засыпал  без
снотворных капель.
     Валентина  Федоровича  Зотова  я  не  встречал  ни  в  автомате,  ни  в
магазинах.  Смутные слухи о  дяде Вале ходили.  Будто он  -  при подругах из
Лебединого игрища,  перешедших по  причине зимы под  крышу.  Или  при  одной
подруге, но уж больно душевной и миловидной. Или подруга при нем.
     Игорь  Борисович Каштанов не  расстался с  лошадью  и  находил средства
платить за  аренду гаража.  Он  состоял в  переписке со своей бывшей молодой
женой Нагимой и тремя ее кавказскими братьями.  Дружеские отношения Каштанов
поддерживал и  с известной в Останкине дамой Татьяной Алексеевной Панякиной,
ударившей некогда Игоря  Борисовича туфлей по  выбритой щеке.  Да  и  самого
Панякина, ныне служителя ветеринарной лечебницы, он угощал на Королева пивом
и сухим картофелем из пакетов...
     Но потом в Останкине все забурлило.
     Напуганная  птица  Феникс  с  прекрасным  лицом  вздрогнула,  взмахнула
крылами, взлетела в морозные выси, и полудрема прекратилась.
     К  тому времени трудовая благонамеренность Любови Николаевны не  сразу,
но иссякла.  О  делах на Кашенкином лугу она говорила с раздражением.  Видно
было,  что ударницы из нее не выйдет. Похоже, что и ожидаемая квартира более
не увлекала Любовь Николаевну.  Стали беспокоить ее соображения о  том,  что
малярное и  штукатурное производство ухудшит ее внешность.  Руки ее и впрямь
огрубели. "Да что я ломаться-то вздумала, как Микула Селянинович какой-то! -
взбунтовалась однажды Любовь Николаевна.  -  И главное - из-за чего?" Михаил
Никифорович понял,  что Любовь Николаевна созрела для прогулов.  Он  пожурил
ее,  стал давать советы,  как себя преодолеть и  как найти в себе дальнейшие
силы.  "Ну и зануда вы,  Михаил Никифорович!" - вспыхнула Любовь Николаевна.
Михаил Никифорович и сам смутился.  Осторожно сказал, что уж если на стройке
такие тяготы,  можно подыскать занятие и  получше.  "Нет,  Миша,  вы истинно
зануда!  -  опять отчитала его Любовь Николаевна.  -  И  какое ж это занятие
получше?" Михаил Никифорович растерялся и произнес уж совершенно несусветные
слова:  "Но ведь когда мы катались в парке на лыжах,  мне казалось,  что вам
нравится..."  "Да  идите  вы  со  своими  лыжами!  -  грозно  заявила Любовь
Николаевна. - И со всем... Надоели мне ваши лыжи напрокат, да и вы!.."
     Тут  она  остановилась,  возможно,  посчитала,  что хватит,  что Михаил
Никифорович прибит и повержен,  и дальше говорила с меньшей резкостью, будто
не желая более унижать Михаила Никифоровича, а только жалея его.
     А в Останкине при этом сделалась метель,  пусть и не самая свирепая, но
с чудным,  густым, обильным падением снежинок. Башня утонула в белом. Метель
была красивая,  редкая, останкинские дети лишь в книгах читали о такой. Но в
душу  Михаила  Никифоровича она  принесла хандру...  Движение троллейбусов и
автомобилей на улице Королева затруднилось,  а  посетители пивного автомата,
не решаясь выйти на улицу,  долго не возвращались к семьям и занятиям.  Пока
снег падал,  пока коммунальные работники обзванивали дворников,  призывая их
взять в руки скребковые лопаты,  пока выползали из автобаз машины со щетками
и  песком,  Любовь  Николаевна делилась своими  неудовольствиями с  Михаилом
Никифоровичем.
     Михаил Никифорович полагал услышать опять о том,  что, мол, у некоторых
есть в  квартирах японские системы с  поучительными кассетами,  а  он жалкий
аптекарь.  Но  Любовь  Николаевна брала  круче.  Ей  стала  скучной жизнь  в
Останкине и  в  Москве,  ей  стал скучен Михаил Никифорович,  хотя она ему и
многим обязана,  ей  были  нужны  теперь удаль  молодецкая,  бурные забавы и
приключения и наряды подороже малярских комбинезонов.  Терпеть она дальше не
могла.  Выходило,  что  пособить ей  могли иные,  нежели Михаил Никифорович,
спутники жизни и удовольствий. Хотя и с ним были связаны некогда ее надежды.
     - Ну и ладно, - сказал Михаил Никифорович. - И расстанемся.
     Любовь Николаевна остро взглянула на него.
     - Вы еще пожалеете, что не использовали свои возможности.
     - Это были не мои возможности, - ответил Михаил Никифорович.
     - Как знать, - сказала Любовь Николаевна.
     И она покинула квартиру на улице Королева.
     Дверью не хлопнула, лифт не сломала.
     То, что она не забрала вещи, ничего не меняло. Это были вещи женщины со
скучной жизнью.  Уход  Любови  Николаевны не  принес Михаилу Никифоровичу ни
ощущения свободы, ни радости, ни простого облегчения.
     Метель  же  не  прекратилась,  а  из  тихой  и  живописной,  словно  бы
устроенной для зимних валютных гостей столицы, стала буйной, вздорной, будто
драчливой,  с  молниями в  заснеженном небе,  в такую метель в степи недолго
было бы  замерзнуть или  повстречать Пугачева.  Останкинская башня не  могла
передавать  цветные  изображения,  все  на  экранах  телевизоров было  опять
черно-белым,   к  тому  же  кривилось,   морщилось,   куда-то  истекало  или
пересекалось снежными  лавинами.  Машины  со  щетками  и  песком  и  широкие
скребковые лопаты оказались бесполезными.  И что-то тревожа жителей, в высях
над Москвой, в бело-серых вихрях, в небесных прорубях то хохотало, то словно
бы выстреливало пробками шампанского, то ухало и стонало. И так продолжалось
дня четыре.  На пятый день метель устала и усмирилась.  А в квартире Михаила
Никифоровича Стрельцова появилась Любовь Николаевна Кашинцева.
     - Что  это  вы  как  куропатка  ощипанная?   -  поинтересовался  Михаил
Никифорович.
     - Вам  бы   высказать  сострадание  мне,   -   грустно  сказала  Любовь
Николаевна. - Дайте хотя бы закурить...
     - Похоже, и я достоин сострадания, коли вы вернулись.
     - Я не вернулась...
     Она сидела на кухне,  не скинув шубы из ондатры,  а  лишь сняв лохматую
шапку,  курила,  и  можно  было  подумать,  что  она  действительно забежала
ненадолго объявить важное и  через полчаса уйдет.  Но  через полчаса она  не
ушла.  Новые  для  Михаила Никифоровича шуба  и  шапка не  вызывали мысли об
ощипанной   куропатке,    но   лицо,   глаза,   волосы   Любови   Николаевны
свидетельствовали о том, как она гуляла. На лице ее были ссадины и царапины.
Позднее,  когда Любовь Николаевна отчасти облегчила себя  сигаретами,  тремя
стаканами оживляющего чая,  а  потом  и  кружкой собственного зелья и  пошла
спать (вышло - отсыпаться), она была вынуждена снять шубу, и выяснилось, что
платье ее порвано и в пятнах,  а на открытых разрывами ткани спине,  груди и
руках также - ссадины и синяки. Но это было потом, а пока Михаил Никифорович
спросил:
     - Вам не надо ли чего? Вы дрожите.
     - Не надо... Это нервное... Я справлюсь сама...
     И вскоре перестала дрожать. Но тоска не исчезала из ее глаз.
     После чая и  кружки снадобья Любовь Николаевна заговорила снова.  И вот
что услышал Михаил Никифорович.
     - Я хотела, чтобы вы поняли меня... Или задумались...
     Любовь Николаевна трудно подбирала слова,  они не  были приготовлены ею
заранее и  отчасти получались невнятными...  И  она сомневалась,  что Михаил
Никифорович сможет  понять ее,  потому как  она  сама  себя  не  понимает и,
возможно,  никогда не поймет...  Выходило так,  что она заново открывала или
испытывала жизнь.  Жизнь -  во  всем и  себя -  в  ней...  Она многое желает
испытать, испробовать, испить. И многое - наперекор неизбежному... Наперекор
тому,  какой она должна быть (но какой она должна быть?).  В  ней происходят
изменения,   часто  неожиданные  для  нее  самой...   Ей  еще  воздается  за
непослушание и за дерзость. Но она не может иначе... Порой она успокоенная и
благонравная,   но  потом  успокоенность  и  благонравие  (да  и  что  такое
успокоенность и  благонравие?)  становятся ей  нестерпимы,  ее  захлестывают
загулье и  азарт,  она  не  может совладать со  своей свободой,  страстями и
стихией...  Но после -  летит в несчастья,  в отчаяния,  в самоотрицания,  в
желания все оборвать и  прекратить.  Однако можно ли все прекратить?  Она не
знает...  Ведь и сама природа, сказала Любовь Николаевна, все ищет себя, она
как будто бы  не  способна пребывать в  спокойствии.  Но,  может быть,  она,
природа,  так никогда и  не  найдет своего истинного состояния,  не  обретет
верного воплощения, и мы осуждены на вечные тайны и поиски? И муки?..
     - Вы - природа? - спросил Михаил Никифорович.
     - Я -  часть природы,  -  сказала Любовь Николаевна. - Как и вы. Но я -
иная, нежели вы, часть природы. И только иногда кажусь себе свободной. Когда
я забываю, кто я есть и что должна...
     И Любовь Николаевна замолчала.
     - Спасибо за  метель,  -  сказал  Михаил Никифорович.  -  Хорошая вышла
метель. Но зачем же было огорчать южан? В Италии случились заносы на дорогах
и люди мерзли.
     - Обойдутся!  -  жестко сказала Любовь Николаевна.  -  И вот еще. В той
метели вы не заметили... не ощутили ничего необычного?
     - О чем вы?
     - Именно одно мгновение...  Я попробовала, и как будто бы вышло... Если
применить ваши знания...  Исчезли время,  пространство, энергия... Но тут же
вернулись... Вы ничего не ощутили?
     - Кажется,  случился однажды  перебой  в  сердце,  -  неуверенно сказал
Михаил Никифорович.
     - Значит,  было.  Значит,  вышло!  Они исчезали,  а то, что оставалось,
прогнулось!
     - И теперь стоит прогнутое?
     Любовь Николаевна сказала строго:
     - Оно и всегда прогнутое.  Я лишь усилила выгиб в одном месте и на одно
мгновение.
     - А  если вы  увлечетесь,  раззадоритесь еще  раз и  что-то  из-за  вас
исчезнет уже не  на  мгновение,  то ведь не только могут случиться перебои в
сердце,  а и само сердце остановится. Вам это в голову не приходило? Или вам
все равно?
     - Мне  этого не  позволят.  Мне и  за  нынешнее шею свернут,  -  мрачно
сказала Любовь Николаевна. - Но я попробовала. И вышло!
     Она встала,  сообщила Михаилу Никифоровичу, что должна выспаться, пусть
он ее извинит.  Михаил Никифорович посоветовал ей отклеить блестки под левым
глазом,  они были закапаны черной и синей краской с ресниц и век,  но Любовь
Николаевна дала понять, что сил у нее нет, ей бы только добрести до дивана и
рухнуть.  Так оно и  случилось.  Михаил Никифорович вздохнул,  поднял шубу и
прикрыл ею Любовь Николаевну.
     Отсыпалась она двое суток.


     Останкино потихоньку очищали от снега,  мороз ослаб,  вышла и оттепель,
после  которой  пришлось  сбивать  сосульки и  ледяные  наросты,  угрожавшие
головам москвичей.
     Встревоженные товарки-отделочницы с  Кашенкина луга  отыскали  квартиру
подруги,  набросились на  Михаила  Никифоровича:  не  случилось  ли  чего  с
Любашей?  Михаил Никифорович дальше кухни их  не пустил,  врать он не любил,
растерянно говорил, что Любаша внезапно уехала к родственникам, что-то там у
них стряслось.
     - Что стряслось? Куда уехала? - спрашивали.
     Ничего толком не мог объяснить им Михаил Никифорович.
     - Что  же  вы  за  муж такой?  -  удивлялись девушки с  Кашенкина луга,
обещали зайти еще. Говорили громко. Однако не разбудили Любовь Николаевну.
     Проснувшись же,  Любовь Николаевна ходила по квартире побитой и  словно
бы обреченной. Несмытые потеки краски, блестки, оставшиеся черными и синими,
эту обреченность подчеркивали.  Неслышно сидела Любовь Николаевна, ничего не
видела,  молчала будто бы в отсутствии всяких чувств, пила кофе и покусывала
овсяное печенье,  купленное ей Михаилом Никифоровичем. Михаил Никифорович не
смог не рассказать ей о приходе девушек с Кашенкина луга.
     - Какой Кашенкин луг?  -  не  сразу дошло до  Любови Николаевны.  -  Ах
этот...  Я  туда не пойду.  Ничего не буду объяснять,  хотя они и хорошие...
Они-то хорошие, да вот я дурная. И как я пойду с таким лицом...
     - Вам  же  надо взять расчет,  деньги за  работу и  трудовую книжку,  -
сказал Михаил Никифорович и сразу понял, как ему ответит Любовь Николаевна.
     Но, к его удивлению, она задумалась.
     - Действительно, - сказала она. - И зарплата. И трудовая книжка.
     И  сходила в  контору.  И оказалось,  что ее не уволили за прогулы и не
желают увольнять.  Напротив,  ее  были намерены отправить на курсы повышения
квалификации с  перспективой сделать бригадиром.  "Но ведь я  прогуляла!"  -
настаивала Любовь Николаевна.  "Что вы,  -  говорили ей,  -  вы  же ездили к
серьезно заболевшим родственникам,  это  так  понятно..."  Любови Николаевне
пришлось подать заявление об  уходе с  работы по  собственному желанию.  "Но
зачем ей нужна была трудовая книжка?" - гадал Михаил Никифорович.
     Он опять по ночам ставил раскладушку в ванной.
     Любовь Николаевна выглядела понурой, подавленной, то ли ждала трепки за
свой загул,  то ли на самом деле ей было противно жить.  В день увольнения в
квартиру  Михаила  Никифоровича явились  ее  приятельницы-отделочницы.  Была
водка,  вареная картошка,  соленые огурцы с рынка.  Сидели шумно.  Но Любовь
Николаевна почти  не  улыбалась.  Одна  из  отделочниц давала понять Михаилу
Никифоровичу,  что он плохо холит и  лелеет Любашу.  На вопрос,  куда Любаша
пойдет работать и  что будет делать вообще,  она ответила,  что ей  опять на
некоторое время придется уехать из Москвы к родственникам. "Это в Кашин, что
ли?" - поинтересовался Михаил Никифорович. "Куда? В Кашин? Почему в Кашин? -
рассеянно переспросила Любовь Николаевна.  -  Ах  да...  Возможно,  что и  в
Кашин..."
     Потом  она  ходила  по  магазинам,  сказав  Михаилу  Никифоровичу,  что
намерена подобрать гостинцы кашинским родственникам.  При расчете ей  выдали
больше двухсот рублей.
     - Хорошая была работа,  -  сказал Михаил Никифорович.  -  Не  то  что в
аптеке.
     Ни разу не запела в те дни Любовь Николаевна. А ведь Михаил Никифорович
простил бы ей теперь и  исполнение "Земли в  иллюминаторе".  Но не вспомнила
она слов о траве у дома.  Да и росла ли когда-нибудь у ее дома трава?  И где
был ее дом?


        "32"

     Потом Любовь Николаевна пропала.
     Михаилу Никифоровичу хотелось думать,  что она уехала в  Кашин.  Поезда
туда ходили с Савеловского вокзала.
     Из слов Любови Николаевны,  не к нему, впрочем, обращенных, а куда-то в
воздух, Михаил Никифорович мог вынести, что каникулярное или отпускное время
кончилось.  Тому,  что  он  называл некогда бездельем,  видимо,  был положен
предел.  Самой  ли  Любовью  Николаевной  либо  ее  пастухами,  но  положен.
Возможно,  Любовь Николаевну отзывали как несправившуюся.  А  возможно,  она
сама сникла,  сдалась,  сказала:  все,  не могу,  неспособная,  хватит.  Под
телевизором Михаил Никифорович обнаружил записку.  В  ней  Любовь Николаевна
предлагала ему  "в  случае чего"  сдать  в  комиссионный магазин ее  пальто,
платья,  брюки и  прочие вещи,  деньги же  взять себе  в  возмещение долгов.
Михаил Никифорович в  комиссионный не пошел,  неизвестно чем и  какими могли
оказаться эти деньги и  вещи.  Да и  пусть они лежат и висят в его квартире,
посчитал он.  Михаил Никифорович ходил  хмурый,  ел  плохо и  мало,  боли  и
неприятные ощущения,  от которых было избавился его организм, возобновились.
Впору  было  начинать снова  тяжбу с  химическим заводом при  участии юриста
Кошелева.  Он это и  сделал.  И  Михаил Никифорович понимал,  что,  объявляя
пропажу  Любови  Николаевны  благом  для  себя,  он  занимался  самообманом.
Пропасть или сгинуть ей следовало бы прошлой весной...
     А  вот Виктор Александрович Шубников ожил,  на  диване более не  лежал,
опять  принялись его  посещать  скорострельные идеи,  хотя,  по  наблюдениям
Бурлакина,  в глазах Шубникова отражалось теперь нечто важное, выстраданное,
вечное.  Странное случилось и с ротаном Мардарием. После исчезновения Любови
Николаевны он,  казалось,  должен был  подохнуть или  превратиться в  мелкую
поганую головешку. Но не подох, не уменьшился, не потерял лап.
     Шубников удивился.  А потом и возрадовался.  "Это,  значит,  не она!  -
воскликнул он.  -  Это мы!  Это я! Это моя воля! Значит, и все возможно!" Но
сразу же будто и забыл о Мардарии. Он заставил Бурлакина заново рассказать о
мечте Лапшина иметь сто крепостных,  посетил Музей-усадьбу Останкино, взял в
библиотеке книги,  в  каких упоминался род Шереметевых,  что-то выписывал из
них,  но потом, опечалившись, решительно и гордо заявил: "Нет, это сейчас не
для меня!"  Книги про Шереметевых он сдал,  а взял про Савонаролу.  "Все!  -
сказал он Бурлакину. - Надо опроститься. Мы столько думали о грешном. А надо
уйти в пустыню,  и босым..." Однако не ушел босым в пустыню,  ни в песчаную,
ни  в  ледяную,  ни в  лесную,  а  желание стать Савонаролой быстро унеслось
вдаль,  Шубников  принялся  бранить  Савонаролу,  пустынников,  отшельников,
столпников,  а  уж Антония Великого,  имевшего видения в Фиваидской пустыне,
вовсе  обзывал  идиотом.  В  тот  день  он  позволил  себе  погладить ротана
Мардария,  рыбу окаянную,  но  не  дал себя укусить.  Тогда же Шубников стал
подолгу  смотреть  в   зеркала.   Несомненно,   его   сущности  должен   был
соответствовать рост в сто восемьдесят шесть сантиметров. Если он, Шубников,
и  его воля изменили облик и  формы ротана Мардария,  отчего же  он  не  мог
украсить и  облагородить себя?  Для начала Шубников сбрил бороду,  уж больно
она стала казаться ему разночинской,  усы же  оставил с  надеждой сделать их
густыми и спадающими к подбородку, как у трагика. Волевыми усилиями Шубников
попытался выпрямить и утончить нос и удлинить хотя бы шею, но ни нос, ни шея
не поддались его воле, и Шубников решил улучшение внешности пока прекратить.
     - Ба!  Да  мы  с  тобой закоснели!  -  заявил он  Бурлакину.  -  Что мы
расселись-то! Надо втравиться в предприятие!
     - В какое еще предприятие? - спросил Бурлакин.
     - А я почем знаю! Давай создадим дачный трест.
     - Какой дачный трест? - насторожился Бурлакин.
     - Не знаю какой. Надо узнать. Я видел вывеску: "Дачный трест".
     - А зачем тебе именно дачный трест?
     - Может,  и вовсе ни к чему,  - сказал, подумав, Шубников. - Проживем и
без дач. А отчего у тебя нет идей?
     - Давай научим Мардария говорить, - предложил Бурлакин.
     - Оставь Мардария,  -  жестко сказал Шубников.  Потом снова оживился: -
Хватит лежать возле водяной батареи!  Надо встрять и  втравиться.  Главное -
встрять и втравиться, а там уж - либо карнавал, либо похоронные дроги!
     - Ты-то  небось  закажешь,  -  предположил  Бурлакин,  -  не  дроги,  а
орудийный лафет.
     - Ладно,  -  всепонимающе,  словно бы  уже с  лафета,  поглядел на него
Шубников. - Неси из прихожей телефонную книгу.
     - Вот,  -  сказал Бурлакин,  вручая Шубникову толстый том, - но коли ты
разбежался  теперь  неизвестно  куда,   не  забудь  о   строгостях  научного
подхода...
     - Все?  -  спросил Шубников.  -  И  молчи!  Я  в своем разбеге и полете
обойдусь интуицией,  предчувствием,  своей волей и своим творческим началом.
Ты же поверяй все наукой,  если тебе не скучно. И будешь у меня заместителем
по науке. Я тебя даже в члены-корреспонденты произведу.
     - Спасибо,  -  поклонился  Бурлакин.  -  Но  в  члены-корреспонденты не
производят.
     - Ну изберу, - сказал Шубников.
     Пальцы  его  уже  шебутили  справочник Московской городской  телефонной
сети.
     - Так...  Музеи... Парикмахерские... Поликлиники... - сообщал Шубников.
- Это нам не надо...  Опять музеи...  Аварийные службы лифтов...  Тут что-то
есть... Пункты проката... И в этом что-то есть!.. Надо подумать... А? Но что
мы предложим в  прокат населению?  "Или человечеству?"  -  уточнил Бурлакин.
"Или человечеству,  -  повторил Шубников,  но тут же спохватился:  - Нет! До
человечества  мы  не  доросли.   Пока  только  населению.   Я  еще  не  стал
избранником!"  "Избранником кого?"  -  спросил Бурлакин.  "Ладно!  Молчи!  -
рассердился на него Шубников.  - Я думал вслух. Но ты этого не слышал!" Нет,
несомненно стоило познакомиться с  трудами служб  проката.  Ближайшие пункты
помещались на проспекте Мира,  в Астраханско