и растерянность,  и
мольбу о  чем-то.  Раза два  она падала ни  с  того,  ни  с  сего,  будто бы
наткнувшись на железную палку.  Вчера Михаил Никифорович пришел домой, а она
сидит в халатике на диване, ноги поджав под себя, шепчет что-то просительно,
а глаза у нее опять мокрые.  То ли кто-то ей мешает.  То ли она недоучка. То
ли просто растрепа.
     - Ты ее вчера успокоил? - спросил я.
     - Еще чего! - сказал Михаил Никифорович.
     Оказывается,   не  всегда  она  смирная  и  затравленная.  Оказывается,
третьего дня Любовь Николаевна позволила себе разбушеваться.  Швыряла на пол
одежду,  книги и  посуду.  Правда,  скромная посуда Михаила Никифоровича при
этом не билась.  А вот книги его,  в том числе и "Определитель лекарственных
растений",  она  топтала босыми ногами.  Была Любовь Николаевна в  те  яркие
полчаса разбойной,  как Алла Пугачева в народных легендах.  Но и прекрасной.
Возможно,  и  нечто ведьминское проявлялось в ней.  Грозила она кому-то.  Но
явно не Михаилу Никифоровичу.  И не было в ней дикарской свирепости,  а было
нечто озорное, благородно-отважное, будто Любовь Николаевна тотчас же должна
вступить в  рискованное сражение.  В сражение она вступала не в латах и не в
кольчуге,  а  в  одной  лишь  нежнейших свойств голубой ночной рубашке,  без
прочего белья, ничего не боясь и не стесняясь Михаила Никифоровича, принимая
его как бы  за своего.  Однако не ее доспехи возмутили Михаила Никифоровича.
Возмутило его  топтание  "Определителя".  Он  на  Любовь  Николаевну цыкнул,
пообещал применить силу и  буйство прекратил.  Поэтому вчера он  ни о  каких
успокоениях жилички не  думал.  Сама,  видно,  при желании кого хочешь может
успокоить.
     - Отчего ты,  Миша,  тогда при нас рассердился на нее? - спросил я. - И
теперь сердит...
     - Бог Асклепий и дочери его Гигиея и Панацея!.. - резко произнес Михаил
Никифорович,  и  мышца над  правой ноздрей его  задергалась.  Выражение это,
связанное отчасти с историей фармации,  Михаил Никифорович произносил редко.
Но коли произносил, следовало оставить Михаила Никифоровича одного.
     - Извини, Миша, - сказал я. - Зря я к тебе пристал.
     - Надо идти,  -  сказал Михаил Никифорович.  -  У  нас  там напряженное
состояние.
     Недели три назад Михаил Никифорович говорил о  неприятностях в  аптеке.
Наверное, перемен не случилось.
     - Пора бросать это занятие,  -  вздохнул Михаил Никифорович.  - А то...
Тут  сто  и  там  сто.  Месяцами и  пятьдесят.  Это разве деньги для мужика?
Никитин зовет меня на химический завод...
     Совета я  Михаилу Никифоровичу никакого дать не  мог.  Мы  попрощались,
предположив,  что  скоро увидимся на  Королева,  тем  более что мне подарили
воблу. Пообещали друг другу звонить, если что.
     Свидание  с  Михаилом  Никифоровичем меня  огорчило.  В  самом  Михаиле
Никифоровиче было нечто тревожное...  А я? Что я-то приставал к нему? Михаил
Никифорович мог подумать,  что из  любопытства.  Отчасти так и  было.  Но  и
что-то иное,  смутное,  для меня самого тайное толкало:  иди,  иди к Михаилу
Никифоровичу.  Ясно было,  что Михаил Никифорович всего мне не открыл.  Либо
посчитал ненужным все-то открывать.  Либо у него самого не было уверенности,
что он в своих оценках и поступках прав.
     Не зашел я в тот день к дяде Вале. Что я мог сказать ему?
     Вечером я был направлен в овощной магазин за капустой провансаль.  Было
зябко.  Ветер  успокоился,  снег,  падавший нынче часа  два,  лежал мягкий и
чистый.  Мне бы с приобретением идти домой, а я минут сорок ходил возле дома
Михаила Никифоровича,  убеждая себя в том,  что ходить полезно, что воздух -
целительный,  что снег, и весенние сумерки, и природа - прекрасны, что и сон
будет  хороший и  что  несомненно именно здесь и  проходит тропа здоровья...
Тогда я и увидел Любовь Николаевну.  Она тихо шла от троллейбусной остановки
к  дому Михаила Никифоровича.  Похоже было,  что для буйств настроения у нее
сегодня не было. Впрочем, Любовь Николаевна прошла от меня шагах в двадцати,
а сумерки уже были синие. Заметил я вот что. Сутулилась она несколько, будто
обреченно. Раза три вздрагивала испуганно, оглядывалась резко: не преследует
ли кто ее.  Никто не преследовал...  Вот уж и  лифт отвез ее,  наверное,  на
восьмой этаж...  А  ладная все-таки женщина,  не  мог не отметить я,  хоть и
сутулилась из-за  тяжких обстоятельств...  Впрочем,  женщина ли  была Любовь
Николаевна?
     И тут из-под арки,  ведущей во двор,  словно из засады,  выскочили двое
бородатых мужчин.  Глядели они на мостовую и именно на следы,  оставленные в
свежем  снегу  легкими  ногами  Любови  Николаевны.   Были  это  Шубников  с
Бурлакиным. Будто охотники или любители природы и мира животных, исследовали
они следы.  Наклонялись,  пальцами тыкали в снег и явно нюхали следы.  Потом
принялись  укладывать что-то  во  вмятины  от  каблуков  Любови  Николаевны.
Вернее,  укладывал один Шубников, а Бурлакин, прыгавший рядом, давал советы.
Потом Шубников пробежался вдоль следов Любови Николаевны,  остановился возле
одной из вмятин, расстегнул штаны и помочился в нее. И опять Бурлакин прыгал
и кричал, видимо выражая радость.
     Я не выдержал, двинулся к ним.
     - Эй, живодеры, во что играете-то?
     Явление мое  подействовало на  Шубникова и  Бурлакина странным образом.
Взрослые,   здоровые  люди,  они  словно  бы  испугались  меня.  Будто  были
застигнуты на  месте серьезного безобразия не частным лицом с  хозяйственной
сумкой,  а представителем власти. Конечно, они меня узнали, но, не дожидаясь
моего приближения, бросились бежать и исчезли под аркой.
     Я   осмотрел  следы   Любови   Николаевны.   Струей   Шубников  опошлил
безукоризненный  белый   цвет   нынешней  мостовой.   Некоторые  следы  были
затоптаны. В один из них Шубников вмял гвоздь, в четырех других, удостоенных
внимания, лежали: лезвие "Нева", чуть ржавое, обглоданный хребет рыбы, видно
конченой,  битое  стекло  и  измятые  бигуди.  Мне  захотелось  все  подарки
вытолкнуть из следов Любови Николаевны.  Я и сделал это носком ботинка. И не
просто вытолкнул, а выбил чуть ли не к самой стене.
     Гулять желания более не было, я пошел домой.
     Обернулся.  Две  бородатые физиономии смотрели на  меня из-под арки.  Я
погрозил мошенникам кулаком.


        "9"

     Дней через пять я  узнал,  что дядя Валя стал двигать в Останкине дома.
Глазами. А иногда и опустив веки. Мысленным взором.
     Не сразу он привык к домам,  начал именно с мелких предметов.  А прежде
он  просто  ожил.  Почувствовал на  своем  диване в  какой-то  особенный миг
возрождение организма,  вскочил, подпрыгнул и встал на ноги. Почувствовал он
и  возобновление аппетита.  Стало быть,  надо было идти к  народу,  на улицу
Королева.   Авось  у   кого-то  и   картошка  с  селедкой,   разложенная  на
"Строительной газете",  нашлась бы.  Но тут,  рассказывали, что-то словно бы
осенило дядю Валю,  что-то будто толкнуло его в  грудь.  Или в спину.  Или в
иное место.  И  он взглянул на стакан с водой.  Или на мой апельсин.  Или на
запонку с фальшивым рубином.  Напрягся,  брови нахмурил, заиграл скулами - и
предмет двинулся.  Ожившая и  зазвучавшая собака  суетилась возле  ног  дяди
Вали,  дядя Валя посмотрел на нее строго, отважился и поднял блошиную суку в
воздух.  Подержал ее полминуты над столом и распоряжением воли мягко опустил
на линолеум.  Никакой опустошенности,  никакой гибельной усталости дядя Валя
не ощутил, напротив, душа его рвалась к новым свершениям.
     Палку дядя Валя все же взял.  То ли желал на манер Ильинского, которому
дядя  Валя,  а  не  Яшка  Протазанов наверняка подсказал трактовку образа  в
"Иоргене",  явить останкинским жителям чудо,  то ли все же оставались в  нем
сомнения.  А  встретили дядю Валю хотя и  с  радостью,  но и  с непременными
ироническими недоумениями и  укорами.  Скрывать силу дядя Валя не мог и,  не
усладив  даже  натуры,  принялся подымать и  двигать  отдельные тела  килек,
луковицы,  ломти черного хлеба,  а  потом,  разъярившись,  и  пивные кружки.
Полные кружки дяде Вале поначалу не  доверяли,  но  затем,  убедившись,  что
пустую посуду дядя Валя поднимает и  опускает ровно,  без толчков и  срывов,
разрешили ему двигать кружки и с напитком.  Дядя Валя не оплошал. Он вошел в
кураж, раскраснелся, годы сбросил.
     - А  вот  мусорный ящик тебе,  дядя Валя,  слабо будет,  -  предположил
таксист Тарабанько.
     - Чего!  -  возмутился дядя Валя.  -  Пойдем!  Пошли во  двор.  Человек
двадцать пошло. Про палку дядя Валя забыл.
     - Какой? - спросил дядя Валя.
     Ящиков стояло три.  Металлические, серые, они и пустые-то были тяжелые.
А  два из них уже и забили всяким житейским хламом.  Тарабанько заказал дяде
Вале пустой ящик. Но дядя Валя поблажек не желал.
     - На сколько подымать? - спросил дядя Валя.
     - Ну... на метр...
     Тарабанько, похоже, и сам был не рад своей дерзости.
     - Стану я из-за метра суетиться! - раззадорился дядя Валя.
     И  через  десять  секунд мусорный ящик  висел  над  головой дяди  Вали.
Зрители,  понятно,  стояли в  стороне.  Мало ли  чего.  Дядя Валя,  конечно,
богатырь и дух,  но вдруг в нем опять иссякнет сила и предмет рухнет.  А был
момент, когда ящик, взвешенный в весеннем воздухе метрах в семи над грунтом,
вздрогнул,   покачнулся,   картофельные  очистки,   дырявый  валенок,  мятая
целлулоидная кукла посыпались из него,  зрители зашумели, призывая дядю Валю
отпрыгивать,  но тот не смалодушничал,  остановил покачивание ящика и поднял
его  еще метра на  два.  Потом дядя Валя поднимал два мусорных ящика сразу и
как бы жонглировал ими.  Потом он заставил в некоей карусели носиться разные
предметы детской площадки,  памятной всем,  в  том  числе  цветные лавочки и
стол,  однако тут его опыты стали надоедать. Некоторые зрители пошли обратно
в  пивной автомат.  И  Тарабанько бы  ушел,  но  он  чувствовал себя как  бы
обязанным дяде Вале -  и  за  остановленную прежде кровь,  и  за  поднятые в
воздух по его дурости мусорные ящики.  Он стал осторожно намекать дяде Вале,
что тот опять израсходует себя и сляжет с собакой в полном бессилии, но дядя
Валя остановиться не мог.
     Тогда он и пообещал двигать дома.
     Его опять же образумливали,  выражали беспокойство по поводу здоровья и
благополучия жильцов,  как бы их не опрокинуло,  не растрясло и  не ужаснуло
при передвижке.  Дядя Валя заверил, что начнет он с домов пустых, обреченных
на  снос.  Такие  дома,  деревянные,  чуть  ли  не  дачные,  с  террасами  и
мансардами, в один и в два этажа, действительно стояли в голых пока садах на
северной стороне улицы Королева,  той,  что ближе к  Шереметевской дубраве и
Выставке достижений.  При  этих беспокойствах зрителей и  кураже дяди Вали и
появились, рассказывали, Шубников и Бурлакин. Они принялись подстрекать дядю
Валю  к  свершению  безрассудных и  авантюрных действий.  Шубников  был  при
бороде,  как всегда,  беззаботен и громок, а Бурлакин отчасти притих и надел
на голову мешок из белого сурового полотна с прорезями для глаз, носа и рта.
Будто  гентский палач.  Позже  выяснилось,  что  накануне Бурлакин по  своей
склонности ввязываться в  пустые  затеи  съел  на  спор  восемь  килограммов
фотографической бумаги.  Бумага  же  эта,  как  известно,  содержит галогены
серебра.  Другой бы  сдох,  а  Бурлакина лишь пронесло.  Но  свойства бумаги
перешли к  нему.  В темноте кожа Бурлакина была хорошей,  а на солнце и даже
при  электрическом освещении становилась еще лучше -  совсем черной,  словно
Бурлакин родился не на Большой Переяславской улице,  а в пригороде Нджамены.
Бурлакин тогда  еще  не  привык к  засвечиваниям,  при  всей  своей наглости
смущался последствий спора и ходил за Шубниковым смирный. Но и он давал дяде
Вале советы... Жаль, что я в тот день был занят работой.
     Вот  тогда дядя  Валя  и  поднял первые в  своей жизни дома.  Начал он,
правда,  с усадебных построек -  летних кухонь, сараев, туалетов, - но потом
неким винтом послал в воздух столетней красоты дом,  то ли избу, то ли дачу,
память о  добашенном Останкине.  А  там уж взлетели дома покрепче и бараки в
два этажа.  Дом-музей Сергея Павловича Королева,  стоявший поблизости,  хотя
Шубников и  подзуживал,  дядя Валя отказался трогать -  все  же  в  нем были
экспонаты и люди.
     Стоял дядя Валя со зрителями метрах в  ста,  а  то и дальше от увлекших
его  домов.  Стоял в  сквере,  известном местным жителям как  Поле  Дураков.
Прохожие,  проезжие,  водители и  пассажиры троллейбусов,  работники милиции
особого внимания на  полеты деревянных строений не  обращали.  Мало ли  что.
Может,  кино снимают.  Скажем,  режиссер Шамшурин.  А  может,  пробуют новые
способы  удаления  одряхлевших  кварталов.  Впрочем,  никакого  удаления  не
происходило.  Постройки дядя Валя ставил на место.  Ставил аккуратно,  и они
как бы снова прирастали к останкинской земле.
     Шубников требовал,  чтобы дядя  Валя перешел к  каменным строениям.  Но
дядя Валя сказал:
     - Хорошенького понемногу.
     Тут и Бурлакин стал подзуживать,  стыдить, на что дядя Валя посоветовал
ему высморкаться в мешок. При этом было видно, что он не устал.
     Два дня он ничего не двигал и не останавливал кровь.
     В  субботу я  пошел в  магазин,  теперь уже  в  очередь за  югославским
черносливом,  и встретился с Михаилом Никифоровичем Стрельцовым.  Оказалось,
что перемены случились не только с  дядей Валей,  но и  с  Каштановым.  И  с
Любовью Николаевной.
     - С ней это я дал маху...  - поморщился Михаил Никифорович, и мышца над
правой ноздрей его задергалась. Он стал говорить нервно про какие-то цветы и
про каких-то дураков, которые покупают цветы.
     Но вот чернослив был приобретен.  И когда мы уже держали кружки, Михаил
Никифорович объяснил мне,  что  дурак -  это он.  Именно он  пять дней назад
купил цветы.  Как  человек разведенный (о  его  разводе я  сообщил в  первых
строках  своего  рассказа  и   буду   вынужден  позже   вернуться  к   этому
обстоятельству),  Михаил Никифорович имел все  права и  желания,  а  порой и
обязанности отправляться свободными вечерами к  той  или  иной  приятной ему
знакомой.  Но никогда в подобных случаях цветов он не покупал!  А тут взял и
купил. А женщины не оказалось дома. Михаилу бы Никифоровичу швырнуть букет в
урну,  он же забыл о том,  что у него в руках,  и приехал с цветами домой. И
преподнес цветы жиличке. Та снова сидела в халатике на диване, вздрагивала и
вытирала слезы.  Михаил Никифорович спросил, отчего она вздрагивает и ревет.
Любовь Николаевна, не вступавшая в последние дни с ним в беседы, заговорила.
Оказалось,  что у  нее воруют тень и что ей портят следы.  "Ну не ревите!  -
сказал Михаил Никифорович.  -  Возьмите лучше".  И  сунул  ей  букет.  Потом
выяснилось, что это не букет, а три букета. Михаил Никифорович до сих пор не
может простить себе,  что  потратил десятку на  эдакую дрянь.  "Это мне?"  -
робко  и  трепетно спросила тогда Любовь Николаевна,  будто не  веря  своему
счастью.  "Ну а кому же еще? - сказал Михаил Никифорович. И соврал на всякий
случай:  -  Других у меня нет".  Он скоро заснул на раскладушке в ванной, но
был разбужен.  Любовь Николаевна плясала и пела.  На голове у нее был венок,
красное с желтым,  и тюльпаны,  и гвоздики,  и еще какие-то растения венчали
голову Любови Николаевны,  надо признаться,  красивую.  "Все вернулось,  все
пришло! Все вернулось, все пришло!" - пела Любовь Николаевна. И когда Михаил
Никифорович  встал  и   попросил  женщину  не   шуметь,   Любовь  Николаевна
поклонилась ему в пояс,  да так ладно, будто была воспитана в ансамбле танца
Сибири...  Теперь все,  теперь она  бойкая и  задорная,  хотя порой и  снова
вздрагивает... Перемены эти Михаил Никифорович связывал с венком, сплетенным
из букетов, доставленных не по адресу.
     - Значит, ты говоришь, - сказал я, - воровали тень и портили следы?
     - Что-то вроде, - кивнул Михаил Никифорович.
     - Насчет следов я видел. А вот тень... Тут для меня новое...
     - Что ты видел?
     - Видел кое-что...
     Невдалеке от нас стоял дядя Валя. И возле него, естественно, люди. Мы с
Михаилом Никифоровичем подошли к  ним.  Дядя  Валя был  нынче значительный и
задумчивый.  В старые времена мы бы за полчаса узнали от него десятки острых
и   поучительных  историй  про  войну  и  про  искусство  с  непредвиденными
поворотами,  а  тут дядя Валя молчал и  курил.  Я не выдержал и выразил дяде
Вале  свою  жалость по  поводу  того,  что  не  присутствовал при  опытах  с
мусорными ящиками и  останкинскими коттеджами.  Прежний дядя Валя тут же  бы
сказал:  "Но беда-то ведь небольшая,  а?  Пойдем!" И мы бы пошли. На это я и
рассчитывал. Но этот дядя Валя строго - да и то после затяжки - заявил:
     - С домами хватит.
     Опять задумался. И сказал:
     - Буду лечить.
     - Лечить?
     - Лечить не сразу... Сначала буду ставить диагнозы.
     - На расстоянии? - поинтересовался Михаил Никифорович.
     - И на расстоянии,  -  сказал дядя Валя.  - Кому и через стену. Кому по
переписке. Кому по телефону. Кому прикосновением.
     На   всякий  случай  я   отодвинулся  от  дяди  Вали.   Как  человек  с
воображением,  а  стало быть,  с предрассудками и суевериями,  я предпочитал
болеть без диагнозов. Так хоть какие-то надежды остались бы...


        "10"

     Перемены,  происшедшие с  Игорем  Борисовичем Каштановым,  были  такие.
Во-первых,   он  купил  лошадь.  Во-вторых,  у  него  появилась  жена,  юная
кабардинка.
     О приобретении лошади Игорь Борисович при встрече охотно рассказал мне.
Дня  три  назад  он  лежал утром в  кровати уже  почти одетый.  Без  желания
опохмелиться.   Без   многих  других  желаний.   Жизнь  снова  казалась  ему
погубленной.  Все он проклинал.  И  себя.  И Татьяну Алексеевну Панякину.  И
стройку,  куда  он  обязан  был  по  принуждению отправиться через  полчаса.
Проклинал и долги,  вызвавшие это принуждение.  Вот, мечтал он, заплатить бы
долги и заняться приятным делом. Предположим, снова начать писать прозу. Или
пойти в  мясники.  Или еще куда-нибудь.  Или вообще никуда не ходить...  Вот
если бы хоть тысячу рублей внести в счет погашения...
     Когда Игорь Борисович все же  смог поднять себя и  стал надевать штаны,
он нашел в кармане тысячу пять рублей.  А накануне он и двух копеек не сумел
выудить из того же кармана.  Да и дыра вчера была в кармане.  Сегодня же она
оказалась заштопанной.  Мечтать-то  Игорь Борисович мечтал,  но и  в  грезах
своих к  Любови Николаевне он  не  обращался.  Выходило,  ей было достаточно
устного  согласия принять  ее  услуги,  вырвавшегося у  Игоря  Борисовича из
жалости к  Любови Николаевне на памятной встрече пайщиков кашинской бутылки.
Выходило,  она его желание подстерегла.  Подстерегла,  и  нате вам -  тысяча
рублей! И еще пять рублей поверху.
     Игорь Борисович растерялся.  Что делать с пятью рублями, он знал. А что
с  тысячей?  Одно  дело мечтать о  погашении долгов несуществующими рублями,
другое -  нести  чужим  дядям живые,  кровные деньги.  Но  нести было  надо.
"Отнесу",  - пообещал себе Игорь Борисович. Впрочем, обещание не содержало в
себе обязательного срока.  Может,  завтра,  решил Игорь Борисович.  Или  еще
когда...  Но  что-то и  тяготило его,  будто бы он отчитываться должен перед
кем-то за эту тысячу. Может быть, перед Любовью Николаевной? Не хватало еще.
А вдруг и не из ее кошелька была та тысяча?
     Однако он скоро забыл о  Любови Николаевне.  А  возвращаясь со стройки,
увидел,  как  извозчик бил лошадь.  Извозчик и  кобыла служили,  видно,  при
складе стеклянной посуды,  на телеге или на чем там,  на конном прицепе, что
ли,  -  колеса в  резиновых шинах -  были установлены в  четыре ряда ящики с
пустыми бутылками.  Кобыла и  так  была  измордованная,  а  свирепый мужик в
черном тулупе все полосовал ее кнутом,  впрочем, она все равно не шла. Среди
выражений произносились и слова: