То ли недоумение, то ли сожаление о чем-то прозвучало в ее словах.
     - Ученики хоть знают, какие им нужны пандейро? - спросил Шубников.
     - Каждому  свое,   -   уклончиво  ответила  Тамара  Семеновна.   -  Они
объяснят...
     Раз объяснят,  кивнул Шубников,  им, что надо, и выдадут. А вот о каких
портретах возмечтали ученики, Тамара Семеновна рассказала: для них, пожалуй,
важна была не  точная передача всех подробностей их  лиц и  фигур,  а  нечто
другое.  Лицо-то и фигуру могут запечатлеть и фотографы.  Конечно, многие не
отказались бы иметь дома собственные образы, как бы предназначенные вечности
и более возвышенные,  что ли,  нежели те,  какие они,  ученики,  могли явить
натурой в будние дни.  Но,  главное,  имелось у них - не у всех, далеко не у
всех -  и нечто дорогое,  милое душе, что они в силу разнообразных причин не
могли каждый день открывать обществу.  А  на  портретах открыть это  дорогое
(или попросту заставить ахнуть приятельницу с  Маросейки) было вполне можно.
И  тут уж  потребовалось бы  от мастеров кисти лактионовское умение передать
каждую ворсинку аукционных мехов на белых плечах,  каждый отблик гранатового
ожерелья на  драгоценной шее,  блеск  золотого с  бриллиантами медальона меж
пламенных грудей,  переливы полосок  на  муаровых лентах.  "И  что  все  эти
разночинцы поперли на занятия с погружением?" - подумал Шубников не в первый
раз.  Тамара Семеновна не  бралась говорить о  всех,  она  не  знала,  что у
каждого в тайниках и погребах, но, наверное, цели и причины тут разные: кого
подтолкнули к занятиям собственные несовершенства, кто не захотел отстать от
знакомых,  кому занятия припрогнозировали в очереди хлопобудов. Впрочем, она
не знает, и не ее это дело. Шубников решил не лезть ей в душу и тем более не
спрашивать,  отчего она  сама  затеяла занятия с  погружением.  Бурлакинские
устройства и  игрушки с  электронными мозгами на  все  ему  могли  ответить.
Шубников  лишь  заметил,   что   его   вопросы  или   недоумения  связаны  с
односторонним, на его взгляд, направлением занятий, чуть ли не мемориальным,
чуть ли  не  музейным.  Отчего в  учебной программе нет  связей с  житейской
практикой и  нравами конца столетия:  наш  век кое-что изменил и  придумал в
светских отношениях,  а  уж  наползает третье тысячелетие.  Тамара Семеновна
разволновалась и  вступила в полемику с Шубниковым.  Основой образования для
погрусветов,   считала  она,   должно  стать   фундаментальное  классическое
наследие. К тому же пока ведь идет первый семестр, и, конечно, далее поводов
говорить об отрыве учебы от задач живой действительности не будет.
     - Ну  хорошо,  -  миролюбиво сказал Шубников.  -  Я  ведь  к  тому:  не
затоптали бы потом наших выпускников другие светские львы и буйволы.
     - Наших не затопчут, - уверила его Тамара Семеновна.
     Тамаре Семеновне бы уйти, а она сидела и молчала. И Шубников молчал.
     - Какой вы одинокий,  -  сказала Тамара Семеновна.  - И как вы устали и
озябли.
     Шубников  вскинул  голову,   посмотрел  на  Тамару  Семеновну.  "У  нее
домашние, уютные, сладкие щеки, - подумал Шубников, - от них будет тепло..."
Он знал, что удивления: "Какой вы одинокий" и "Как вы устали" - выказывались
еще в пору кремневых наконечников копий, знал и к чему они приводили. Однако
теперь он был убежден,  что слова эти прозвучали впервые и  единственно ради
него.  Тамара Семеновна поднялась,  подошла к  Шубникову,  стала гладить его
волосы,  смотрела на  одинокого и  уставшего с  жалостью старшей сестры  или
матери,  она понимала его и сострадала ему.  Она верила ему.  Шубников обнял
синюю юбку матроски,  прижался к ногам Тамары Семеновны, чувствовал ее жар и
ее стремление к нему. Ничто его не страшило, ничто не могло остановить.
     Раздался  звонок.  Любовь  Николаевна  приглашала Шубникова  к  себе  в
светелку.  Шубников хотел было выругаться в  трубку,  но  обернулся.  Тамары
Семеновны не было в кабинете. Пришлось вызывать извозчика Тарабанько и ехать
на станцию Трудовую.
     Ехал Шубников воинственный,  был готов устроить скандал в  светелке или
учинить допрос,  и  уж во всяком случае выразить презрение к загульной даме.
Но  ни скандала,  ни допроса не произошло.  Любовь Николаевна поставила себя
так, что Шубников тут же ощутил ее превосходство и свою заинтересованность в
ней.  Забитым мужиком при властной,  своевольной бабе показался Шубников сам
себе.  В  подполье его,  в  сыром,  заплесневелом углу его тотчас завозилось
возмущение, заерзало мечтание поставить Любовь Николаевну на место, да еще и
унизить  ее  именно  как  бабу.   Впрочем,  Любовь  Николаевна  дала  понять
Шубникову,  что  ни  на  какое  превосходство она  не  претендует,  что  она
по-прежнему раба и берегиня,  а уж потом подруга, сподвижница и компаньон. В
нечаянном же  отсутствии ее Шубников не должен видеть обиды,  по правилам ее
поведения она  обязана  в  любой  миг  чуять  желания  и  состояния пайщиков
кашинской бутылки,  но вовсе не обязательно ее присутствие вблизи их.  Она и
прежде по необходимости пропадала, но никто на нее не ворчал и не дулся (для
Шубникова этим "никто" был,  конечно, гадкий аптекарь Михаил Никифорович, до
сих пор не сгинувший),  и в будущем ей,  несомненно,  придется пропадать.  О
бале она знала, но опоздала и не успела переодеться, здесь она виновата, но,
впрочем,  как  она  поняла,  было  кому  пройти в  первой паре  под  руку  с
гардемарином.
     - Ох  и  шалун,  -  лукаво  улыбнулась  Любовь  Николаевна и  погрозила
Шубникову пальцем.
     Напрягшийся было Шубников стал уверять ее, что она заблуждается, что он
прост и прямодушен и весь здесь - в светелке.
     - Шалун!  Шалун!  -  укоризненно улыбалась Любовь Николаевна. - Но я-то
ведь не собственница с острогом, я не держу...
     Волновался он,  переживал,  рассказывал ей  Шубников,  скучал без нее и
боялся за  нее,  боялся,  как бы не полонили ее лихие разбойники,  как бы не
стали ее пытать и мучать с намерением сломить и прибрать в свой стан.
     - Успокойтесь,  -  посерьезнев,  сказала  Любовь  Николаевна.  -  Здесь
полонить и сломить меня никто не может. Если только...
     - Что - если только?
     - Нет, ничего, забудьте.
     Шубникову  казалось:   Любовь  Николаевна  как  женщина  должна  в  нем
нуждаться,  тем более что начался апрель,  но  пылкости Шубников не ощущал в
Любови Николаевне.  Она была с  ним -  и в отдалении от него.  Это Шубникова
сердило.  Потребовать же  установить какую-либо определенность в  их  с  ней
вечерних отношениях Шубников не  желал из  опаски увязнуть в  них,  потерять
себя или даже попасть в  капкан.  Да и вдруг Любови Николаевне предстояло на
его глазах превратиться в  лягушку,  или в склизкую медузу,  или в жидкость,
схожую  по  свойствам с  серной  кислотой,  или  в  металлическую рухлядь  с
электронной начинкой.  Шубников посчитал,  что  при поездках в  светелку для
него главное -  держать ситуацию в руках.  В ситуацию эту, приоткрыв дверь и
перешагнув порог,  уже вступала Тамара Семеновна.  Но женщины,  пусть и две,
постановил Шубников,  в  грядущих его делах должны были находиться в  обозе.
Зная об этом,  Шубникову бы не нервничать и не раздражаться в светелке. А он
порой все же раздражался. В особенности когда Любовь Николаевна (молчание ее
он  переносил,  привык,  ладно)  глазами и  мыслями уходила куда-то  в  дали
дальние,  недоступные ему,  а  он  сидел рядом дурак дураком.  О  чем-то она
грустила все чаще и  чаще,  из-за  чего-то  маялась,  изводила себя,  но ему
ничего не открывала. Шубников готов был бегать по светелке и кричать что-то.
Однажды он вскочил и  именно закричал.  Кричал о том,  что ему мешает аптека
или всякие аптекари,  что не только рукопашная на балу расстроила его, пусть
бы  и  дрались эти  идиоты,  их  дело,  его оскорбило издевательство аптеки,
пляски  и  колыхания над  толпой  непрошеных кислородных подушек,  бандажных
поясов,   чулок  для  тромбофлебитных  ног,   и  если  это  допустит  Любовь
Николаевна,  он  устроит  такое,  что  все  Останкино,  все  Останкино,  все
Останкино!..
     - Успокойтесь,  -  холодно сказала Любовь Николаевна.  - Я приняла ваши
слова к сведению.


     А  как тем временем поживал Михаил Никифорович,  не забытый Шубниковым,
но  забытый нами?  Утренний полив цветов на  подоконниках стал  для  Михаила
Никифоровича ритуальным действием.  Он и  желал бы отторгнуть от себя Любовь
Николаевну (или себя от нее),  но не получалось. Выходило, что в своей жизни
Михаил  Никифорович привязался  к  женщине  эдак  впервые.  То,  что  Любовь
Николаевна  его  покинула,   было  справедливо.   Тоску  же,  считал  Михаил
Никифорович,  возбуждали дурные  стороны его  натуры.  Умный  человек назвал
любовь возвышенной формой собственности,  ревность же и страдание покинутого
любовника,  по  его  мнению,  вызывались уворованной собственностью.  Раз ты
такой дурной, говорил себе Михаил Никифорович, то и терпи.
     Ему рассказывали про Палату Останкинских Польз,  а  он не хотел про нее
слушать.  Многие из его знакомых ринулись туда (иные по приказу жен) и  были
там  при  интересах и  при деле.  Однако подходили к  Михаилу Никифоровичу и
люди,  возмущенные Шубниковым и Палатой,  летчик Герман Молодцов в их числе.
Они  требовали  от   Михаила  Никифоровича  прекратить  безобразия.   Михаил
Никифорович хмурился, противодействие его Шубникову теперь могло быть понято
и истолковано в одном смысле.  Но, может быть, Любови Николаевне понадобился
поединок у  подножия трона?  Да и  отчего же поединок,  отчего же не турнир?
Нет,  так думать о ней Михаил Никифорович не хотел.  И он все же по-прежнему
считал Шубникова человеком-пустяковиной,  пустозвоном и безобидным арапом, а
потому полагал,  что бед и  досад Останкину он  не  причинит.  На его памяти
Шубников не был постоянен в увлечениях,  все ему быстро наскучивало,  должна
была скоро наскучить и  Палата Останкинских Польз.  Что же пока происходит в
Палате и как, Михаил Никифорович знать не желал. Лишь об одном он бы спросил
осведомленного человека:  а напевает ли сейчас при случаях Любовь Николаевна
и что напевает? Как будто бы нечто зависело от того, напевает она или нет...
     В  апрельский день Михаил Никифорович поехал в  Сокольники на  выставку
"Фармацевтика Югославии".  Там в чистом, как коробка для шприцев, павильоне,
переходя от  стенда фирмы  "Пливо" (антибиотики) к  стенду фирмы  "Галеника"
(сердце,  сосуды), он наткнулся на харьковского однокашника Сергея Батурина.
Прошлым летом посидели они в  шашлычной,  повздорили из-за  слов,  разошлись
каждый со своими правдами и с тех пор не встречались.
     - Не надумал к нам в лабораторию? - шумно спросил Батурин.
     - Нет, - сказал Михаил Никифорович. - Пока не надумал.
     - Все еще намерен спорить с  утверждением мудрецов:  "В  саду от смерти
нет трав"?
     - Что толку с ним спорить, - вздохнул Михаил Никифорович.
     "В саду от смерти нет трав",  -  повторял он потом.  И вспоминал Любовь
Николаевну,  призывавшую их к подвигам. Горько было Михаилу Никифоровичу. Он
долго еще  бездумно бродил аллеями Сокольников.  А  дома его ждало письмо от
матери.  Матушка писала,  что надумала поехать погостить к  Павлу,  среднему
сыну, в Ленинград, давно обещала и Павлу, и невестке, и внукам и вот поедет.
Под май она вернется в Ельховку,  чтобы все посадить в огороде,  и надеется,
что  по  дороге  домой  на  день-два  сможет  заглянуть  к  нему  в  Москву.
Обрадованный  Михаил  Никифорович  вспоминал  свой  дом,   представлял,  как
хлопотала мать,  собирая гостинцы внукам,  думал,  как принять ее  и  что бы
устроить ей в Москве ладное и хорошее...


        "51"

     Гулянья предстояли через пять дней,  а Шубников ходил злой. Как было на
улице Королева Поле Дураков,  так оно и осталось. Ветры здесь гуляли и волки
выли.  Шубников утешал себя:  так всегда перед премьерой, ничего нет, актеры
бездари и спились,  но занавес в семь часов раздвигается.  И нельзя сказать,
что  на  улице  Королева и  на  прочих  выбранных Шубниковым площадках вовсе
ничего  не  делалось,  нет,  здесь  стучали  молотки и  визжали электропилы,
вертолеты опускали фермы,  мачты,  ячейки покрытий,  желтые искры  рассыпали
сварщики,  но  все  шло не  так,  как бы  хотелось метавшемуся по  Останкину
художественному руководителю.  Метался  он  в  ватнике,  метался  в  упоении
устройством и режиссурой праздника и проклинал всех,  при случаях и себя.  В
конце  концов все  декорации,  строения и  аттракционы,  все,  все  могло бы
явиться и  ночью  в  канун  гулянья в  единое мгновение по  его,  Шубникова,
запросу,  но тогда бы вышло,  что сам он - лодырь, лежебока, несостоятельный
мастер,  способный лишь на веление.  Нет,  он должен был все устраивать сам,
тем более что люди и  силы в  городе были,  их только следовало взъерошить и
впрячь в дело.
     Но  с  кем  взъерошивать и  запрягать,  если его окружали идиоты?  Худо
выходило с пожарниками.  Тем,  на которых надеялись, предстояло в горячие на
улице Королева дни быть на вахте или на учениях.
     - А  какие  тут  могут быть  льды?  -  сказал Голушкин.  -  Жара  стоит
июльская. Я парюсь в тенниске. Льдов теперь никаких быть не может.
     - Что?!   -   грозно,  с  актерским  преувеличением  грозности  спросил
Шубников. - Льды будут! Ледяные горы и дворцы есть в контракте, и они должны
быть,  даже  если  завтра  здесь  начнет протекать река  Лимпопо.  Иначе  мы
позорные люди! Взялись делать - извольте делать!
     Представитель водонапорной башни,  два  месяца назад заказавший гулянье
сотрудников на природе,  был скромен в запросах и ни о каких ледяных дворцах
речи  не  вел.  Единственно он  просил о  том,  чтобы гулянье хоть  немногим
напомнило известные по литературе весенние чаепития в Марьиной роще.  Теперь
в Марьиной роще все застроено,  порабощено кирпичом,  там не только что пить
чай, там и шпроту негде съесть с дамой на природе. "А народ у нас хороший, -
сказал  представитель,  -  отзывчивый на  все  мероприятия".  Шубников тогда
мгновенно  вспыхнул,  размечтался,  бегал  по  кабинету,  взмахивал  руками,
приводил  представителя водонапорной башни  в  восторги  и  ужасы  картинами
народного гулянья.  А  вспомнив о  сотворенных в Саппоро пожарниками ледяных
дворцах, уговорил представителя вставить в контракт ледяные горы и дворцы.
     - Можно найти людей взамен пожарников, - предположил Голушкин.
     - Взамен пожарников найти никого нельзя, - сказал Шубников.
     - Ну если не взамен, то помимо... А то вот просятся.
     - Кто просится?
     Уважительно просилась витаминная,  вкусная  и  солидная фирма,  ближняя
овощная база.  Она бы  хотела стать участником праздника на  правах третьего
триумфатора.  База предлагала и помощь в подготовительных работах, ей ничего
не  стоило  вызвать  на  перетруску чеснока сколько хочешь  и  каких  хочешь
специалистов,  можно  кандидатов,  можно докторов,  можно академиков,  можно
скрипачей,  и  направить их  на  улицу Королева.  Имелись на  базе ледники и
холодильные установки.
     - Это ценно,  - согласился Шубников. - Но три триумфа для одного вечера
много. А что же они раньше терпели?
     - Только теперь сняты путы с поводов для триумфа.
     - В следующий раз.  Заявку от них примите. А на гулянье мы их допустим.
Пусть себе гуляют в первых рядах.
     - Значит,  если согласятся на простое гулянье,  - сказал Голушкин, - мы
потребуем работников с перетруски чеснока. И попросим фрукты для гуляющих.
     - И семечки.
     - Семечек у них может не быть, - обеспокоился Голушкин.
     - Пусть достают!  - решительно сказал Шубников. - И побольше! Жареных и
каленых!
     - Жареных  и  каленых...  -  записал Голушкин.  -  Ну  вот,  отыскались
работники на льды. Если уж вам так любезны льды.
     - Но  руководить  этими  работниками  должны  пожарники.  Не  трудитесь
противоречить.  В  контракте записаны пожарники,  а не перетрусчики чеснока,
хоть бы и скрипачи.
     Непоколебимая вера в то, что наши пожарники ничем не хуже японских, тем
более  из  их  японского,   северного,   захолустья,   сладостно  и  ревниво
существовала в Шубникове независимо от контракта с водонапорной башней.
     - Такой каприз!  - сказал Шубников. - Уважьте. А что же, и Васька Пугач
пропал?
     Стараниями экспедитора Ладошина  пожарный  водитель Василий  Пугач  был
найден.   На  три  дня  он  мог  предоставить  себя  в  начальники  ледяного
строительства.  На  вопрос,  не  может ли  он  наскрести еще  хотя бы  пяток
пожарников для руководства,  Васька,  загоготав,  ответил, что может. Однако
сказал,  что  пожарники-то  они  пожарники,  но  бывшие,  один  теперь водит
ассенизационную машину,  другой грузит на комбинате красную рыбу и  копченых
лещей. И так далее. Но в душе все они остались пожарниками.
     - Выбраковали их, что ли? - спросил Голушкин.
     - Ну выбраковали, - процедил сквозь зубы Васька и взглянул на Голушкина
с интересом: а хочешь, и тебя выбракуем?
     - Василий, - сказал Шубников, - ты читал эпитафию на могиле пожарника?
     - Ну?! - удивился Васька Пугач. - Какую эпитафию?
     - Известную.  "Сорок лет стоял на башне,  так и умер не едавши". У тебя
эпитафия будет хуже.
     - Вот дурень! - рассмеялся Васька. - Я же не на башне, я в кабине!
     Постановили:  Васька Пугач и  пятеро его приятелей,  все с несгораемыми
усами,  станут ледовыми зодчими безвозмездно,  их  лишь  предстоит кормить и
поить,  чтобы не схватили в жаркие дни у льдов расстройство желудка.  И ни в
коем случае эти пятеро приятелей никому не должны, даже и за понюшку табаку,
открывать, что пожарники они бывшие. Мало ли ведь какие агенты будут шнырять
в эти дни в Останкине.
     - Все путем!  -  загоготал Васька Пугач.  - Череп ты мой горелый! Да мы
такие дворцы наворочаем, что эти самураи запрыгают!
     - И ледяные горы, - хмуро добавил Шубников.
     После ухода Васьки Пугача Шубников раскричался на Ладошина и Голушкина.
Что за разгильдяйство!  Что за легкомыслие!  Ведь сто раз говорил о  льдах и
пожарниках -  и эдакий провал.  И все так!  И всегда так! Обиженный Голушкин
стал говорить,  что пока он не давал поводов для крика, исполнял свою службу
с усердием и толком и, если им недовольны, готов подать в отставку. Шубников
выгнал  Голушкина и  Ладошина на  площадки,  но  досада не  была  исчерпана,
требовалось разрядиться на ком-либо, и Шубников вызвал Бурлакина.
     - И у тебя такой же бардак, как у всех?
     - Я кричать тоже умею,  -  сказал Бурлакин. - А голос у меня от природы
громче. Другое дело, ты более актер.
     - Хорошо, - утих Шубников. - Докладывай.
     - Возьми вместо меня пиротехника-исполнителя.  Пусть он к тебе и бегает
с  докладами и за распоряжениями.  А как я исполню задачу -  мое дело.  Я не
подведу.
     - Но и не доверишь мне свои сюрпризы и тайны?
     - Чепуха, - нахмурился Бурлакин. - Никаких тайн нет.
     - Однако о них уже идет молва.
     - Глупая, стало быть, молва. Решения у нас заурядные. При Петре Великом
мастера были куда изобретательнее.  Мы забыли их ремесло и дерзость. Кстати,
для  триумфа водонапорной башни мне  нужны уточнения.  Там  два пункта.  Сто
двенадцать лет башне. Так? И рекорд в напоре воды. Какой именно рекорд?
     - Я не помню,  - поморщился Шубников. - Рекорд, и есть рекорд, не важно
какой.
     - Мне важно,  -  сказал Бурлакин.  - Дай мне точные данные, какой объем
башни,  какой напор,  давление,  сколько пролито воды за сто двенадцать лет,
сколько...
     - Дадут тебе, дадут! Не зуди!
     - Какой у башни вид? Где стоит она?
     - Откуда я знаю, где она стоит! - возмутился Шубников. - Стоит и стоит.
У какого-то моста. Или путепровода.
     - Ты неконкретный человек, - покачал головой Бурлакин.
     - Для конкретностей есть мелкие, бескрылые служащие!
     - Ты вообще неконкретный человек,  -  сказал Бурлакин. - И это плохо. И
для меня.  И для тебя. И для всех. Тебя увлекает лишь сам