ина и  оброк!"  -  "А  кем бы мы у  тебя стали?  Ведь цена-то у  каждого
своя..." Тут Лапшин задумался. Проще всего было с таксистом Тарабанько, того
Лапшин быстро перевел в  кучера.  Потом и  других он определил -  в шорники,
кузнецы,  чесальщики шерсти,  большинство же  решил держать при  сохе  и  на
гумне.  "А крепостные актрисы у  тебя будут?" Лапшин долго молчал.  "На хрен
они мне нужны! У меня жена есть... Хотя... - тут он взглянул сквозь стену на
дворец Параши Жемчуговой. - Может, и придется прикупить. В Малом театре. Или
выиграть. Штук двадцать".
     Шубников поднял голову.
     - Зачем ты мне рассказываешь?
     - Откуда я знаю, - сказал Бурлакин. - Затем, чтобы ты не заснул. Или не
рехнулся в печалях о юдоли земной.
     - Я принял твою историю к рассмотрению.
     И Шубников опять сник.  Голову опустил на мягкое, а глаза закрыл. Будто
энергия из него изошла.  Всякая энергия.  И та, что по Фарадею, и та, что по
Вернадскому,  и та,  что по Л.Н.Гумилеву.  Бурлакин посчитал, что измученный
заботами Останкина приятель его задремал.  Шубников и задремал. Но не сразу.
Он еще думал о  своем несовершенстве и  своих неудачах.  Никаких даров после
чурчхелы  и  временного оживления ротана  Мардария  он  так  и  не  получил.
Возможно,  что и  замысел записок случился ошибочным,  ничего в трудах своих
Шубников не  приобрел,  кроме  словесных подсказок Любови Николаевны.  Да  и
подсказки ли это были?  Теперь Шубников уже сомневался в этом.  В школьные и
студенческие годы он  славился памятью,  выигрывал пари,  произнося наизусть
двухстраничные периоды Гегеля или же цельные журнальные отчеты о заграничных
прогулках редакторов "Огонька".  Может,  и теперь память его оживилась? Ведь
на самом деле Михаила Михайловича Щербатова и  Себастьяна Бранта он когда-то
читал.
     "Ну и ладно, - произнес Шубников самому себе. - Жили без пая и проживем
без  него".  Ему  было  отрадно  сознавать,  что  он  сострадает Останкину и
Сретенке,  будто он  отец им.  И  он верил сейчас в  то,  что к  нему придет
прозрение и он облагородит жизнь Останкина и Сретенки.  Пусть при этом и сам
пострадает.
     С тем он и заснул.


        "29"

     Вялое участие Любови Николаевны в  жизни пайщика Виктора Александровича
Шубникова имело объяснение.
     Михаил Никифорович вернулся домой.
     В  неприятную для него и жильцов дома ночь он дошел до Рижского вокзала
и  просидел там на  жесткой скамье пять часов.  Рядом шумели цыгане,  но  не
пели,  а рассовывали в мешки губную помаду для продажи в Великих Луках.  Где
жить,  решал Михаил Никифорович.  К  кому пойти.  Приятных ему женщин Михаил
Никифорович не имел в виду.  Почему, объяснять я не стану. Не имел в виду, и
все.  Знакомые же, которые бы его приняли, обогрели и не отпустили, все были
семейные, с детьми и без излишков площади. Бессовестно было бы обременять их
своим проживанием.  Подумал Михаил Никифорович о  дяде Вале.  Нет,  странным
казался ему  теперь Валентин Федорович Зотов.  Такой  дядя  Валя  мог  и  не
открыть дверь.
     В  конце концов Михаил Никифорович посчитал,  что скамьи на вокзалах не
такие уж  и  жесткие.  Но  вот  беда.  Быстро росла щетина на  щеках Михаила
Никифоровича.  А  чужие бритвы он  не любил.  Несвежая рубашка тяготила его,
явиться в ней сегодня на работу было бы скверно. И Михаил Никифорович решил,
что он  зайдет,  заскочит на минуту в  свою квартиру побреется,  встанет под
душ,  переоденется,  заберет вещи.  Авось его гулящая знакомая еще спит либо
отправилась развлекаться на помеле или на зубной щетке.
     В  квартиру  он  вошел  неслышно,   словно  был  таинственный  персонаж
готического романа. Он согласился бы стать и невидимым.
     Любовь Николаевна сидела на  кухне  в  мятом халате и  вид  имела самый
несчастный.  Макияжем она не занималась,  волосы не причесала и  не уложила,
здоровье ее,  надо понимать,  было подорвано. Михаил Никифорович намерен был
сразу же удалиться или хотя бы незаметно прошмыгнуть в ванную,  но не вышло.
"Михаил Никифорович",  -  чуть ли  не прошептала Любовь Николаевна,  и  ноги
Михаила Никифоровича повели его к ней. А Любовь Николаевна и на колени перед
ним рухнула.
     - Этого не надо,  -  угрюмо сказал Михаил Никифорович.  -  Это уже было
однажды.
     Усаженная им на табурет Любовь Николаевна молчать не могла.
     - Михаил Никифорович,  простите меня,  -  сказала она.  - И не считайте
сейчас меня притворщицей.  Я  все говорю как есть.  Я подлая.  Я грешная.  Я
противна самой себе. И виновата перед вами. И перед всеми я виновата.
     - Это  известное  состояние,   -   сказал  Михаил  Никифорович.  -  Оно
поправимо.  Я в таком случае пью горячий чай с каким-нибудь кислым вареньем.
Стакана четыре. Вам поставить чайник?
     - Поставьте, пожалуйста, - кивнула Любовь Николаевна.
     - Потом бы, часа через два после чая, я бы поел горячего и выпил бы две
кружки  пива,  тогда  и  ощущение  вины  и  перед  соседями  и  перед  всеми
выветрилось бы.
     - Вы не о том,  Михаил Никифорович, вы зря так... Вы не хотите поверить
мне...
     Михаил Никифорович снова взглянул на Любовь Николаевну.
     В тоске сидела перед ним женщина.  Может, и вовсе неуместны были теперь
его ирония,  строгость его?  Но хватит.  Ведь было решено: побриться, встать
под душ, взять вещи - и вон из дома. Куда и насколько - потом будет видно. И
вот снова пошли досадные разговоры... Вода в чайнике тем временем вскипела.
     - Чай сделать вы,  надеюсь,  сами в состоянии.  И не забыли,  где стоят
чашки и стаканы...
     Любовь Николаевна поднялась покорно,  поставила на  стол  стакан и  для
Михаила Никифоровича. Михаил Никифорович хотел было сказать, что он ни о чем
не просил и  что распивать чай в  компании с ней не собирается,  но утренний
чай и ему был необходим,  и он, то ли разжалобившись, то ли ослабев натурой,
сел на табурет напротив Любови Николаевны.
     - Сейчас для вас было бы  хорошо крыжовенное варенье,  -  сказал Михаил
Никифорович, - то, что мать прислала...
     Слова его были восприняты Любовью Николаевной как приказание. И розетки
с  крыжовенным вареньем появились тут  же,  и  лучшие из  кухонного собрания
Михаила Никифоровича чайные ложки,  чуть ли  не  мельхиоровые,  добавились к
ним,  опять Михаил Никифорович сидел за одним столом с  Любовью Николаевной.
Но теперь-то, полагал он, ни в какую телегу его запрячь не смогут...
     - Я подлая...  И падшая...  Я грешная...  - снова начала каяться Любовь
Николаевна.
     - Это надо исполнять на волынке,  -  сказал Михаил Никифорович.  - Есть
такой инструмент.  Или в крайнем случае на скрипке.  И знаете, вы мне больше
нравились нынче ночью во всех пыланиях страстей. Пусть и трясли дом.
     - Я все починю. И в доме. И в парке. И возле метро.
     - Где это -  в парке и возле метро?  - удивился Михаил Никифорович. - И
что там надо чинить?
     - В парке - бильярдную и читальню, но не всю, а возле метро киоски, те,
что по дороге к Выставке, три липы, столовую у троллейбусного круга.
     - Ночную, где едят милиционеры и водители троллейбусов?
     - Я не хотела...
     Естественно,  она  не  хотела,  чтобы люди  в  парке,  в  особенности в
состоянии  заслуженного отдыха,  не  могли  шелестеть  поутру  газетами  или
загонять шары в  лузы,  коли без этого их жизнь пустая,  и не хотела,  чтобы
ночные милиционеры стояли и ходили голодные, но энергии или молнии ее чувств
и досад разлетелись в буйстве и наделали дел, привели к поломкам и порчам.
     - Я починю... И липы исправлю...
     - Нет,  вам  надо покинуть Москву,  -  сказал Михаил Никифорович.  -  И
немедленно.
     - Я не могу покинуть...
     - Постарайтесь!
     - И без вас я не могу, Михаил Никифорович.
     - Если вы меня разжалобить хотите, то тут старания напрасные. К тому же
ночью вы говорили,  что никаких предпочтений мне выказывать не имеете нужды,
да и натура ваша требует иного.
     - Имею нужду!  Без вас я  не могу!  А  паем Шубникова я  вас дразнила и
задорила, я хотела, чтобы вы встрепенулись.
     - Взъерепенился, - усмехнулся Михаил Никифорович.
     - Нет, встрепенулись. Мне обидно за вас...
     Михаил Никифорович отставил пустой стакан,  тонуть в  беседе с  Любовью
Николаевной он не желал, а молча отправился в ванную. Шел дождь, следовало с
презрением отнестись к  дождю  или,  наоборот,  посчитать,  что  нет  ничего
приятнее,  чем  прогулка под  осенним московским дождем в  созерцании еще не
опавших листьев тополей,  нынче они  были  цвета недозревших лимонов.  Да  и
многое можно было созерцать сейчас в Москве, приняв мировосприятие китайских
пейзажистов и  поэтов классического периода,  видевших мудрость и  бренность
жизни  в  застылости  сырых  туманов,   в  движении  мокрых  облаков  вблизи
безмолвных скал.  Михаил Никифорович положил в спортивную сумку вещи,  какие
ему были теперь нужны.
     - Я все починила,  - сказала Любовь Николаевна. - И липы поправила... А
столовую сделала даже лучше... С росписями стен...
     - Под Палех, что ли?
     - Под Мстеру... Что вам приготовить на ужин?
     - Ужинать здесь я не буду,  -  заявил Михаил Никифорович. - И прошу вас
более не утруждать себя заботами обо мне.  И  то,  что я вам сказал сегодня,
примите к сведению всерьез.
     - Михаил Никифорович...  -  Любовь Николаевна встала и  даже  шагнула к
нему,  но Михаил Никифорович движением руки остановил ее.  - Вы забудьте про
документы,  какие я вам показывала. И не считайте себя как-либо связанным со
мной. Мне и из-за бумаг этих теперь стыдно и противно.
     - Вы мой настоящий паспорт мне верните.
     - Вы  и  разорвали настоящий.  Но  не волнуйтесь.  Чистый паспорт,  без
записи обо мне, сейчас в кармане вашего пиджака.
     - А он что - фальшивый?
     И он не фальшивый.
     - На том спасибо. - И Михаил Никифорович двинулся к двери.
     - Вы возвращайтесь вечером, Михаил Никифорович. Здесь ваш дом. Я вас не
буду стеснять. Я цветком стану или пылинкой крошечной и раздражений ваших не
вызову.
     Мольба была в глазах Любови Николаевны.
     Михаил Никифорович вышел из квартиры.


        "30"

     Суета дня не  позволила Михаилу Никифоровичу стать созерцателем.  Да  и
какие  могут  быть  в  Москве безмолвные горы  и  ущелья с  сырыми туманами?
Созерцателем в Москве затруднительно пребывать, будучи и совсем удаленным от
дел.  Хотя бы и в опасениях, как бы тебя не переехал ломовой автомобиль, как
бы  ноги тебе не  оттоптали на тротуаре,  не ухудшили зонтиками зрение и  не
повредили  локтями  ребра.  Михаил  Никифорович  лишь  мельком  взглянул  на
опадающие зелено-лимонные листья тополей.  "Ляжет ли нынешней зимой снег?" -
подумал он. Хорошо бы лег.
     Восточные созерцатели,  представление о  которых у Михаила Никифоровича
было чрезвычайно приблизительное,  пришли ему на ум случайно, но в памяти он
их  держал несомненно после разговора с  Петром Ивановичем Дробным.  Дробный
повстречался Михаилу Никифоровичу дней  пять  назад на  Сретенском бульваре,
выглядел он  неожиданно задумчивым и  уязвимым.  Или незащищенным.  И  не  в
энергическом движении,  свойственном ему,  находился  Дробный,  а  сидел  на
бульварной скамейке.  К  проходящему мимо  него Михаилу Никифоровичу Дробный
отнесся как к  некоему миражу,  он видел его и не видел,  и не было для него
никакой необходимости,  чтобы  Михаил Никифорович из  проплывающей мимо  или
недвижной  картины  мира  превратился  в  физическую  реальность.  А  Михаил
Никифорович не понял состояния Дробного и поздоровался.  Ему было предложено
сесть  на  скамью.  Долго  они  сидели  молча.  Попытки Михаила Никифоровича
заговорить Дробный гасил  запретом губ  и  глаз.  Но  при  этом  он  как  бы
приглашал созерцать вместе с ним осенние деревья бульвара, прозрачный теплый
воздух,  сухие,  но  будто  обретшие  в  солнечный день  надежду  на  вечное
существование листья, желто-апельсиновые, пурпурные, багряные и еще зеленые,
стрекозокрылые  и  жестяные,  приглашал  созерцать  потемневшие  руки-ветви,
худоба  и   оголенность  иных  из  них  были  уже  роковыми,   тревожными  и
противоречили   надеждам   листьев.    Приглашал   Дробный    созерцать   на
багрово-охряном шлаке пешеходной дорожки жизнь воробьев,  каждого со  своими
возможностями  и   норовом   выхватывавших  крошки   печенья  из-под   клюва
балованного горожанами ленивца  голубя.  Но  вот  Дробный взглянул на  часы,
кивнул часам,  себе,  а  может быть,  и  Михаилу Никифоровичу,  словно давая
понять,  что срок созерцания вышел.  "Мудрее -  пребывание в жизни, - сказал
Дробный,  не глядя на Михаила Никифоровича,  - а не знание о ней". Дробный и
просветил Михаила Никифоровича относительно дальневосточных созерцателей. Но
он  по-своему их  понимал и  во многом с  ними не был согласен.  То есть ему
стало интересно их  отношение к  природе,  миру,  но,  приняв к  сведению их
нравственные и  философские позиции,  он  остался человеком иных  корней,  а
главное -  самостоятельным.  Однако выходило, что созерцание ему необходимо,
хотя бы  полчаса созерцания в  день или хотя бы даже час в  неделю,  иначе в
бегах  и  толкотне  жизни  можно  невзначай унестись  к  пульсарам и  в  них
исчезнуть либо провалиться в коричневые тартарары.  К тому же в толкотне и в
бегах этих случалось столько паскудного,  что  душа Дробного порой стонала и
горела.  Дробный так  и  сказал:  "Душа  стонет  и  горит!"  И  являлись ему
мечтания...  Дробный  проводил Михаила Никифоровича к  аптеке,  говорил еще,
реализуя,  видно,  потребность в слушателе,  в особенности таком уважительно
молчаливом,  как Михаил Никифорович.  Из  его слов Михаил Никифорович понял,
что  нечто  Дробного испугало,  или  удручило,  или  смутило.  Оттого-то  он
вспомнил, в частности, о созерцании. И как будто какие-то житейские перемены
наметил себе  Дробный.  Прежде всего  он  решил  вовремя уйти  из  мясников.
Дробный полагал,  что  рано  или  поздно  может  появиться столько блеющих и
мычащих скотин,  что  почет  и  уважение в  народе  к  мясникам истают и  их
положение будет ничем не замечательнее, чем у продавцов жевательной резинки.
Но  даже если такого и  не случится,  однообразие жизни заставит его,  Петра
Ивановича Дробного,  загрустить,  а натура его оскудеет. Не исключал Дробный
возможности  пойти  на  время  в  каскадеры.  "Но  там  же  есть  возрастные
ограничения,  -  засомневался Михаил Никифорович.  - И я читал: берут только
мастеров спорта".  "И кандидатов,  -  сказал Дробный. - А я был кандидатом в
мастера.  Как  раз в  спринте.  Им  нужна реакция спринтера.  Машины я  вожу
сносно.  С  гор же съезжаю не хуже многих..."  Михаил Никифорович знал,  что
зимой Дробный ездит на Кавказ,  в Карпаты и Хибины, а костюмы и снаряжение у
него -  изысканные,  лучших альпийских фирм,  не менее ценные,  нежели рама,
достойная полотна А.Шилова. Дробного привлекало и то, что каскадеры могли не
бросать  свою  опорную профессию.  Скажем,  если  верить  программе "Время",
группой  каскадеров  при  Одесской  студии  руководил  действующий  кандидат
философских наук,  философ-каскадер.  Или  каскадер-философ.  "Одно  другому
способствует,  -  объяснил Дробный.  - Особенно в Одессе... Впрочем, пойти в
каскадеры - лишь один из возможных для меня вариантов...".
     Когда  уже  подходили к  аптеке,  Дробный из  созерцательного перетек в
деловое  состояние,  душа  его  свое  сегодня отстонала и  отгорела,  быстро
выстудили ее житейские ветры. Дробный мог возвращаться к говяжьим и бараньим
тушам.
     Еще в  студенческие годы Дробный был куда более организованной натурой,
нежели  Михаил  Никифорович,  а  теперь день  бывшего педиатра наверняка был
жестко расписан, в том расписании отводились обязательные часы и для занятий
контактным каратэ,  и  для  сеансов созерцания.  Правда,  созерцать Дробному
приходилось невдалеке от мясницкой, в местах, какие вряд ли были бы одобрены
восточными созерцателями.  "Приезжай к нам в Останкино, - посоветовал Михаил
Никифорович. - Там и парк, и пруды, и башня". "Что Сретенка, что Останкино -
одно!  - покачал головой Дробный. - Тут нужны горы, ледники, море, водопады,
снежные поля,  большая река!" Впрочем,  Дробный добавил, что Москва и есть и
горы,  и ледники,  и море,  и водопады,  и большая река. А созерцать можно и
муравья,  и  цветок  черемухи,  и  пьяницу,  свалившегося на  пути  к  метро
"Тургеневская".
     Нынче же,  после ухода из квартиры с вещами в спортивной сумке,  Михаил
Никифорович мог бы созерцать -  в мыслях -  единственно самого себя и Любовь
Николаевну. Но какое это было созерцание? Михаил Никифорович нервничал.
     Решение его  порвать с  Любовью Николаевной было  вызвано прежде  всего
природой Любови Николаевны.  Михаил Никифорович словно очнулся и  увидел,  в
какой лес он забрел. Но если бы Любовь Николаевна была обычной женщиной, как
бы он должен был поступить?  Ведь жил он последние недели в своей квартире в
тепле и  сытно,  пригрелся и  подремывал котом на печи.  И главное -  Любовь
Николаевна была ему мила, он совпадал с ней душой и плотью. Может быть, он и
полюбил ее.  Однако слова "любовь" Михаил Никифорович избегал и в мыслях, то
ли стесняясь его,  то ли опасаясь,  что к  случаю с  Любовью Николаевной оно
подойти никак не может. Разрыв с Любовью Николаевной выходил сейчас попросту
бегством с криками: "Чур, меня!" Получалось скверно. Жил он себе припеваючи,
закрыв глаза на  очевидное,  словно забыв по слабости натуры,  что и  ему за
что-то надо отвечать и платить,  а теперь обрадовался поводу, оправдывающему
бегство без ответов и расплат.
     Земную, останкинскую женщину Михаил Никифорович должен был бы выслушать
и понять. Мало ли что вчера Любовь Николаевна наговорила ему сгоряча, спьяну
и в кураже. И если даже она сказала ему правду (о чем? О том, что загуляла и
будет загуливать? О том, что может увлечься и еще кем-то кроме него, Михаила
Никифоровича?),  нынче-то с утра,  видя женщину в бедственном положении,  он
должен был не  иронизировать над ней,  не измываться,  а  выяснить все и  уж
тогда решать,  в  последний раз он с  ней разговаривает или не в  последний.
Конечно,  его  взволновали предъявленные ему  Любовью Николаевной поддельные
документы.  Но  не он ли вынудил ее завести эти документы?  А  он-то сам как
полагал жить дальше?  Рассчитывал (не объясняя, впрочем, ничего себе) на то,
что  рано  или  поздно  Любовь  Николаевна  рассеется,   изыдет  или  просто
отправится к  новому  кавалеру,  а  в  его,  Михаила Никифоровича,  судьбе и
личности  изменений не  случится?  Так,  что  ли?  Выходило,  что  и  так...
Непорядочно это,  сказал себе Михаил Никифорович.  Что же  он раньше-то себе
этого не  говорил?  И  еще Михаил Никифорович задавал вопросы,  но не на все
отвечал,  посчитав,  что и  не надо отвечать;  как бы в  своих ответах он не
принялся отыскивать себе оправдания,  а  оправдывать себя Михаил Никифорович
ни в чем не желал.
     Уже  в  середине дня  Михаил Никифорович понял,  что  домой он  вечером
вернется.  Ему  стало  спокойнее.  Ассистентка  Люся  Черкашина,  удивленная
утренней пасмурью Михаила Никифоровича,  уловила поворот в  его  настроении,
сама обрадовалась и дважды в коридоре ущипнула аптекаря.
     Квартира была пуста.  Не сразу, но вспомнил Михаил Никифорович обещания
Любови Николаевны:  стеснять его она не будет, а станет то ли цветком, то ли
пылинкой крошечной.  Ходил  Михаил  Никифорович по  квартире осторожно,  все
боялся что-либо раздавить или сломать.  Думать о том,  что Любовь Николаевна
уместила себя в цветке или в пылинке, было Михаилу Никифоровичу неприятно. В
комнате на  подоконнике стояло  с  недавних пор  три  горшка с  многолетними
фиалками, в дом их принес, естественно, не Михаил Никифорович. К окну Михаил
Никифорович подходил теперь и  с  некоей боязнью -  не  лиловой ли фиалкой с
желтым жостовским глазом росла Любовь Николаевна в ближнем горшке,  не белой
ли фиалкой смотрела она на него,  укоряя и печал