е с тетивой я
сразу же угадал Жигули. И тотчас к столу со "Стефаном Баторием" проследовали
участники подписания,  люди,  по всему видно, деловые и горящие нетерпением.
Один из  них был Шубников,  во  фраке и  при белой бабочке,  двое -  явно из
Палаты Польз,  в  черных художнических куртках с номерами на спинах (Э 1 и Э
14) и  фамилиями ("Голушкин" и "Ладошин").  Четвертый же,  в широких штанах,
важный,  привыкший выказывать себя  барином,  отчего-то  сбивался с  ноги  и
облизывал губы - наверное, был с нежной дутой и конфузился.
     Голушкин,  Э  1,  и  человек  в  широких  штанах  уселись за  стол,  им
предстояло подписывать.  Человек в широких штанах начал перечитывать бумагу,
наверное, ему известную. Что-то его будто расстроило, он стал тыкать пальцем
в  текст,  затем левая его  рука потянулась к  модели колесного парохода,  а
правая открыла серьезный портфель.  Палец указывал на  какие-то  подробности
"Стефана Батория",  возможно,  несовершенные.  Голушкин, вероятно, отстаивал
достоинства "Батория".  Но по движениям Ладошина, Э 14, очевидно, секретаря,
по его озабоченным взглядам можно было понять,  что в церемониале подписания
происходит заминка. Шубникова не тронули озабоченные взгляды, он был и здесь
и  над всеми,  стоял,  выдвинув левую ногу вперед и  скрестив руки на груди,
смотрел  на  пустоту  жизни  глазами всесильного,  глумливого и  утомленного
гордеца.  Впрочем, судя по скульптурным изображениям, сходные позы принимали
некоторые адмиралы и  просветители,  а потому мои мысли относительно гордеца
могли  оказаться  и  ложными.   Вдруг  человек  в  широких  штанах  вскочил.
Хладноглазые молодцы напряглись,  некоторые из них бросали пулевые взгляды в
толпу,   отыскивая   сторонников  человека   в   широких   штанах   или   же
недоброжелателей Шубникова. И Шубников, похоже, огорчился, оглянулся дважды.
А человек в широких штанах захлопнул портфель и,  гордый, двинулся от стола,
давая понять, что подписание не состоится.
     И тогда ворвалась в зал Любовь Николаевна.
     Человека в  широких штанах  столб  воздуха или  столб  света  остановил
вмерзшим в  пространство с  прижатым к  животу портфелем.  В  движениях,  во
взглядах,  в линиях,  в музыке Любови Николаевны было нечто,  что заставляло
думать:  она пришла не на помощь, не экстренной пособницей, а была вынуждена
где-то задержаться и  просит извинить ее,  но все это не важно,  а важно то,
что она теперь с нами, а мы - с ней и от этого и ей и нам должно быть хорошо
и  светло.  Я сказал:  в музыке Любови Николаевны.  Я несомненно слышал в те
мгновения музыку,  и  она вызвала во мне мысли о музыке,  с какой Петр Ильич
Чайковский в  третьем акте  привел на  бал  в  замок  Зигфрида блистательную
Одиллию.  Привел -  не то выражение,  он ею выстрелил. В цвете платья Любови
Николаевны,   длинного,  свободного,  с  широкими  романтическими  рукавами,
красном, черном и синем, были и пламень, и бездна, и небо. Сияли глаза ее, и
сиял золотой гребень в светлых ее волосах, стянутых сзади эллинским пучком.
     У стола Любовь Николаевна поклонилась четырежды в разные стороны света,
и публика была тронута ее обхождением и простотой.  Человек в широких штанах
более не артачился,  быстро подписал вместе с  Голушкиным документы в  синих
папках  с   серебряным  тиснением,   обменялся  с  Голушкиным  рукопожатием,
секретарь Ладошин,  Э 14,  осыпал их подписи протокольным песком.  Арендатор
колесного парохода  и  обрывков  секретного плана  позволил себе  подойти  к
Шубникову,  руку ему было протянул, но тот остановил его ледовитым кивком. А
Любовь Николаевна с улыбкой благодетельницы неожиданно предложила человеку в
широких штанах  лобызать ее  руку,  отчего  с  тем  случился солнечный удар.
Публика же отнеслась к жесту Любови Николаевны благожелательно.
     Было заметно, что Любовь Николаевна произвела на публику впечатление. А
многие видели ее впервые. И ведь стояли в толпе люди из тех, что не разевают
рты,  а исследуют, у них есть что тратить и что вкладывать, и им надо знать,
стоит ли иметь дело.  Вспомнились мне слова историка, произнесенные об одной
замечательной наезднице:  "Она всегда была в полном сборе,  в обладании всех
своих сил".  Любовь Николаевна и  увиделась многими женщиной в полном сборе.
Возникло ощущение, что она надежна и до того благополучна, но не в житейском
прожиточном смысле,  а  в смысле судьбы и возможностей,  что и другие вблизи
нее могут быть благополучны и что в предприятиях с ней выйдет толк и сыщется
поприще под ее покровом.
     Но  дело-то приходилось иметь не с  Любовью Николаевной,  а  с  Палатой
Останкинских Польз и ее художественным руководителем. С этим, наверное, и не
сразу,  но  смирился важный человек в  широких штанах.  Про него вблизи меня
говорили,  что он,  Сеникаев,  то  ли  чабан,  то  ли овчар,  то ли директор
совхоза,  то  ли  заведует  ледником-глетчером,  то  ли  руководит  кафедрой
встречных тем в  песках,  то ли пасечник.  А  может,  он и  подставное лицо.
Сейчас этот Сеникаев принимал от Ладошина,  Э 14,  модель "Стефана Батория".
Ожидалась уплата суммы за услугу, но сведущие зашептали, будто кассы стоят в
ином,  бронированном,  помещении. "Нет, по перечислению, - заверил Добкин. -
Только по  перечислению.  Или  почтовым переводом.  Из  рук  не  принимают".
Почтовым  переводом  или  в  бронированном помещении -  не  имело  значения,
несравненно лучше было бы,  если бы  у  всех на глазах с  пересчетом бумаг и
выдачей сдачи.
     Так и вышло. Шубников знал людей. И медные монеты сдачи звякнули, падая
на  черную пластмассовую тарелку из  тех,  что  украшали кассы  останкинских
продовольственных магазинов в  сороковые годы.  И  у  многих из взволнованно
притихшей публики пересохло в горле.  А может быть,  напротив, у кого-нибудь
выделилась слюна.  И  никто не кашлянул,  как в Большом консерваторском зале
при взлетах палочки Рождественского.
     Оформление свершилось.  Публика,  однако,  стояла.  И  одно  бесплатное
событие с колесным пароходом должно было ее накормить.  Но нет, уходить было
жалко.
     - Сейчас будут оформлять оксфордскую мантию, - пообещал мне сосед.
     - С чего бы? - удивился я. - Кому она нужна?
     - Ну-у!  -  мечтательно протянул сосед.  -  Оксфордская мантия...  Да с
шапочкой-то! И с париком!
     Видно, и он жаждал оксфордскую мантию. Но имелись ли средства на услугу
у бедняги?  Полагаю, что не имелись... Ожидание оксфордской мантии оказалось
неоправданным.  Шубников с  Любовью  Николаевной держали паузу.  Пауза  была
нарушена появлением дяди Вали.
     Поначалу я подумал, что тут притворство и игра чуть ли не по сценарию и
дяде  Вале  отведена  роль  даже  и  не  из  театрального,  а  из  циркового
представления. И одет он был как шут и волок на поводке собаку. Кроме собаки
он увлекал за собой и женщину,  мне знакомую,  из лебедих,  Анну Трофимовну.
Анна  Трофимовна  вцепилась  в   руку  Валентина  Федоровича  с   намерением
отторгнуть  его  от  общества,  обратить  внимание  на  пагубность поступка,
кричала что-то,  однако дядя Валя оказался сильнее. Он наступал на Шубникова
и Любовь Николаевну,  выпятив грудь,  с оттянутыми назад руками.  Одежду его
истерзали,   возможно,   в  коридорах  Палаты,   брюки  на  дяде  Вале  были
собственные,   а  помятая  куртка  относилась  к  комплекту  с  космическими
мотивами,  но  многое на  ней  было утрачено или  изуродовано.  Хладноглазые
молодые сослуживцы дяди Вали двинулись было на него,  взглянули на Шубникова
и Голушкина,  но, не получив никаких распоряжений, остановились. А дядя Валя
подскочил к Шубникову почти вплотную,  пошел бы,  видно, и врукопашную, если
бы не был отягощен Анной Трофимовной и собакой.
     Ярость  Валентина Федоровича,  не  испепелив пламенем  Шубникова сразу,
словно бы и приугасла.  Дядя Валя остановился. Бурлакин, никаким специальным
костюмом не преобразованный,  с  ленцой шагавший за дядей Валей без видимого
желания укротить героя,  догнал  его  и  тоже  встал.  Бороду подергивал.  В
высокомерии Шубникова проглядывало сострадание или даже снисхождение к  дяде
Вале,  но я видел,  что Шубников волнуется.  Любовь Николаевна улыбалась,  в
глазах ее было: "Вот ведь как интересно-то! А вам? Я совсем не против этого!
А вы?"
     Теперь можно было рассмотреть,  что  из-под куртки Валентина Федоровича
выехала и  болтается,  поблескивая зажимом,  одна из подтяжек его брюк,  что
левого рукава у  него вовсе нет,  а из раздерганных звездных "молний" торчат
клочки  бурой  шерсти,   возможно,   от  конских  хвостов.  Анна  Трофимовна
попыталась схватить болтавшуюся подтяжку и укрыть ее, это движение словно бы
вывело Валентина Федоровича из состояния контузии.  Он очнулся. Сделал шаг к
Шубникову.  Нет,  не было сейчас в  дяде Вале притворства,  не было!  Оживал
прежний Валентин Федорович Зотов.  Глаголом обязан  был  сейчас жечь  сердца
людей, до того готовым к подвигу стоял он на виду у всех!
     - Отдавай мои рубль сорок, сука! - сказал дядя Валя, охрипнув на первом
же слове. - Отдавай, гад!
     Шубников на мгновение опешил, он, видно, ожидал совсем иного заявления.
Но услышанному обрадовался и даже улыбнулся,  впрочем, надменно и коротко, и
остудил движением руки ретивость молодых служителей.
     - Покорно просим извинить и понять,  -  обратился он к публике. - Проще
было бы вымести сор быстро,  и метлой.  Но не хотелось бы, чтобы у уважаемых
гостей возникло искаженное представление об отношениях в Палате Останкинских
Польз.  Эти отношения простые и на равных. Как с действующим персоналом, так
и с бывшими сотрудниками...
     - Ах, гад! - вскричал дядя Валя. - Уже и с бывшими!
     - Наш подсобный рабочий Валентин Федорович Зотов, - продолжил Шубников,
- всегда  обладал  чувством достоинства.  Но,  видимо,  его  меланхолическое
состояние,  а  также  раны,  полученные в  разнообразных войнах,  привели  к
разброду чувств. Валентин Федорович, я полагаю, вы не станете отнимать время
у  ни в  чем не повинных людей и  последуете со своими спутниками в  кабинет
директора,  где  ваша  претензия  будет  рассмотрена  незамедлительно.  Анна
Трофимовна, я думаю, это разумно?
     - Разумно.  Конечно,  разумно,  -  подтвердила Анна Трофимовна и  опять
стала пристраивать подтяжку дяди Вали.
     - Оставь меня!  Пошла ты!  -  оттолкнул Анну  Трофимовну дядя  Валя.  -
Отдавай, гад, мои рубль сорок!
     - Я у вас,  Валентин Федорович,  никогда никакие рубль сорок не брал, -
возразил Шубников.  - Если вы считаете, что вам недоплатили рубль сорок, то,
повторяю, вам следует решить ваш частный вопрос с директором Голушкиным.
     Шубников опять улыбнулся,  но,  естественно,  не подсобному рабочему, а
зрителям, в сочувствии которых не сомневался.
     - Я  требую вернуть не рубль сорок,  -  сказал дядя Валя,  -  а мой пай
ценой в рубль сорок. Ты плут, жулик и мародер.
     Шубников более не улыбался. Глаза его стали злыми.
     - Вы всегда врали,  Валентин Федорович,  -  сказал Шубников, - иногда и
веселили кого-то.  Но  сейчас я  не советую вам оставаться посмешищем далее.
Клоунов хватает и без вас.
     - Я не клоун,  - гордо произнес дядя Валя. - Я Останкино желаю уберечь.
Я всем говорю:  одумайтесь и не соблазняйтесь!  Вы не караванщики в пустыне,
развейте миражи!  Пусть истекут они из Останкина вонючим дымом!  Здесь в вас
поднимут пену мутную,  и ею вы отравитесь! В вас оживут тени, о которых вы и
знать не знали,  и растерзают вас.  Здесь в вас возбудят жадность,  какую не
насытишь, и камни будете грызть железными зубами. Здесь у вас душу не купят,
а  вывернут наизнанку,  и  тошно  станет от  самих  себя.  Я  прошу вас:  не
соблазняйтесь доступностью недоступного! Я предупреждаю вас!..
     - Хватит!  -  перебил дядю Валю Шубников. - Вы не клоун. Вы смешнее. Не
приставить ли  к  вам учеников?  Они будут записывать на  телячьей коже ваши
пророчества.  А имея в виду ваши заслуги в сражениях, мы можем придать вашим
ученикам бесплатно чтеца и барабанщика.
     - Не трогай мои заслуги и сражения!  -  разгневался дядя Валя.  - Ты-то
кто есть? Ты-то и мог лишь воровать собак для поделки шапок. Верни мне рубль
сорок! И тогда мы посмотрим, какой из тебя выйдет властелин мира!
     Последние слова Валентина Федоровича,  похоже, крайне задели Шубникова.
Я видел:  он с трудом удерживал себя от поступка.  А поступок мог быть один:
напустить на оратора хладноглазых молодых людей.
     - Вы сейчас отсюда исчезнете,  Валентин Федорович,  -  произнес наконец
Шубников.  -  И  я бы мог сообщить интересующимся,  какие такие тени ожили в
вас.  Но  мне противно.  Только вы лжете,  будто не знали,  что это за тени.
Знали! Всю жизнь знали и пестовали их в себе! А теперь прячете их в бункере!
     - Эти тени не мои,  а  твои,  -  воскликнул дядя Валя,  -  ты во мне их
развел и выкормил, забирай их и верни пай!
     - Вон  отсюда!  -  закричал Шубников.  -  Получите расчет  после  сдачи
инвентаря и форменной одежды. И забудьте дорогу сюда!
     - А местком? - рассмеялся дядя Валя.
     - Да, конечно, и после решения местного комитета...
     - На-кася, выкуси! - загремели под куполом слова дяди Вали, раскатились
по  залу,   при  этом  Валентин  Федорович  произвел  жест,   известный  как
произведение фольклора задних  дворов  Марьиной  рощи,  по  знаковой системе
некоторых  присутствующих  эстетов  и   не   совсем  приличный,   но  вполне
убедительный.
     Шубников не удержался,  и началась перебранка, более уместная на рынке,
причем не на Птичьем,  а  на Минаевском.  Шубников и  дядя Валя горлопанили.
Звучали выражения,  связанные с культом здоровой и нездоровой плоти, частыми
были фаллические мотивы, однако во взаимных аттестациях оппоненты обращались
и  к  странностям животного и  растительного мира,  а  потом вспоминали и  о
житейских несовершенствах.  Публика в  зале была обескуражена.  Да  что это?
Куда мы попали?  -  было на лицах у  многих.  Не мне одному,  похоже,  стало
гадко,  хотелось не  то чтобы уйти,  а  бежать куда-то.  Шубников все грозил
рассказать о  бункере,  о тайных страстях Валентина Федоровича,  о слизняках
его  души;  дядя  Валя же  обещал,  если Шубников не  вернет пай,  сейчас же
привести приятелей-головорезов с Екатерининских, Переяславских улиц, из двух
Солодовок,  семейной и холостяцкой, с ножами и дубовыми дрынами. Собака дяди
Вали  подпрыгивала  и   лаяла,   рвалась  к   Шубникову,   бешеная  подтяжка
буйствовала, в стараниях унять ее Анна Трофимовна вскрикивала, маятник Фуко,
хотя его не было,  совершал движения быстрее положенного,  ударял по спинам,
по  ногам,  по  головам  гостей-наблюдателей.  Шубников  нарекал  дядю  Валю
неблагодарной  тварью,   дядя  Валя  же  призывал  в  мстители  все  тех  же
несуществующих мифических головорезов и орал:  "Отдай рубль сорок!"; энергия
перебранки должна была вызвать Ходынку, хождение по головам и костям. Палата
Останкинских Польз  теряла лицо.  Я  понимал:  более других неприятен сейчас
публике Шубников.  Дядя Валя явился шутом гороховым,  да и  был он подсобный
рабочий,  возможно, и пьющий. Но Шубников-то, во фраке с белой бабочкой, как
же он-то мог низвергнуться со своих скал в хляби и грязи? Его ожидал крах. И
он должен был сообразить это...
     Но что же Любовь Николаевна? Или хотя бы Бурлакин?
     Бурлакин  с  места  не  двигался.   Лишь  бороду  подергивал.  Понятно,
выяснение частного вопроса дядей Валей и  Шубниковым заняло несколько минут.
Обмен мнениями вышел пулеметный.  Бурлакин смотрел на Шубникова и  дядю Валю
прищурившись, казалось, что обе стороны он выслушивает с одинаковой степенью
внимания и участия.
     А  Любовь Николаевна все  улыбалась.  Она-то  не  стояла как вкопанная.
Переступала с места на место,  меняла позы,  двигались иногда ее руки, будто
бы какая-то пружина не давала ей застыть или замереть.  Но в разговор она не
вмешивалась.  Не морщилась,  не хмурилась,  не расстраивалась,  а улыбалась.
Сияние  ее  прекратилось,   а  улыбка  не  исчезла,  оставалась  по-прежнему
доброжелательной и  лукавой.  И  не произнесла она ни слова.  А помните:  не
произнесла ни слова Шемаханская царица,  только хи-хи-хи да ха-ха-ха. Но что
за  существо была Шемаханская царица?  Думаю,  что и  Александр Сергеевич об
этом  не  знал.   Римский-Корсаков  догадывался,   впрочем,   музыкой  легче
догадаться,  нежели словом.  Однако я совершенно не собирался ставить в один
ряд  с   Шемаханской  царицей  Любовь  Николаевну,   так  просто  подумал  в
быстролетности...
     А  может быть,  Любовь Николаевна и не имела прав вмешиваться в диалог.
Он, кстати, уже утихал. Шубников выкрикивал как бы устало о каком-то залоге,
дядя Валя же твердил:  "Подыхать ради тебя я не стану,  не жди,  а все равно
отдавай мне  рубль сорок,  гад  ползучий!"  Но  и  дядю Валю утомила вспышка
праведной борьбы.  Он замолк.  И замолк Шубников.  Сырые яйца и тухлые овощи
должны  были  сейчас  же  полететь в  него.  Он  поджал  губы,  ресницы  его
захлопали,  обещая ребячьи слезы,  глаза молили о  пощаде:  "За что вы  меня
невзлюбили?  Я  же все это ради вас..."  Но не было Шубникову пощады.  Рокот
неприязни к нему возник в зале.
     В  это  мгновение на  плечо его положила руку Любовь Николаевна.  Позже
говорили,  что она не положила руку,  а  возложила.  И что сразу же раздался
треск.  Или грянул гром.  И ударила молния.  И в это поверили. Тем более что
московские грозы особенно хороши в  Останкине,  нередко и  в зимнюю пору.  И
папоротник,  говорили, тут же расцвел в углу Палаты Останкинских Польз. Я не
помню ни треска,  ни молнии,  ни папоротника,  хотя допускаю,  что они были.
Любовь Николаевна по-прежнему улыбалась.  И,  сняв  руку с  плеча Шубникова,
этой же  рукой -  сама в  полупоклоне -  произвела плавное движение,  как бы
поощряя Шубникова к произнесению слов. Мол, пожалуйста, вам предоставляется,
и извольте, люди ждут.
     Шубников взглянул на  нее  с  испугом и  недоумением:  какие еще слова,
зачем они?  После того, что вышло, надо исчезнуть. Но испуг и недоумение эти
были остаточными,  он  сделал решительный шаг вперед и  заговорил.  А  толпа
притихла. Будто пристыженная.
     Речь  Шубникова я  не  могу передать в  точности,  она  вошла в  меня с
большими пропусками.  Поначалу Шубников -  пламень уже  был  в  его голосе -
поздравил всех нас и  товарища Сеникаева,  в  широких штанах,  с оформлением
услуги.  Шубников  рассказал  об  истории  строительства в  начале  века  на
Сормовском заводе  для  смешанного общества  "Кавказ  и  Меркурий" колесного
гиганта "Стефан Баторий", волжского ломовика и волжской чайки. Напомнил он -
пламя разгоралось -  о  былинном походе свободолюбивых казаков в  Хвалынское
море к  персидским пределам во главе с  атаманом,  чьим именем назван теперь
пивоваренный завод в  городе на  Неве.  "Сарынь на  кичку!"  -  провозгласил
Шубников и  сразу  же  заговорил об  Амударьинском кладе.  Потому,  объяснил
Шубников,  ему  пришлось упомянуть об  Амударьинском кладе,  что  в  публике
присутствуют уважаемые британские подданные.  Он просит прощения у уважаемых
гостей с  туманного Альбиона,  но обязан напомнить о том,  что Амударьинский
клад  из  множества золотых и  серебряных предметов работы  мастеров древних
Парфии,  Бактрии и  Согдианы находится в Лондоне,  в Британском музее,  хотя
должен  принадлежать среднеазиатским народам.  Сейчас  же  Шубников попросил
наше  воображение  перенестись  в  карибские  моря  и  увидеть,   как  кучки
индивидуалистов, людей предприимчивых, но богатых, отыскивают на дне останки
испанских галеонов, а в них затонувшие золото, серебро, драгоценности инков,
оцениваемые в  четыре  миллиарда долларов.  И  вот  теперь  здесь  произошло
событие, какое не стыдно будет сопоставить с самыми замечательными подвигами
искателей.  И  дальше пошли слова о  ценностях персидской казны,  о скорости
хода "Стефана Батория",  о  комфорте его  кают,  об  ароматах его  кухни,  о
научной  подготовке чл