ечальным  и  пустым  после  восемнадцати  ноль-ноль,   когда  покинет  его,
спустившись с  сумками и  портфелями в  подземелье метро  или  же  захлопнув
дверцу  "Жигулей",  служивый человек.  Ничто  не  должно остудить московскую
жизнь. И в центре своем Москве надо остаться живой, Москвой златокипящей...
     Такие соображения явились мне.
     Впрочем,  сейчас на Сретенке для всяких опасений как будто бы и поводов
не было.  Все здесь бурлило.  Может, один я и бродил по Сретенке с праздными
мыслями. Подумав так, я чуть было не пристыдил себя и не заставил немедленно
отправиться куда-либо к делу.  Однако разрешил себе:  "Броди по городу, если
возникла нужда,  может,  это и  есть для тебя дело..."  И  не отпускали меня
сретенские дома,  будто давали понять, что я не волен прекратить сегодняшнее
общение с  ними...  Я переходил из переулка в переулок.  Чаще -  дворами или
пустырями.  Более я любил нижние,  или западные,  переулки, спуски к Трубной
улице.  По ним после гроз неслась горная вода к Трубе,  в люки Неглинки - по
Сухаревскому,  по  Большому  Головину (опять  я  забрел  туда),  Последнему,
Колокольникову, Печатникову.
     Так я ходил, смотрел, слушал, отвечал. И будто бы произносил внутренние
монологи,  то  ли  споря с  кем-то,  то  ли  упрашивая кого-то разделить мое
восприятие  Москвы.   Но  кто  был  моим  слушателем?   Может  быть,  Любовь
Николаевна?  Я остановился. Вот тебе раз! Опять я думал о Любови Николаевне!
Или я  вообще так и  не  переставал иметь ее в  виду,  хотя и  приказал себе
забыть о  ней,  поверив в  то,  что я  свободен от ее участия?  Не свободен,
значит? Или я так привык в последние недели к ее стараниям, что и оглядка на
Любовь Николаевну во мне воспиталась неистребимая?  Нет,  похоже, нынче дело
было не в оглядке...
     Иных  каких-то  свойств связь  ощущалась сейчас с  Любовью Николаевной.
Вполне возможно, что мы и на самом деле получили свободу от нее. Но получила
ли она свободу от нас? А вдруг Любовь Николаевна навсегда или хотя бы еще на
какой-то  срок  вынуждена  была  оставаться  приставленной к  нам?  И  некое
отражение ее  личности  (личности ли?  Фантома  ли  ее?  Или  еще  чего-либо
неизвестного и неодолимого?) вошло в нас или даже только в меня?
     Ответить себе на это я не мог.  Что мне теперь Любовь Николаевна? Ее не
было и  не могло быть.  Однако в  Большом Головине в  досужих мыслях о  душе
дерева  я   вспомнил  именно  о   Любови  Николаевне  и  вот  теперь  своими
велеречивыми соображениями о Москве уперся в Любовь Николаевну.  Легче всего
было произнести: "Чур! Рассыпься!" Но ведь я был уверен, что сегодняшнее мое
общение с городом вызвано возвратом к самому себе постоянному,  вырвавшемуся
из-под кашинского ига. Что же снова думать о Любови Николаевне?..
     Впрочем, настроение мое не омрачилось.
     "А,  ладно! - сказал я себе. - Пойду-ка я дальше, в Армянский переулок,
в Сверчков..."
     И опять меня вобрала Москва...


        "22"

     Прошло много дней, прежде чем Останкино узнало, что Каштанов продал пай
Шубникову.  Останкинцы поставили под  сомнение правомочность самой  продажи.
После  подписания акта  о  капитуляции Любови  Николаевны пайщики,  судили в
Останкине,  как  будто  бы  договорились отказаться от  ее  забот  совсем  и
навечно. Стало быть, Каштанов продал Шубникову простоквашу.
     Сам Игорь Борисович никаких заявлений не делал.  На вопросы,  нередко и
непарламентские,  не  отвечал.  Но  ходил кислый,  будто скушал типографский
шрифт  журнала "Катера и  яхты".  Или  поднял руку  на  младенца.  А  теперь
опасался, что за него не станет молиться юродивый.
     Горлопаны Шубников  и  Бурлакин поначалу прыгали  и  веселились,  будто
триумфаторы,  пугали людей ротаном,  сравнявшимся,  по их словам,  статями с
псом сенбернаром,  но потом пропали, не объявив останкинским жителям никакой
программы.  Да и имелась ли у них программа?  По представлениям останкинских
жителей,  Шубников и Бурлакин были просто дурные. Сведущие люди, помнившие о
кинематографическом образовании Шубникова,  пусть и не получившем завершения
и не увенчанном дипломом, знавшие и о затеях Шубникова с животными, называли
его главным режиссером Птичьего рынка.  Я, рассказывал уже, ездил однажды на
Птичку  с  намерением поглядеть именно на  Шубникова.  Режиссером я  его  не
ощутил.  Но,  возможно,  я был невнимателен. Я увидел его артистом и вралем.
Бурлакин удачно ассистировал Шубникову.  Прибыль их торгового дома составила
в  тот  день семьдесят пять рублей.  Бурлакин служил в  будние дни в  некоей
космической фирме и,  если опять же верить сведущим людям,  в присутственные
дни  хорошо  ловил  там  мышей,  проявляя  себя  способным математиком.  Или
физиком.
     Что  могла  изменить в  останкинской жизни  перекупка Шубниковым пая?..
Впрочем,  может, интригу с паем начала сама Любовь Николаевна? Известно, она
сдалась  на  милость  победителей.  Сдалась-то  сдалась...  А  вдруг  только
прикинулась разбитой в  сражениях и  теперь помышляла о  реванше?  Может,  и
Шубникова именно она склонила к перекупке, рассчитывая с помощью двух дурных
голов все же осуществить свою миссию?  Но я не верил в одаренность Шубникова
и  Бурлакина и  полагал,  что  набор их  шуток и  желаний вряд  ли  окажется
богатым. Да и наскучили бы им долгие игры с Любовью Николаевной. Но вот сама
она?..  Вдруг Любовь Николаевна опущена в  Москву навечно и  неким веретеном
обязана тянуть свои нити?
     Неделю я  был в  трудах.  А  потом встретил дядю Валю на  троллейбусной
остановке возле кинотеатра "Космос".
     Поздоровались.
     - Автомат-то работает? - осторожно спросил я.
     - Работает, - успокоил меня дядя Валя.
     - Дней семь не заходил,  все дела,  -  сказал я, как бы давая дяде Вале
повод вспомнить для меня останкинские новости.
     - Ну и зря, - кивнул дядя Валя, - пиво все дни хорошее. Такое пиво мы с
Сережкой Эйзенштейном последний раз пили в Одессе, пока ассистенты коляску с
ребенком по лестнице гоняли... "Тип-топ" называлось пиво. Еще от нэпманов...
     - А  что,  Любовь Николаевна все  еще у  Михаила Никифоровича живет?  -
осторожно направлял я разговор.
     - Надо полагать.
     - И по городу гуляет?..
     - Молодая, - сказал дядя Валя.
     - А эти... Шубников с Бурлакиным?
     - Их не встречал дней пять. Или шесть.
     - А разве Каштанов имел право продавать пай?
     - Не имел.
     - А вдруг это Любовь Николаевна подбила Шубникова перекупить пай?
     - Ну хоть бы и она, - сказал дядя Валя.
     Дядя  Валя,   Валентин  Федорович  Зотов,  никаких  возмущений  жизнью,
явлениями атмосферы,  поведением московских жителей или  каких-либо залетных
сомнительных  существ  не  выказывал,  в  душе  его,  похоже,  были  тишь  и
безветрие.
     - Валентин Федорович,  -  сказал я  церемонно,  -  а  акт о капитуляции
Любови Николаевны вы не выбросили?
     - Лежит в серванте, - сообщил дядя Валя. - Вместе с жэковской книжкой и
облигациями.
     - Копию с него снять нельзя ли?
     - Зачем тебе?
     - Ну хотя бы для того, чтобы понять нечто.
     - Ответы на все, - сказал дядя Валя, - ищи в себе самом.
     Мы миновали гастроном,  перешли улицу Цандера и вошли в автомат. Пиво и
впрямь оказалось удивительное.
     - А я что говорил!  -  сказал дядя Валя.  - Коли бы она сгинула совсем,
завозили бы к нам на Королева такое хорошее пиво?
     И он тихо отпил из кружки,  кроткий и умиротворенный. Никаких бед, даже
и небольших, для него и вовсе не существовало. Вдруг он поинтересовался:
     - Слушай,  говорят,  эта... нечисть всякая, упыри там, вурдалаки... или
болотные девы...  и  вообще всякая дребедень.  Говорят,  что  они  изнутри -
полые. На самом деле так?
     - Что значит - полые? - удивился я.
     - Как труба,  -  сказал дядя Валя.  -  Сверху сталь или бетон, а внутри
пустота. Или газ. Или вот как яйцо, только без начинки. Скорлупа, и все.
     - Это вы к чему? Или про кого?
     - Ну так... - сказал дядя Валя. - Вообще.
     - Вы бы взяли сами и проверили.
     - А вдруг она и не нечисть?
     - Очень  может  быть...  Это  в  разных региональных мифах  и  поверьях
говорится, что интересующие вас личности - полые. Босх и Брейгель, например,
использовали эти поверья.
     - Вот видишь! - обрадовался дядя Валя. - Босх и Брейгель!
     - Что же тут радоваться?
     - Как что! Яшка Брейгель мне точно говорил, что они полые!
     - Я имею в виду Питера Брейгеля Старшего.
     - Ну  и   он...   И  старший...   Питер...   Петр  Семеныч.   И  он  на
"Межрабпомфильме"...
     - Хорошо, и Петр Семенович. А что радоваться-то?
     - Радоваться тут нечему, - сказал дядя Валя. - Но если она полая...
     - Вот вы и проверьте.
     - Это Михаилу Никифоровичу было бы удобнее,  - вздохнул дядя Валя. - Но
с другой стороны...  Если бы она была полая,  стал бы Михаил Никифорович так
долго терпеть ее в своей квартире?..
     - Она ведь обязана его лечить.
     - Пусть  лечит...  Но  я  на  его  месте  отселил бы  ее  куда-нибудь в
телефонную будку. Или в мусорный ящик.
     И  мне показалось,  что относительно безветрии и  застывших лав в  душе
Валентина  Федоровича я  ошибался.  Некое  усмирение,  собственной ли  волей
вызванное или подсказанное чем-то,  видно,  произошло,  но потухшим вулканом
дядя  Валя мог  привидеться лишь легкомысленному исследователю.  Может быть,
дядя Валя делал вид,  из  каких-либо своих соображений,  что  он  потухший и
умиротворенный?  Но  ведь  снова -  "может быть".  И  о  Любови Николаевне я
подумал,  что она,  "может быть",  прикинулась покоренной.  Она прикинулась,
дядя Валя прикинулся. Но зачем?
     - Покупка Шубникова вас не расстроила? - снова спросил я дядю Валю.
     - Мне на нее наплевать.
     - Врете вы, Валентин Федорович.
     - Что ты мне грубишь?
     - А  что вы  стоите замаскированный,  как Большой театр в  сорок втором
году?
     - Ты видел Большой театр в сорок втором году?
     - Не видел. Я был в эвакуации.
     - Вот и молчи.  И я не видел.  Я тогда работал там. - И дядя Валя резко
показал рукой на запад, за Останкинскую башню, в сторону Берлина.
     - Шофером?
     - Нет, - сказал дядя Валя. - У меня был личный автомобиль.
     - Вас  понял.  Тогда  Останкину  нечего  опасаться.  Что  нам  какие-то
Шубниковы с Бурлакиными. Или Любови Николаевны.
     - Я справедливости хочу!.. - заявил вдруг дядя Валя.
     И  сразу  же  он  будто  бы  расстроился  из-за  своих  слов.  Заерзал,
засуетился, принялся оглядываться, искал в карманах двугривенные монеты и не
находил... Я вспомнил:
     - Между  прочим,  Михаил Никифорович почти  каждый день  давал  этой...
Любови Николаевне... по рублю.
     - Ну и что?
     - Вы драмы Островского знаете?
     - Ты еще не родился,  а мы с Яшкой Протазановым думали,  как переделать
для Алисовой "Бесприданницу".
     - Помните, как всякие негодяи у Островского скупают векселя должников?
     - Ты что?  - Дядя Валя задумался. - Ты считаешь, что Шубников выкупил у
Любови Николаевны ее долги Михаилу Никифоровичу?  Вот это поворот!  -  И  он
сокрушенно покачал головой...
     - А  могла быть Любовь Николаевна кленом?  Или  ольхой?  -  после паузы
спросил я.
     - Это ты к чему?
     - Так, вспомнилось одно...
     - По-твоему, она не полая, а ольха?
     - Я вас спросил.
     - Ладно, - сказал дядя Валя. - Пора нам с тобой разойтись.
     - Такое  впечатление,   Валентин  Федорович,   что  вы  намерены  вести
партизанскую войну...
     - Ничего я не намерен.
     - И, видно, в одиночку. Это вы-то, сторонник общественных действий! Или
вы  для  себя  какие-то  выгоды  ищете?  Корысть какую?  И  что-то  задумали
таинственное...
     - Ты надо мной не издевайся!  -  возмущенно сказал дядя Валя.  -  Молод
еще!
     - Я не молод. И не издеваюсь.
     А что я,  собственно, пристал к дяде Вале? Что я хотел выпытать у него?
И  ради чего?  Или ради кого?  Ради себя?..  Но меня-то,  похоже,  отпустила
Любовь Николаевна,  я вспоминал о ней, но не ощущал ее ига. Из опасений, как
бы  не  набедокурили Шубников с  Бурлакиным?  Возможно...  Прежде дядя  Валя
всегда осаживал Шубникова и других вовлекал в прения с ним,  сегодня же он о
Шубникове с Бурлакиным ничего мне не разъяснил.  А что-то знал. И можно было
предположить,  что  Валентин Федорович принял  решение,  неизвестно какое  и
неизвестно чем вызванное, сам же затаился. Впрочем, все это было его дело, а
нам и  впрямь следовало разойтись...  Но  я  напомнил дяде Вале чуть ли не с
ехидством:
     - Уриэрте-то все в Гондурасе.
     - Это меня не касается, - холодно сказал дядя Валя. - Это их внутренние
дела.
     - А Шубников?
     - Что  Шубников?  Оставь  его.  Он  просто  балбес.  ("Прыгающие  глаза
балбеса..." -  вспомнилось мне.) И он - приблудный. Он жил как-то и у нас во
дворе.
     - Что значит - приблудный? - спросил я.
     - Для Москвы приблудный.  Не лимита,  а  так...  Однако,  если Шубников
выкупил долги,  тут  ведь и  кроме паев возникает анекдот...  А?  Но  должен
заметить, что и твой Михаил Никифорович хорош!
     - А что?
     - А ничего!  - вдруг тонко, чуть ли не истерично вскрикнул дядя Валя. -
А ничего!  -  Потом он опять успокоился.  Присмирел.  Сказал:  - Я ничего не
говорил.  Ни  до кого из вас у  меня нет дела.  И  я  опаздываю в  парк,  на
Лебединую площадку.
     Лебединая площадка,  или Лебединое игрище, или Лебединая стая, или даже
Лебединое озеро, а по мнению посторонних прохожих, благополучных и семейных,
склонных к  тому же к банальностям,  просто Плешка,  была в Останкине местом
знаменитым и  согретым жизнью.  Здесь,  в  Шереметевской дубраве,  на аллее,
тропинки к  которой  вели  от  детского пруда  с  лодками и  каруселями,  от
беспечной возни и  визга,  мимо шашлычной,  бильярдной и  читальни,  в сухую
погоду,  в  милые летние дни,  да и по весне и осенью,  сходилось изысканное
общество -  все более люди бывалые и пожившие,  часто и пенсионеры, бобыли и
бобылихи,  натуры неуемные,  неспокойные и с затеями, в надежде устроить или
изменить жизнь или  хотя бы  в  компании и  в  беседе усладить душу мадерой,
вермутом розовым и  танцем.  И  уж точно -  одолеть одиночество.  Там музыка
играла,  магнитофон или  баян,  там  водили  хороводы или  коварно сокрушали
сердца расположенных к  тому  дам  в  роковых фигурах танго,  там  грезили в
вальсах и играли в ручеек,  там под гитары и мандолины басы тигриных тембров
исполняли  песни  легендарного магаданца Вадима  Козина  и  крымского кенара
Евгения Свешникова,  там  чаще  всего  утомленное сердце  нежно  прощалось с
морем,  впрочем,  без  досад  и  после  взаимных удовольствий.  Однако порой
возникали там  и  лебединые мелодии судеб.  Вот  туда и  отправился Валентин
Федорович Зотов.
     Раньше к  Лебединому игрищу он  относился чуть ли не с  презрением.  Во
всяком случае высокомерно.  Он  и  Игоря Борисовича Каштанова,  не вышедшего
возрастом,  но залетавшего к  лебедям в  порывах к приключениям,  стыдил при
людях. Теперь же и сам поспешил в парк.


        "23"

     А Михаил Никифорович опять устроился на работу в аптеку.
     Но приходилось ему посещать и учреждения, какие имели дела с бумагами о
болезнях,  несчастных случаях на  производстве и  схожих  происшествиях.  На
химическом  заводе  проведали  о  том,  что  Михаил  Никифорович вернулся  в
аптекари,  и посчитали, что он не оголодает и без инвалидных денег. А потому
с  завода  потекли  поворотные  бумаги  во  ВТЭК.  Мол,  желаем  вывести  из
заблуждения. Мол, виноват Михаил Никифорович сам. И пусть выкусит.
     Плуты Пигулин,  начальник смены,  и Безюкин, аппаратчик, вызвались быть
свидетелями и,  желая угодить,  напрягали память.  Теперь они уверяли, что в
день отравления Михаил Никифорович бродил по цеху без противогаза.  Он,  без
противогаза, "как сейчас" стоял перед их глазами. Прежде, в поспешных, сразу
же  после  увоза  Михаила  Никифоровича к  Склифосовскому,  бумагах,  именно
Пигулин и Безюкин назывались разгильдяями (впрочем,  не так гневно),  именно
они  проводили промывку аппарата,  и  от  них утек четыреххлористый углерод.
Начальник смены  Пигулин и  не  имел  права допустить Михаила Никифоровича к
трудам,  не убедившись в присутствии на его голове противогаза. И противогаз
тогда  голову  Михаила  Никифоровича  украшал,  но  не  тот,  какой  мог  бы
противостоять большим дозам  хлора в  воздухе,  а  какой имелся в  хозяйстве
Пигулина.  Против чего-то он,  возможно,  и  был хорош,  но не против хлора.
Однако кто  же  полагал,  что промывка аппарата выйдет нескладная?  Теперь в
бумагах,  где  Михаила Никифоровича лишили  противогаза,  утверждалось,  что
никакой промывки в  тот день и  не было.  А  Михаил Никифорович сам вроде бы
белены объелся...
     Михаилу Никифоровичу и  в  Останкине говорили,  что он  объелся белены,
коли дал делу об  аварии затухнуть.  Он пожалел и  своего приятеля Никитина,
соблазнившего его химией, и начальство цеха, и непутевых тружеников Пигулина
и Безюкина.  По доброте души написал какое-то смутное объяснение. Испуганное
(тогда) начальство сулило ему златые горы.  И бесплатные путевки в санатории
с  копчеными угрями и  бассейнами,  и  пособия в  каждое полнолуние за грехи
предприятия.  Но при этом имелась в виду договоренность внутри завода.  И на
словах.  Ты нас не выдашь. И мы тебя не обидим. Ты человек порядочный, сраму
нам не  уготовишь,  под следствие,  под сроки и  скандалы нас не подставишь,
безвинных работников из прочих смен с  малыми детьми премий не лишишь.  И мы
люди порядочные,  и  мы своих долгов не забудем.  Станем держать их в  уме и
вблизи совести.  Все были так добры к Михаилу Никифоровичу,  так жалели его,
что и  Михаил Никифорович стал испытывать ко всем на заводе чувства братские
или сыновние.  Какой-то  неуклюжий человек из  администрации для спокойствия
Михаила Никифоровича и  как  бы  в  подтверждение слов  о  совести выдал ему
справку о  несчастном случае на производстве,  за что теперь на писаря этого
орали и топали ногами. Поначалу Михаила Никифоровича предполагали устроить у
себя же  на  заводе.  Но на конторской должности Михаил Никифорович заскучал
бы. И понимал он, что существовал бы на заводе напоминанием о неприятностях,
пусть и  былых,  а  кому такие напоминания в  радость?  И Михаил Никифорович
посчитал  благоразумным  вернуться  в  аптекари.   К  тому  времени  он  был
исследован ВТЭКом и получил инвалидность второй группы. На срок. Возможно, и
недолгий.   Но  вскоре  выяснилось,  что  в  Михаиле  Никифоровиче  напрасно
возбудились  братские  или  сыновние  чувства.  Никаких  пособий  ни  в  дни
полнолуний, ни в дни открытия окошек касс он не получал. В Останкине Михаилу
Никифоровичу  советовали  писать   и   в   профсоюзы,   и   в   Министерство
здравоохранения, и даже в Нью-Йорк, прямо в штаб-квартиру ООН, самому Пересу
де  Куэльяру,  а  уж  если ничего нигде не  выгорит,  то на крайний случай -
руководству футбольной команды  "Спартак",  которое никакого отношения ни  к
делу,  ни  к  Михаилу Никифоровичу не  имеет,  но  все может.  Однако Михаил
Никифорович уповал на то,  что все само собой образуется. Не бессовестные же
совсем люди.  К тому же он не хотел жаловаться на завод, ведь он сам написал
отступную записку и  в  ней  туманными словами безалаберность приписал себе.
Ему  тогда говорили,  что эта записка -  так,  на  всякий случай,  никуда не
пойдет. Но нынче, видимо, пошла...
     И  пошли в ход исправленные и дополненные воспоминания начальника смены
Пигулина  и   аппаратчика  Безюкина.   Михаил  Никифорович  снова,   уже  по
приглашению, ходил во ВТЭК и, хотя не ощутил никаких перемен в своей натуре,
получил  новый  диагноз.  Вместо  токсического гепатита  ему  был  определен
гепатит с  хроническим воспалением желчного пузыря.  И  уже не  инвалид стал
Михаил Никифорович,  а просто неспособный трудиться в тяжелых производствах,
в частности -  в химической промышл