я  услышал:  "Кашинцы -  они такие.  Чего хочешь
придумают,  устроят и  достанут.  В  Кесовой Горе  или  Сонкове белые  булки
пропадут,  а  тут -  никогда!"  Как бы в  подтверждение этих слов в столовой
предлагалась  замечательная телятина  по-кашински,  какую  в  калязинских  и
угличских харчевнях я уже не встретил.  Известно мне было и то, что крепость
кашинская на  валах (под конец своей судьбы с  пищалями и  ядрами) не стояла
без дела.  Несчастлив, распят был Кашин после сражения на Сити. А потом века
сталкивались здесь в усобицах гордыни,  честолюбия,  амбиции,  надежды людей
разных,   властных  и  слабых,  справедливых  и  злыдней,  князей  тверских,
московских,  ростовских,  кашинских,  даже и литовских. И здесь осуществляла
себя Россия.  Здесь любили, воевали, радели о судьбе отечества, размышляли о
сути  жизни  человеческой,   строили,  шумели  на  торгу,  подличали,  гнали
фальшивые вина,  терзали бесправных,  молились,  страдали, гибли от сабель и
моровых язв,  отбивались от  отрядов Лисовского,  ставили на берегах Кашинки
дома не хуже тверских,  умирали с думами о высоком или в печали и продолжали
жизнь.  Грустной тенью  остался  в  памяти  Кашина  принц  Густав  Шведский,
приглашенный Борисом  Годуновым в  женихи  дочери  Ксении,  но  отправленный
поворотом истории или унылой судьбой сначала в Ярославль, а потом в Кашин, в
Кашине и  зачахший (искал я  место,  где горевал на  чужбине с  единственным
своим  утешением  -  книгами  -  несчастный жених,  но  не  нашел).  Да  что
перечислять читаное!  И  о  страницах Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина,
уделенных Кашину, я должен был знать. Хотя в пору приезда в Кашин я помнил о
них не слишком внятно.  Потом,  перечитывая "Современную идиллию", наткнулся
на  них снова и  удивился:  да про тот ли это Кашин?  Но все это было давно.
Теперь-то я видел свой Кашин.  Впрочем,  история с канавой не давала поводов
для  умиления,  она  вышла  бестолковой и  горькой.  Хорошо хоть,  одному из
воителей она  послужила уроком  гражданского поведения.  И  знал  я,  что  в
целебном,  обнадеживающем уголке Кашина -  парке с  курортными корпусами при
источниках сернисто-железистых вод  -  собрались гости вынужденные,  люди  с
болями и усталостью от них, а то и калеки. Все это я знал и все это держал в
душе. Но и тогда живой Кашин слился для меня с тихой сухой осенью, с зеленым
и  золотым.  С  ходом же  времени он  стал  опускаться в  воды Светлояра или
застывать в предгорьях Рериха-старшего.  Понятно,  эти предгорья или глубины
были  местностями моей  памяти.  Он  стал  для  меня  мелодией малых русских
городов,  бывалых,  пожилых,  вынесших  века,  чуть  придремавших в  осенней
теплыни. Мелодию его вела флейта (может, свирель?) и еще колокольцы где-то в
отдалении.  Я  понимал,  что заблуждаюсь или даже грежу,  но заблуждение мое
могло быть и намеренным.  Мне хотелось, чтобы на земле были и такие места. В
поездках своих  по  стране мне  посчастливилось увидеть многие малые города,
все  без  исключения они  были для  меня достойные и  своеликие.  В  городах
побольше,  да еще имеющих чин и  должность,  случались обидные и  неряшливые
повторы, вызванные модами времен и желаниями, в частности, выглядеть не хуже
столиц -  при отсутствии монет в казне и самоценности во вкусах.  В малых же
городах повторов было меньше.  И,  конечно, виденные мною города не походили
на Кашин.  Флейты,  свирели и  колокольцев им бы не хватило.  Да и состояния
этих городов (и мое в  них) были разные.  Тут понадобились и  виолончели,  и
балалайки с  гармонями,  и черные рояли,  и вымершие клаксоны,  и барабанные
палки,  и предостережения контра баса. Но в энергии, буйстве, решительности,
напоре и  тревогах нашей жизни мне необходим был и  тот,  запечатленный моей
натурой Кашин.  Он  стал для меня реальным и  условным.  И  такой России мне
недоставало. И потом это была и Москва, которую я любил. Именно на кашинские
улицы с  огородами и  палисадниками и походили когда-то сретенские переулки,
сбегавшие не к Кашинке,  а к Неглинке. Из таких улиц и переулков и сложилась
Москва и моя судьба.  И знать об этом было необходимо.  И знать об этом было
хорошо.
     Впрочем,  все это,  может быть,  фантазии и сомнительные чувства.  Ведь
прожил-то я в Кашине всего две недели. А напридумал неизвестно что! И потому
более в  Кашине и  не  побывал,  чтобы держать его чуть ли не в  заповеднике
души,  а  придуманного не  развеять и  не  опечалиться при  виде  коробок из
белесого силикатного кирпича,  за  пятнадцать лет,  возможно,  и  исказивших
Кашин.  О Кашине я вспоминал,  но,  до явления Любови Николаевны, не слишком
часто.  Но теперь опять будто грезы нашли.  Размышляя о Кашине,  я думал и о
сретенских переулках.  Думал о том, что чувства летнего дня, когда я стоял у
клена в Большом Головине переулке,  а потом бродил по Сретенке,  были острее
ощущений  иных  дней.  Накануне  мы  будто  бы  вольную  получили от  Любови
Николаевны.  Но  вольная-то  оказалась  увольнительной  или  вовсе  иллюзией
вольной. И тогда на Сретенке я не освободился от мыслей о Любови Николаевне.
И  теперь  нынешнее мое  томление души  и  видения  малого  северного города
Кашина,  существующего и несуществующего несуетного уголка русской земли,  я
вынужден был связывать с  Любовью Николаевной,  хотя бы с  памятью о ней.  И
грустно было и  светло.  И  снова хотелось есть себя поедом,  думать о своих
несовершенствах,  изводить себя сомнениями:  а кто ты есть,  необходим ли ты
Москве,  Кашину или нет? В отношениях с Москвой в сомнениях этих была и доля
риторики,  я  ведь все равно жил в Москве,  вдали от нее тосковал бы.  Я был
прикованным  к  гению  Москвы  человеком  и  хотя  бы  своими  намерениями и
обещаниями старался послужить городу...  А Кашин?  Что я был Кашину?  Ничто.
Приехал,  уехал.  Побывал...  Но, выходит, Кашин стал нужен мне. И я от этой
нужды в  нем никогда не избавлюсь,  пусть и  вспоминаю о нем не каждый день,
как  не  каждый день вспоминаю о  Нестерове,  Краславе,  Ужуре,  Минусинске,
Рассказове,  Катта-Кургане,  Иланском. Там я был, и они остались во мне. Эти
города сохраняли и оберегали нечто во мне.  Пусть я и провел в каждом из них
по нескольку дней (в тысячах других и  вовсе не бывал),  ничем не одарив их.
Или сделав для них малое.  Но без них не было бы и меня. Они оберегали нечто
во мне, но и я хотел бы уберечь их. Как я мог это сделать? Я хотел бы, чтобы
они не исчезали из вселенной. Но какие я силы должен был иметь для этого!
     Что сберегал сейчас во мне Кашин?  И  только ли в  связи с  отсутствием
Любови Николаевны? Не думаю. И я понимал, что сама Любовь Николаевна, хотя и
вызывалась быть  берегиней  или  была  даже  отряжена  стать  ею,  вовсе  не
совпадала своей  натурой с  течением реки  Кашинки и  тихим золотом деревьев
вблизи нее. К тому же, может быть, она не отлетела в дали вселенские, а была
сейчас все еще в  промерзших деревьях и  под речным льдом,  и  томили нас ее
зимние печали и  предвестья?  И  коли ей  не суждено было уже вернуться,  не
остались ли ее печали в нас навсегда?
     О жизнь наша морозная и прекрасная!
     "В ней душа спиленного дерева..." -  снова пришло на ум мне.  Была ли в
Любови Николаевне на самом деле -  среди прочего - и душа спиленного дерева,
родственного сретенскому клену или кашинской ветле?.. Вспомнилось мне, какие
пилы и топоры держали мои руки. Ее нет и не будет, успокоил я себя. А если в
ней -  среди прочего -  и умещалась душа спиленного дерева,  то в ладу или в
противоборствах с чем-то, что было не лучше топоров и пил. И не поспешили ли
мы согласиться с дядей Валей, навязавшим нам ее имя?
     В  те дни я читал книгу об изографе Гурии Никитине и увидел в ней слова
страстного проповедника,  к каким великий костромич должен был бы относиться
с  уважением:  "Если имею дар пророчества,  и знаю все тайны,  и имею всякое
познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я
ничто...  Любовь никогда не  перестает,  хотя и  пророчества прекратятся,  и
языки умолкнут,  и знания упразднятся...  А теперь пребывают сии три:  вера,
надежда, любовь; но любовь из них большее".
     Может быть,  прав был Филимон Грачев, возразивший дяде Вале и назвавший
ее Варварой?
     Но нет, наверное, и не Варвара было ей имя...
     Я не переставал вспоминать о Кашине. И будто бы старался отыскать никем
не обретенное, но никем и не потерянное.
     Нет, не должна была вернуться Любовь Николаевна.
     Никогда.


        "35"

     Я ошибался. Любовь Николаевна появилась в Останкине.
     Не знаю,  что произнес бы Михаил Никифорович,  увидев Любовь Николаевну
на выходе из угличских или весьегонских вагонов,  может быть, и ничего бы не
сказал,  дав ей понять,  что он прогуливается здесь не ради встречи с ней, а
просто так.  Но увидел он Любовь Николаевну не на вокзале,  а у себя дома. И
дома  он  ничего  не  сказал ей,  а  снял  с  антресоли раскладушку.  Любовь
Николаевна сразу  же  попросила Михаила Никифоровича устроить завтра встречу
пайщиков  кашинской бутылки.  В  крайнем  случае  -  послезавтра.  Она  даже
улыбнулась Михаилу Никифоровичу,  но  улыбка ее вышла будто придавленная.  В
ней  были  и  быстрое смущение и  холод.  Это  была  улыбка  чужого  Михаилу
Никифоровичу существа.
     - А где фиалки? - спросила Любовь Николаевна.
     И  так  спросила,  что  стало  ясно:  исчезновение  горшков  с  цветами
озаботило ее сразу же при входе или влете в квартиру Михаила Никифоровича.
     - Я их отнес в дома, - сказал Михаил Никифорович, - где к ним относятся
внимательнее, чем здесь. Там их поливают.
     - Их надо вернуть, - чуть ли не приказала Любовь Николаевна.
     - Если для вас важно,  -  сказал Михаил Никифорович,  -  то и займитесь
сами.
     - Вынуждена буду заняться. - И Любовь Николаевна сжала губы.
     - Проверьте прочие ваши  вещи.  Нет  ли  пропаж,  порчи  и  потрав.  Не
загрызла ли их моль. Я за них в ответе.
     - Прочие вещи меня не  волнуют,  -  сказала Любовь Николаевна.  -  И  я
хотела бы, чтобы собрались на квартире Валентина Федоровича Зотова. Я должна
сделать заявление.
     Назавтра  днем  Михаил  Никифорович зашел  в  пивной  автомат,  надеясь
избежать походов по  домам  пайщиков кашинского сосуда.  Особых удивлений по
поводу возвращения Любови Николаевны в субботней компании высказано не было.
Но и  головные уборы в  воздух никто не швырял.  Даже Шубников с Бурлакиным.
Похоже, все были раздосадованы или хотя бы озабочены.
     - А что ей надо от нас? - спросил Филимон Грачев.
     - Она  выступит с  заявлением,  -  сказал  Михаил  Никифорович.  -  Она
настаивала и на присутствии Шубникова с Бурлакиным.
     - Опять  ты,  Миша,  -  печально  произнес  дядя  Валя,  -  у  нее  под
каблуком...
     - Или под копытом, - сказал Филимон Грачев.
     - А я не пойду, - сказал Каштанов. - У меня нет пая.
     - Ни у кого нет никаких паев,  -  сказал Михаил Никифорович. - По этому
поводу имеется документ. С кровью дяди Вали.
     - Но что вспоминать о каком-то документе, об этом так называемом акте о
капитуляции? - вступил в разговор социолог Серов. - Это же была игра.
     - Игра, - поддержал его дядя Валя.
     - Не похоже было, что вы, Валентин Федорович, тогда играли, - сказал я.
     - Тогда было не похоже, а теперь...
     - Все  же  надо прийти на  встречу с  ней подготовленными,  -  высказал
соображение Серов.
     После его слов собеседники зашумели. Еще чего! И так сделаем одолжение,
если явимся на встречу с Любовью Николаевной,  -  отчасти из-за того,  что и
Любовь Николаевна была все же существом женского пола или рода,  а отчасти и
из-за бурундучьей любознательности. И все.


        "36"

     Как беспечны мы были!
     И какими возмутительно корректными оказались мы в воскресный день!  Все
без  пяти  одиннадцать пришли  на  Кондратюка,  в  дом  Валентина Федоровича
Зотова.  Иные, сами знаете почему, с сумками. Что нас туда принесло? Что нас
сделало   беспечными  и   забывшими   все   печали?   Вера   в   собственную
самостоятельность   и   независимость?    В   собственную   самоценность   и
самодостаточность?   И  она.  Но,  главное,  мы  встали  поутру  беспечными,
беззаботными,  ничем не  омраченными.  Легкими и  пушистыми...  И  выслушали
заявление.
     - Снова здорово! - удивился Филимон Грачев.
     - Я  пойду,  -  сказал я,  -  из-за  своих четырех копеек я  теряю уйму
времени.
     - Останьтесь,  я вас прошу... К тому же мало кому известно, какое время
потерянное, а какое - найденное.
     Этот  довод  Любови Николаевны сокрушил меня.  Любовь Николаевна сидела
нынче  в  сером пиджаке и  серой юбке  английского стиля.  Стиля определенно
делового, причем при взгляде на Любовь Николаевну являлась мысль: "Вот такие
пиджаки дамы  надевают,  когда хотят получать "Знак Почета".  Однако и  иные
ордена  могли  подойти  к   этому  пиджаку.   Несколько  смягчала  строгость
английского стиля белая шелковая блуза с  кружевным воротником.  В  ней было
нечто от французов.  Впрочем, и у французов случались Жанны д'Арк. И в блузе
с  кружевами  Любовь  Николаевна выглядела  начальницей,  способной  править
морями.
     - А не влетело ли вам?  -  обратился к Любови Николаевне Филимон.  - Не
вмазали ли вам? Не накрутили ли хвост? Не выпороли ли розгами и не отправили
ли под зад коленом обратно к нам?
     - Я  не  имею сейчас возможности разъяснить вам все,  -  сказала Любовь
Николаевна. - Но удивлена резким тоном вашего ко мне обращения.
     - Филимон,  ты  на  самом деле  нынче неучтив,  -  деликатно и  как  бы
призывая к добродушию произнес Каштанов.
     - А ты замолкни! - сказал ему Филимон.
     Получалось так,  что Филимон Грачев становился чуть ли не застрельщиком
в  команде пайщиков кашинского сосуда,  чуть ли не лидером атак в  ней.  Или
нет.  Команды в квартире дяди Вали не было. Общность распалась. Она и прежде
была условной,  а  теперь,  выходило,  распалась вовсе.  Все утонули в своих
интересах, и каждый думал, как именно ему быть дальше и что может именно ему
принести поворот  истории с  Любовью Николаевной.  Один  Филимон Грачев  для
себя,  видимо,  все  установил,  разбомбил вертикали и  горизонтали,  угадал
подъемный вес штанги,  а потому и позволял себе быть неучтивым. Остальные же
или  просто оказались погребенными под  сводами слов  Любови Николаевны и  к
свету еще не выбрались, или же, не испытав особых расстройств, имели причины
для  дипломатического поведения.  Серову,  наверное,  хотелось бы  держаться
подальше от  неопознанных сил,  однако -  из-за  каракулевой шапки -  он был
вынужден тихо  сидеть  со  всеми.  У  Михаила Никифоровича образовались свои
сложности.  Валентин Федорович Зотов месяцы уже пребывал, возможно, душой не
здесь.  Бурлакин и  Шубников,  вероятно,  не желали пока раскрывать себя.  А
Филимону Грачеву все было нипочем.
     - Или вас разводным ключом огрели и подкрутили?  - бесстрашно продолжал
Филимон. - Или в вас новые лампы вставили?
     - Все это сложнее,  чем вам кажется, - мягко сказала Любовь Николаевна.
- И  проще.  Но даже и терминами из энциклопедий и словарей,  с которыми вы,
Филимон Авдеевич, познакомились теперь, объяснить я вам все не смогу.
     - Энциклопедий вы не трогайте!  - обиделся Филимон. - Ясно! Выпороли ее
там за то,  что она ничего не уме