ен менуэт, и менуэт удался. Ученики танцевали
с охотой,  а кто и с вдохновением.  И забылись коридорные споры с выяснением
прав  и  привилегий.  Протанцевали пасодобль и  начали темно-вишневое танго,
томили душу скрипки, возможно, из "Гамбринуса".
     При  звуках  скрипок  и   вошла  в  зал  с  колоннами  пропащая  Любовь
Николаевна.
     Скрипки  не  успокоились,  и  не  прекратилось танго,  но  музыканты  и
танцоры,  несомненно,  смотрели теперь  в  сторону  Любови  Николаевны.  Она
явилась на  бал  в  костюме олимпийской наездницы -  во  фраке с  блестящими
отворотами, в черных брюках, в сапожках и с хлыстом, шляпку швырнула на ходу
служителю,  волосы ее,  светлые нынче, падали на плечи. Участники бала могли
предположить,  что Любовь Николаевна выезжала на  место грядущих Королевских
скачек,  неурядицы задержали ее,  этим и  объясняется и  ее  опоздание и  ее
костюм.
     Любовь Николаевна встала рядом с  Шубниковым и  Тамарой Семеновной,  не
одарив их ни словом. Шубников не удержался и отыскал глазами Перегонова. Тот
дремал невдалеке за мраморной колонной и впрямь смирный.  Любовь Николаевна,
на взгляд Шубникова,  была сегодня чертовски хороша.  Но и  Тамара Семеновна
была   хороша.   Причем  если   Любовь  Николаевна  была  именно  чертовски,
дьявольски,  ведьмински хороша,  то  Тамара Семеновна была ангельски хороша,
серафимски хороша; как еще... "Ну и пусть, - решил Шубников, - значит, так и
должно быть".
     Шубников успокаивался.  Синие, серые и лиловые тучи собирались в битву,
но одумались и  разбрелись.  После "Ча-ча-ча",  экосеза и  рока был объявлен
перерыв для бесед, желательно на иностранных языках, в их числе и древних. И
для десертов.  Неугомонные танцоры наседали на распорядителя,  упрашивая его
включить во вторую часть бала брейк.  "Измажете мастикой фраки и платья",  -
был неумолим распорядитель.  Но большинство учеников расхаживали у  зеркал с
неспешными разговорами.  Многие  же  сидели  в  креслах  на  подиумах  перед
колоннами и между ними.  К наиболее примечательным личностям подводили людей
заинтересованных  для  представлений,   выстраивались  и  очереди,   кого-то
освежали перламутровыми веерами  с  китайскими пейзажами,  кому-то  целовали
ручки.  Служители в  белых чулках и коротких штанах с застежками под коленом
разносили напитки,  прохладительные и светские.  Среди них Шубников увидел и
Валентина Федоровича Зотова.  "Зачем его-то?  - подумал Шубников. - Впрочем,
пусть знает свое место".
     Шубников будто бы  не помнил,  что он не только не истребил Перегонова,
унизившего его,  но  и  попросту сник перед наглецом (впрочем,  помнил,  как
помнил  и  о  заступничестве Тамары  Семеновны).  Он  стоял,  с  терпением и
высокопревосходительностью смотрел на забавы взрослых людей.  Впрочем,  сюда
они ездили и  ходили не  ради развлечений.  Тамара Семеновна не  отходила от
него,  словно бы  уравнивая себя  с  Любовью Николаевной или  даже бросая ей
вызов.  Любовь Николаевна постукивала хлыстом по  голенищу сапога,  иногда и
улыбалась сдержанно (или иронически?).  Шубников прикрыл глаза. Какая суета,
какие ожидания от него подачек,  помощи,  осуществления надежд, грез, ночных
видений!  От него, и ни от кого больше. Он, Шубников, объял покровом не одно
лишь Останкино, но и весь взбаламученный желаниями, недостойный его город.
     - Коньяк... Шампанское... Апельсиновый напиток...
     Шубников открыл глаза.  С  подносом в  руках  стоял перед ним  Валентин
Федорович Зотов. Маленький, лысый, с оттопыренными ушами, в зеленом камзоле,
в коротких штанах,  белых чулках и лакейских туфлях с пряжками, он был точно
шут гороховый. Точно Фарнос со сретенского лубка. Шубников рассмеялся.
     - Валентин  Федорович,  у  вас  две  пуговицы  камзола  не  застегнуты.
Нехорошо на балу-то! И парик стоило вам надеть.
     - Ах  ты  паскуда!  -  вскричал дядя  Валя,  рванулся,  роняя  посуду с
подноса,   к  Шубникову,   успел  подхватить  хрустальный  бокал  и  плеснул
шампанское в лицо Шубникову.  -  Паскуда!  -  кричал он. - Фальшивомонетчик!
Возьми бункер себе! Верни мне душу!
     Женщины  в  кимоно,   сейчас  же  оказавшиеся  рядом,   бережно,  но  и
мужественно взяли  Валентина Федоровича под  руки  и  повлекли  к  запасному
выходу,  никто не бросился ему на помощь, не залаяла собака, доносились лишь
слова уводимого с почетом Валентина Федоровича:
     - Выдворят тебя из Останкина, вышвырнут... И этих стерв!..
     - Надо же,  с цепи сорвался!  -  вынырнул откуда-то с полотенцем в руке
директор Голушкин.
     Но  капли  и  струи шампанского с  лица  гардемарина уже  нежно снимала
батистовым платком Тамара Семеновна. А Любовь Николаевна постукивала хлыстом
по сапогу и улыбалась уголками рта.
     Ученики  уже  выстраивались для  фигур  краковяка,  выходка дяди  Вали,
возможно,  удивила танцоров, но не настолько, чтобы отвлечь от их интересов:
мало ли в  нашем городе отыскивается дурно воспитанных людей и смутьянов.  К
тому же шампанское плеснули в лицо не им.  Но за колоннами у парадных дверей
возникло какое-то движение и шум.  "Места,  что ли, на скачках объявляют?" -
сообразил Голушкин и  поспешил к дверям.  Распорядитель дал знак.  Черед был
полковой музыки,  и  она  заглушила все  в  зале.  Краковяк понесся буйный и
неистовый,  но в развитии его вдруг вышла заминка,  а потом, после истошного
возгласа или воинственного кровожадного клича, красота и гармония танца были
разрушены,   патрицианское  собрание  стало   бушующей  толпой.   Начался  и
рукопашный бой.  "Круги поссорились из-за  мест..."  -  сказала побледневшая
Тамара Семеновна.  Распорядитель взмахивал руками, полагая, что воспоминание
о  краковяке или  хотя  бы  о  менуэте облагоразумит драчунов,  возвратит им
поэтическое состояние душ,  возродит в них артистов, но взмахи его были лишь
ложно истолкованы музыкантами, а потому зазвучали сначала скрипки, а затем и
промышленный ансамбль  с  электрической аппаратурой.  Не  было  понимания на
паркете,  не  было  понимания на  хорах и  на  балконе.  Духовой оркестр дул
краковяк,  бессарабские скрипки  взвились  мольбой,  пересыпанной,  впрочем,
Дерибасовскими шутками о  ниспослании дождя выгоревшим буджакским степям,  а
электрические музыканты  опрокинули  на  толпу  веселье  заказываемой им  по
средам за  двадцать пять  рублей песни "Ты  ж  мене  пидманула,  ты  ж  мене
пидвела".  Однако  внизу  была  своя  музыка и  свои  слова,  безрассудство,
опьянение амбициями правило  там  бал.  "Стыд-то  какой!  -  шептала  Тамара
Семеновна.  - Безумие какое!" Трещали фалды и рюши, сыпались на пол жемчуга,
серебряные  браслеты   сингапурских  часов,   заколки   слоновой  кости   из
растрепанных вражьими когтями  волос,  кусочки  коралла  с  золотых цепочек,
выскакивали пластины паркета,  выбитые  тяжелыми ногами,  на  мраморе колонн
виднелись царапины будто  бы  от  сабель,  опадали  граненые подвески люстр,
апельсиновые женщины из бассейна Христа Спасителя,  уж на что добродушные, и
те с  туфлями в руках каблуками вперед наступали на растерявшегося Росинанта
и  учеников семнадцатой группы,  супруги Лошаки,  только  теперь  замеченные
Шубниковым,  схватив  по  стулу,  громили  предсказателей погоды,  столбовой
толкователь на  экране заморских оскалов и  гримас совал  головой в  зеркала
селезневского банщика и орал:  "Твои места в секторах "У",  "Ф",  "X",  "Ц",
"Ч", а ты дачу рядом со мной строишь!" У иных на лицах были кровь и ссадины,
иные  волочили ноги,  в  чьих-то  руках  увиделись Шубникову ножи,  кастеты,
разводные ключи.  А  сверху по-прежнему падали звуки -  буханье тубы,  удары
медных  тарелок,   ехидные  укоры   скрипок,   издевательские  электрические
искажения трепака.  И вдруг,  к ужасу Шубникова, из толчеи стали выскакивать
тугие кислородные подушки,  растянутые бандажные пояса,  протезы ног и  рук,
согнутые в  металлических суставах,  надутые эластичные чулки для страдающих
тромбофлебитом. Они плясали, дергались над толпой, их становилось все больше
и больше.
     Оставаться в зале Шубников уже не мог.  "Мерзость какая!  - думал он. -
Какие ничтожества!  И  ради них я  был готов вырвать сердце!" В коридоре его
догнал Перегонов. Он не был похож на только что дремавшего человека.
     - Ну-ну, - сказал Перегонов. - Ну-ну.


        "50"

     Ночью Шубникову снились угрюмые сны.
     Будто в  зале с колоннами его терзала толпа,  требовавшая:  "Пандейру!"
Нет, это были и не сны. Заснуть Шубников, казалось, не мог. Он боялся гасить
свет,  лежал на диване, не сняв костюм гардемарина, но все же проваливался в
дремоты,  и  тогда в  пустом и  отчего-то  сыром зале  изо  всех  щелей,  из
потаенных мест,  из  царапин на  колоннах,  из-под  пластин паркета начинали
вылезать ученики благонравных занятий и  бросались на Шубникова.  Требование
пандейры оказывалось для них лишь поводом, им был нужен он, Шубников, весь и
по частям,  его тело,  его внутренности, его легкие и его кишки, его сосуды,
его сухожилия... Шубников вздрагивал, стонал, открывал глаза в ужасе, сердце
его колотилось.  Ему казалось,  что жизнь его вот-вот прекратится.  Мардария
или не  было в  доме,  или он затаился где-то,  напуганный возвратившимся со
службы гардемарином.
     Утром к Шубникову пришло желание жить аскетом,  и он постановил:  спать
отныне на солдатской постели,  укрываясь одной лишь шинелью.  Он насмотрелся
на фраки,  манишки,  ожерелья,  кулоны, браслеты и хлысты. Нога его более не
ступит на  камни дворцовых лестниц.  Все  женщины -  интриганки с  беличьими
мозгами,  Любовь Николаевна и Тамара Семеновна в их числе. Он подумал даже о
том,  чтобы спать на досках с гвоздями,  но посчитал,  что это излишне,  что
Рахметову они  понадобились не  для  аскезы и  страданий,  а  для житейского
спора,  ради приключений,  свойственных времени.  К  досаде своей,  Шубников
вспомнил, что кровать с металлической сеткой Мардарий, проголодавшись, может
и изжевать, а диван он не трогал, и Шубников решил ночевать и думать лежа на
диване,  однако имея одну лишь солдатскую шинель.  Собравшись же  уходить из
дома,  Шубников понял, что носить теперь будет ватник. Однако ватника в доме
не было,  и его пришлось востребовать известным способом. "В последний раз",
- уверил себя Шубников.
     О  своем намерении удалиться от дел он полагал объявить Голушкину сразу
же.  Но,  приняв его, неожиданно отдал распоряжение, не совпадающее с гордым
решением:  "Уберите все эти ампиры,  все эти канделябры и жирандоли. Кабинет
должен  быть  строгим  и  соответствовать времени".  Директор  Голушкин,  не
дождавшись выговоров  и  укоров,  стал  каяться.  Да,  он  совершил  ошибку,
согласившись разрешить подсобному рабочему Зотову прислуживать на  балу,  уж
больно тот упрашивал об этом, и вот такой скандал.
     - А-а-а... - протянул Шубников равнодушно. - Он что, и теперь буянит?
     - Нет, - сказал Голушкин. - Не буянит. Ходит тихий. Убрать его?
     - Ни в коем случае, - сказал Шубников. - Пусть ходит тихий.
     - О  том,  как  закончились вчера занятия с  погружением,  вам  доложит
староста. Но она сейчас на Королевских скачках.
     - Хорошо, - кивнул Шубников.
     Голушкин разъяснил себе и  ватник,  и  удаление жирандолей,  и утреннюю
апатию  Шубникова,  а  потому незамедлительно разложил на  столе  документы,
эскизы,  сметы,  имеющие отношение к  народному гулянью на  улице  Королева.
Шубников сначала встал как  бы  нехотя,  потом тоже  как  бы  с  ленцой снял
ватник,  а  через три минуты преобразился.  Он  не  мог удалиться в  частную
жизнь, не устроив грандиозное для Останкина зрелище с балаганами, каруселями
и  фейерверками.  Заказчики с  водонапорной башни прекратили сомневаться,  в
особенности когда узнали об  интересах Института хвостов,  их  даже  обидело
намерение Института хвостов оттеснить их.
     - Средства они  уже внесли,  -  сообщил Голушкин и  стал рассказывать о
проблемах депозитария имени Третьяковской галереи,  а Шубников все любовался
эскизом двухэтажной карусели-самоката с вертящимся фонарем-чебуречной.
     - Что, что? - переспросил Шубников.
     - Такое стали в  депозитарии закладывать,  что  не  по  себе бывает,  -
сказал Голушкин.
     - И что же такое?
     - Души предлагают,  я советую этим острякам обращаться по иному адресу,
хотя бы на Лысую гору или в Лейпциг, в известный кабачок...
     - Напрасно, - серьезно сказал Шубников. - Души принимайте в заклад.
     - Да? - обеспокоенно взглянул на него Голушкин.
     - Безо всяких сомнений. Еще что предлагают?
     - Все чрезвычайно невещественное.  Скажем,  муки совести. Или воздушный
поцелуй актрисы Нееловой.  И  такое,  о  чем  неприятно говорить.  Память  о
матери. Или - любовь к отечеству.
     - Воздушный  поцелуй  оставьте  поклоннику  актрисы.  А  все  остальное
берите, но при строжайшем соблюдении документации.
     - Есть заявки на  переселение душ.  Просьбы интимных свойств,  -  подал
новую бумагу Голушкин.
     - Это ваша компетенция,  - сказал Шубников. - Переселите несколько штук
для пробы. Свалим гулянье и займемся проблемами переселения душ.
     Шубников взял панорамный эскиз,  на котором от башни и до станции метро
бродили толпы.
     - Вот смотрите: гуляют, кушают бублики и поют.
     - Народ, который поет и пляшет, зла не думает, - сказал Голушкин.
     - Это вы к чему? - удивился Шубников.
     - Это не я, - объяснил Голушкин. - Это Екатерина, которая Вторая.
     - Полагаю, что женщина заблуждалась, - покачал головой Шубников.
     - Вас поджидает помощник по текстам, - уходя, сообщил Голушкин.
     Вот  уж  Игорь Борисович Каштанов вовсе не  нужен был  нынче Шубникову!
Каштанов  вошел  чистый,   новенький,  расплатившийся  недавно  с  досадными
долгами, частными и государственными, пахнущий детским мылом. Сказал:
     - Я хотел поговорить с тобой по-дружески...
     - По-дружески - в другие часы и при других обстоятельствах. Но что-то я
не помню, чтобы мы с вами были когда-то особенными друзьями.
     - Но я...  Все-таки я не самый последний человек здесь... Я ведь при...
вас...  министр словесности,  что  ли.  И  не  одной лишь словесности.  Я  и
пропагандирую дело...
     - Ладно, говорите. Но я ценю ваше время.
     - Тогда я обращусь к вам в другие часы и при других обстоятельствах.
     - Не  устраивайте  сцен.   Если  у  вас  есть  соображения  по  службе,
выкладывайте их теперь.
     - Вестник с приложением.
     - Как понимать?
     Понимать следовало так.  Пришла  пора  Палате Останкинских Польз  иметь
собственное издание. Предположим, вестник. Издание серьезное, с информацией,
литературными и  критическими материалами,  с  останкинскими детективами,  с
выкройками и  кроссвордами,  но и с иллюстрациями.  Он,  Каштанов,  знаком с
практикой подобных изданий, сам возглавлял журнал с картинками после выпуска
из  института,  который,  кстати,  как всем известно,  кончал художественный
руководитель Палаты. "Мне, к счастью, не дали закончить этот ваш Оксфорд", -
надменно напомнил Шубников.  Каштанов было  замялся,  но  продолжил излагать
соображения.  Так  вот,  без  сомнения,  Палата будет располагать куда более
богатыми  полиграфическими  возможностями,   нежели   не   только   какие-то
задрипанные "Футболы -  хоккей",  "Экраны",  "Штерны",  "Плейбои", но даже и
само  "Здоровье".  Вестнику Палаты не  помешало бы  и  приложение,  лучше  -
еженедельное.  Скажем,  в  вестнике можно было бы  из номера в  номер давать
репортажи о  ходе  экспедиции парохода "Стефан Баторий".  "Еще  не  началась
навигация", - заметил Шубников.
     Но  ведь  начнется,   пообещал  ему  Каштанов,   и  тогда  репортажи  с
долгожданным концом объединятся в документальную повесть, ей и будет отведен
специальный выпуск.  Или вот в  Останкине,  а также на Мещанских улицах,  на
Сретенке,   в  Марьиной  роще  и  в  Ростокине  ходят  легенды  о  "Записке"
художественного руководителя  Палаты,  но  народ  не  имеет  возможности  ее
прочесть, слухи же о ней и отрывочные сведения из "Записки", передаваемые из
уст в уста, могут привести к недоразумениям, искажениям реальности, а потому
и к недостатку общественной пользы. "Записку" несомненно надо опубликовать в
вестнике,  а  потом или  даже одновременно издать приложением на  мелованной
бумаге и в телячьей коже,  Институт хвостов вряд ли откажет в содействии.  И
конечно,   в   вестнике   найдется  место   для   биографии  художественного
руководителя или - лучше! - для обширного автобиографического документа, для
хроникальных и  портретных  фотографий,  для  публикации речей,  посланий  и
творческих  распоряжений  с   видеоприложением  в   кассетах.   "Ну  уж  это
слишком..."  -  неуверенно произнес Шубников.  Усмотрев упрек в этих словах,
Каштанов стал  говорить о  жанровой широте вестника.  В  частности,  на  его
взгляд,  можно было публиковать в вестнике исповеди привидений, заложенных в
депозитарий  душ  или  душ  переселенных,   записки  наемного  кота  доктора
Шполянова  или,  скажем,  жизнеописание Валентина  Федоровича Зотова  с  его
отважными фантазиями.
     Шубников нахмурился, сказал:
     - Все  материалы по  вестнику и  приложению передайте машинам Бурлакина
для расчетов.
     - Надо бы дать название,  -  сказал Каштанов.  - "Останкинские куранты"
или "От Останкина до Марьиной рощи"...
     - К названию вернемся позже, - заключил Шубников.
     - Вы  недовольны тем,  что я  сижу на уроках погрусветов?  -  помолчав,
спросил Каштанов.
     - На уроках кого?
     - Погрусветов.  Термин экспедитора Ладошина.  Но привился. Погружение в
Свет. Нас же зовут пользунами.
     - Ваше дело, где вам сидеть. Может, и там ваше место.
     - Я пытаюсь противопоставить истинную культуру напору Сухостоева, этого
вурдалака с замашками лирического поэта. Он сокрушает ужасами литобъединения
"Борец" хрупкие и  незрелые натуры  учеников,  -  сказал  Каштанов,  как  бы
оправдываясь.
     - Высказывание Тончи вы предложили как тему?
     - Историк Прикрытьев.  Но  Тончи,  хоть и  писал всякую чушь,  личность
занятная.  И хороший художник. Судя по репродукции державинского портрета. В
его  истории более  всего меня  тронули шуба  и  шапка Гаврилы Романовича на
портрете.  Даже не  шуба и  шапка сами по  себе,  а  тот  факт,  что богатей
Сибиряков прислал из  Иркутска поэту соболью шубу и  шапку как благодарность
за тексты.  Где нынче подобные читатели? Сейчас если и пришлют тебе что, так
это просьбу одолжить пять рублей.
     Не  об  отсутствии ли собственной собольей шубы и  шапки грустил теперь
Игорь Борисович Каштанов? Впрочем, взгляд его наткнулся на ватник Шубникова,
и Каштанов заспешил:
     - Все. Вестник с приложением, думаю, сразу станет дефицитом. Спасибо за
разговор и понимание.
     "Пользуны,   -   пробормотал  Шубников,  -  погрусветы..."  А  кто,  по
терминологии Ладошина,  люди,  в  чьем  стане  силовой  акробат Перегонов?..
Свежие сведения о  погрусветах Шубников узнал лишь на следующий день,  когда
его посетила Тамара Семеновна.  Слово "погрусветы" ее  не  обидело,  она его
знала,  неологизм Ладошина  применялся уже  и  в  опорных  бумагах  занятий,
заметно облегчая делопроизводство. Тамара Семеновна опять пришла к Шубникову
в  матроске и  с  синими бантами в  косичках.  Не раз ее речь украшало слово
"пардон".  Ученикам стыдно, и они передавали Шубникову свои извинения. Вчера
состоялись Королевские скачки,  на  трибунах ученики вели  себя  удивительно
благородно.  Все сидели на предложенных им местах,  не роптали.  Дамы же, за
редким исключением, радовались доставшимся им шляпам.
     - Надеюсь,   -  осторожно  поинтересовался  Шубников,  -  у  прелестной
старосты потока не было причин недовольства своей шляпой?
     - Да,  не было, - смутилась Тамара Семеновна. - Мне преподнесли шляпу в
виде  трехмачтового фрегата.  Она  получила  первый  приз.  -  Потом  Тамара
Семеновна добавила,  взглянув на Шубникова:  -  А Любовь Николаевна была без
шляпы...