бнулась гардемарину и  сказала,  что  много времени у  него  не
отнимут,  он  сейчас увидит занятия в  классах,  а  затем,  после  перемены,
ученики всех групп сойдутся на пятидесятипятиминутный бал.  Тамара Семеновна
протянула  Шубникову  картонный  лист  с  расписанием  и  предложила  самому
определить порядок  похода  по  классам.  "Все-таки  она  трогательна и  без
матроски,  -  ощутив опять запах духов из  детства,  подумал Шубников.  -  И
прелестна". Ему захотелось, чтобы мысль эта донеслась до Любови Николаевны.
     - Заглянем сюда,  -  выбрал Шубников урок  "Сочинение стихов в  альбом.
Группа семнадцатая".  -  По  каким принципам формировались группы?  -  мягко
спросил он.
     - По кругам... - сказала Тамара Семеновна.
     Люди пришли сюда разные,  принялась она объяснять, то, что они в зрелые
годы отважились учиться,  достойно похвалы,  но  все  они со  своим норовом,
амбициями,  предрасположениями и привычками, гордецы и упрямцы, и это мешало
тишине на занятиях,  проще всего оказалось объединить в  группы людей своего
круга.
     - Группа семнадцатая? - спросил Шубников.
     - Сфера обслуживания,  -  сказала Тамара Семеновна.  -  Главным образом
продукты питания. Ими довольны почти все преподаватели. Лучше многих готовят
домашние задания.
     Движением руки Шубников указал Голушкину и свите остаться в коридоре. И
Перегонову было отказано в посещении этого занятия.  Войдя в класс, Шубников
с  Тамарой  Семеновной уселись за  стол  у  стены  с  наглядными плакатами и
диаграммами.  По неловкости Шубников наткнулся на Тамару Семеновну,  тут же,
извинившись,  отодвинулся от нее,  но соприкосновение тел, похоже, оказалось
приятным и для него и для Тамары Семеновны.
     Если бы  вошел в  класс Михаил Никифорович,  он тотчас бы углядел здесь
некоторых своих знакомых.  В частности, мастеров, рубивших бумажные деньги в
мясницкой Петра Ивановича Дробного.  Не было самого Петра Ивановича, не было
физика-расстриги с  молочной фамилией,  а  вот  толстый мясник  по  прозвищу
Росинант,  мясники Николай Ефимович и Фахрутдинов пополняли образование.  На
табло светились слова:  "В альбом одной московской барышни: "Нет прошедшего,
но  его  воображает  тщетное  воспоминание.   Нет  будущего  -   его  рисует
необузданная надежда. Есть одно настоящее, но в одно мгновение оно переходит
в лоно небытия. Итак, поистине жизнь есть воспоминание, надежда, мгновение".
Сальваторе (Николай Иванович) Тончи". Кто такой Тончи, Шубников вспомнить не
мог,  пожалуй,  судьба никогда и  не  сводила его  с  этим  Сальваторе,  или
Николаем Ивановичем.  "Тончи..."  -  глубокомысленно прошептал он  на всякий
случай. Вторая половина восемнадцатого века - начало девятнадцатого, - сразу
же шепотом откликнулась Тамара Семеновна, - поэт, философ, певец, живописец,
автор  портрета  Державина в  собольей  шубе  и  шапке  от  иркутского купца
Сибирякова,  авантюрный человек,  считавший,  что все в мире призрачно,  все
грезится и мерещится.  "Да, да", - согласился с ней Шубников. "Она понимает,
она чувствует меня!" - подумал он с умилением.
     Ученики и  ученицы семнадцатой группы (а сидели они во фрачных костюмах
и в бальных платьях) выглядели чрезвычайно старательными.  Иные,  в их числе
Росинант,  писали,  в  усердии высунув языки.  Писали кто чем,  но четверо -
глухариными перьями.  Возможно,  имели отношение к  "Лесной были" или "Дарам
природы".  Тему  записи  Тончи  ученикам  следовало  разработать  и  создать
стихотворный экспромт  в  альбомном жанре.  Трое  преподавателей,  одним  из
которых  оказался  Игорь  Борисович  Каштанов,  занятие  проводили также  во
фраках.  Шубников  отчасти  удивился:  неужели  Каштанов  не  был  накормлен
нынешним его местом, неужели не довольствовался составлением направленческих
текстов?  Да и  совместимо ли было его положение с  ролью учителя?  Шубников
решил не горячиться, в особенности вблизи Тамары Семеновны, может, Каштанову
и  полагалось быть в  классах...  Один из  преподавателей,  по словам Тамары
Семеновны, был историк быта и нравов Прикрытьев, другой, большой, грудастый,
бритый  наголо  (фрак  и  манишка с  черным  бантом его  тяготили,  теснили,
заставляли дергаться и поводить шеей), считался лирическим поэтом, песню его
исполнял  по  "Маяку"  сам  Виктор  Шпортько.  Историк  похаживал по  классу
благодушный,  он привык ко всяким нравам.  Да и  чем страннее выходили быт и
нравы,  ему как исследователю, надо полагать, было приятнее. Игорь Борисович
Каштанов при  явлении  Шубникова притих.  А  вот  лирический поэт  Сухостоев
шумел,  страдал,  знакомясь с  упражнениями учеников,  видел повсюду влияние
Евтушенко и  Юнны Мориц:  "Да  что  же  это!  Да  как же  так!  Да  у  нас в
литобъединении "Борец" за  такие  слова..."  Румяный белоголовый историк его
снисходительно успокаивал,  уверял,  что экспромты и  буриме не падают нынче
августовскими звездами,  да и прежде иные признанные чародеи месяцами загодя
мусолили дома свои импровизации.  "Я  не про это!  -  не унимался лирический
поэт. - Я про раскрытие темы пусть и грубыми, но своими понятиями!" "Давайте
еще посмотрим,  - предложил румяный историк и взял листы у тихого Росинанта.
- Вы кто по профессии? Да, знаю, помню. Вы-то что написали? Давайте. Ага. "В
альбом тов.  Т.Р.Б.".  Это хорошо.  Дальше:  "Что наша жизнь? Игра! Под стук
кровавый топора.  Так будь же, ангел мой, добра, не бей подушкой комара!" "И
это все?" "Все",  -  выдохнул взволнованный Росинант. Сухостоев был, похоже,
обескуражен. "Ни у кого не списали?" - покосился он на Росинанта. "Н-нет..."
- с хрипом произнес Росинант. Сухостоев стал дергаться, лист бумажный вертел
и осматривал и все повторял слова "Под стук кровавый топора", но по-разному,
то ставя их на один бок,  то на другой.  "Нет, в литобъединении "Борец"... -
сказал он  наконец.  Шубникову надоел Сухостоев,  он поднялся,  давая понять
Тамаре Семеновне,  что  здесь ему  все  открылось.  Игорь Борисович Каштанов
принялся говорить об особенностях стихосложения середины семидесятых годов в
условиях умеренно континентального климата,  но  его  не  слушали.  Ученики,
прежде не замечавшие Шубникова, смотрели теперь в его сторону, да так, будто
прыгнуть на него хотели.  В их взглядах Шубников увидел просьбы, требования,
жажду.  В классе возникло энергетическое поле, и черный бант наконец отлетел
от адамова яблока поэта Сухостоева.
     - Дальше! - приказал Шубников в коридоре Голушкину.
     Теперь движение Шубникова по  классам было  спешным,  будто  бы  объезд
позиций на боевом коне.  Впрочем,  гардемаринам кони вряд ли полагались.  Из
класса в класс Шубников переходил хмурый, улыбался редко и лишь одной Тамаре
Семеновне.  Не  могли удержать Шубникова и  в  фехтовальных залах.  Ему были
противны  победные и  прощальные крики  "а-а-а-а!"  при  уколах  шпагой  или
рапирой,  особенно  если  кричали,  скидывая  железные  маски,  какие-нибудь
педикюрши или  бездельницы из  Минприцепа,  и  были ему  противны ароматы их
мушкетерского пота.  Недолгим  вышло  и  пребывание Шубникова  в  тире,  где
двадцать  третья  группа  совершенствовалась  в  стрельбе  по-македонски.  А
Перегонов на тех стрельбах застрял и этим сделал Шубникову одолжение.  Сразу
же  Шубников  попал  на  урок  изящного образа  жизни.  Девятнадцатая группа
знакомилась с  обстановкой и гигиеной будуаров.  Нынче погружались в будуар,
устроенный Л.Бакстом  в  третьем  году.  Занятия  проводила Клавдия Петровна
Воинова.   Шубников  остался  недоволен.   Белое  сукно,  закрывшее  пол,  с
орнаментом из черных и серебряных прошивок показалось ему лишним, стулья же,
пусть и  с бархатной обивкой,  и кровать были болезненного модерна,  в таком
будуаре, да еще и без алькова, не хотелось ни сидеть, ни спать.
     "Изыски какие-то!  -  постановил Шубников.  -  Хоть и Бакст!" Затем его
провели в кабинет политической экономии.  Сорок первую группу, корпевшую над
ошибочными соображениями Давида  Рикардо,  целиком  собрали из  апельсиновых
женщин полуденных лет. "Кто такие?" - спросил Шубников. "Девушки из бассейна
Христа  Спасителя",  -  сообщил  Голушкин.  "С  Кропоткинской набережной,  -
подтвердила Тамара Семеновна.  -  Они ходят туда плавать, загорать, исходить
истомой  в  парной".  Сказала она  это  пренебрежительно и,  может  быть,  с
допустимой старосте  иронией.  Девушки  из  бассейна  Христа  Спасителя были
актрисы,  киноведки,  вязальщицы и  чьи-то  жены.  Давид  Рикардо давался им
легко.  И опять на пути Шубникова возник спортивный зал,  где под портретами
Брюса Ли и  Чака Норриса грузно-степенные,  но и  задорные дамы и мужчины из
министерств земных и надземных сообщений овладевали приемами каратэ и боевой
пластикой шаолиньских монахов.  Рядом расположился манеж,  и в нем гарцевали
всадники  восемнадцатой  группы.   Следом  находилась  псарня,   ее   запахи
взволновали Шубникова,  но он лишь заглянул в помещение,  где носились милые
его  сердцу Каратаи и  Бушмены,  где звучали охотничьи рожки и  пролетали не
тронутые дробью вальдшнепы.  Шубников бежал дальше, воспоминание о постыдной
поре  сотрудничества со  скорняками ухудшило  его  настроение,  и  без  того
невеселое.  Зачем,  зачем ему его предназначение,  зачем ему его свет и жар!
Жил бы просто,  служил бы егерем или хотя бы псарем -  как было бы хорошо! А
тут еще и Любовь Николаевна покинула его. Шубников нервно взглянул на Тамару
Семеновну, а потом поискал Перегонова, но не было Перегонова рядом.
     - До  перемены  осталось  двадцать  пять  минут,   -   сообщила  Тамара
Семеновна.
     Теперь в некоторые классы они лишь заглядывали. Совершенно не захватили
Шубникова    уроки    музыки.    Вполне    пригодный   в    светские    львы
архитектор-улучшатель Москвы,  с медалью лауреата,  автор стакана-постамента
кому-то,  дурно  играл на  фаготе,  врал.  А  вот  специалист,  об  азартных
увлечениях  которого  Тамара  Семеновна  рассказывала  накануне,   профессор
Чернуха-Стрижовский,  дылда  с  очками  рассеянного учителя сороковых годов,
Шубникову  понравился.  Не  то  чтобы  понравился  -  вызвал  любопытство  и
понимание. Это был очевидный пройдоха, возможно, шулерствовавший при случаях
в поездах дальнего следования где-нибудь между Читой и Могочей, с картами он
общался как артист.  К тому же Шубникову пришло в голову,  что именно такими
были  боевики-анархисты и  что  этот лукавый пройдоха еще  ему  понадобится.
Нынче  профессор показывал ученикам камни,  игру,  особо любимую голштинским
выходцем,  недолгим и нелепым российским императором, в ней вместе с картами
действовали фишки.  "Не велика ли группа?" -  спросил Шубников.  Выяснилось,
что  к  профессору  прибились  и  ученики  с  других  уроков.  "Наказать!  -
рассердился Шубников.  -  Вплоть  до  отчисления!"  "Но  красиво  общается с
картами,  мерзавец,  красиво, - думал Шубников, шагая далее. - Такой и бомбу
бы бросил где надо!" Будто вызванный этой мыслью,  впереди,  в далеком сгибе
коридора,  возник  Мардарий.  "Да  что  это  он!  -  возмутился Шубников.  -
Обнаглел,  негодяй!"  Ему  показалось даже,  что  Мардарий возник в  костюме
черного гардемарина и  дразнит его,  так ли  это,  он  разглядеть не  успел,
Мардарий  пропал.  Тамара  Семеновна пыталась  обратить на  что-то  внимание
Шубникова, но он грубо оборвал ее, губы Тамары Семеновны задрожали.
     - Ба-ба-ба!  -  услышал Шубников противный ему  голос Перегонова.  -  А
инспектор-то сердится!  Неужели так плохи уроки? Совсем не плохи. Особенно в
тире.
     Шубников ему не ответил.
     Были на  лету еще представлены уроки:  публичного и  частного права (по
расписанию  -  одиннадцатая  группа,  мастера  кудрей),  тонкой  словесности
(седьмая группа,  шахматные стратеги и тактики,  титаны защиты Нимцовича,  а
также  администраторы  со   студии  Горького  и   банщики  из  Астраханского
переулка),   спиритических  сеансов  в  неосвещенной  гостиной  с  вопросами
осведомленным духам (двенадцатая группа,  дамские угодники;  нынче на  связи
были духи - девственницы и почитательницы искусств Христины Шведской, Ваньки
Каина  и  Отто  Скорцени,  этого  спрашивали о  Янтарной комнате),  каретной
географии (тридцать первая группа,  бойцы охраны и  вертуны речных течений),
вышивания бисером, крестом и мережкой (шестнадцатая группа, девушки вечерней
воды  бассейна Христа Спасителя),  дипломатического церемониала и  протокола
(десятая группа,  другие  мастера  кудрей),  разговоров о  погоде  (двадцать
седьмая группа,  средние чины из аппаратов и лица, попросившие не разглашать
их должностей и профессий,  преподаватели достались им весьма приятные,  два
блондина,  с усами и без усов,  призванием которых были теплые и без осадков
прогнозы),  правил контактов с  инопланетянами (четвертая группа,  труженики
ГАИ).  И  вот уже Шубникова проводили мимо класса,  где зрелые мужи и  дамы,
взявшиеся наконец за  ум,  должны были  изучать латынь.  Урок  латыни давали
тринадцатой группе.  "В  ней  спортивные  комментаторы,  -  сообщила  Тамара
Семеновна.  - Вы их знаете в лицо и по звуку..." "А не Михаил ли Никифорович
у  них преподаватель латыни?" -  подумал вдруг Шубников.  Сама мысль об этом
была  глупая,  однако  Шубников,  будто  ему  встретилась баба  с  порожними
ведрами,  готов был  бежать от  класса с  латынью.  "Да  что  же  это я?"  -
недоумевал  Шубников.   И   он  рванул  дверь  класса.   Преподавателем  был
сорокалетний  язвенного  вида  мужчина,  пребывавший  в  осеннем,  возможно,
дедовском пальто,  потертой шапке-пирожке и в валенках. "Недоросли! - кричал
он ученикам.  - Недоросли! Простейшее римское выражение, его знали не только
патриции,  его знала толпа!  А вы не можете его усвоить!  Семнадцатая группа
куда  способнее  вас.   Недоросли!"  Семнадцатая  группа  дописывала  сейчас
стихотворения в альбомы, не подозревая о комплиментах латиниста.
     Прозвенел звонок.  Шубникову было не  по себе.  Не забывалось ощущение,
испытанное при уходе из класса с  альбомами.  Но семнадцатая группа казалась
теперь  Шубникову деликатной.  Мгновенные взгляды в  его  сторону на  других
уроках были агрессивнее,  там ученики не  то  чтобы могли на него прыгнуть -
могли и растерзать.  Всем им что-то было необходимо от него. Вот-вот, ожидал
Шубников,  должен был  случиться конфуз или скандал.  Душно стало Шубникову,
находила гроза. Душно, но и знобко.
     Шубников  полагал  теперь,  что  исполнителем воли  громовержца  станет
Перегонов.
     Для  порядка  появились в  коридоре хладноглазые молодцы  и  женщины  в
кимоно.  Но  шум в  коридоре стоял,  ученики не бегали и  не озорничали,  а,
похоже,  выясняли какие-то  отношения.  То  и  дело Шубников слышал выкрики:
"Пандейро!",  "Скачки!",  "Шляпы!",  "Трибуны!", "Сектор!". Шубников захотел
узнать,  в  чем  суть  коридорных бесед  учеников.  Тамара  Семеновна  стала
объяснять как бы с неохотой. Кроме портретов все желают получить и пандейро,
каждый  свое.   "Какие  пандейро?"  "Вы  знаете  какие",  -  сказала  Тамара
Семеновна.  А  в  ближайшие дни предстоит погружение на  трибуны Королевских
скачек, какие ежегодно устраиваются в пригороде Лондона. И вот, к сожалению,
возникли споры и даже конфликты из-за мест на трибунах с предъявлением прав,
привилегий,  житейских значений, традиций и связей тех или иных кругов. "Где
же хотят сидеть?"  "Естественно,  ближе к  главной ложе.  Почетнее по правую
сторону.  Дамы спорят и из-за шляп,  какие кто получит.  На скачках в обычае
смотр шляп..." "Думаю,  что самая завидная и дорогая шляпа достанется вам, -
сказал Шубников.  -  Я вас обидел давеча.  Прошу прощения.  Мне нынче что-то
нездоровится". Он чуть не добавил: "Видно, гроза будет".
     - Ну вот и звонок, - сказал Перегонов. - Теперь нам следовать на бал.
     - А вас приглашали? - зло повернулся к нему Шубников.
     Перегонов рассмеялся.  "Если  сейчас  он  скажет "батюшка",  -  подумал
Шубников, - я его истреблю".
     - А разве не приглашали? - спросил Перегонов.
     - Ладно, - хмуро сказал Шубников. - Посчитаем, что приглашали.
     - Вы,   видимо,   не  помните,   о  чем  мы  с  вами  беседовали.  Ваша
недальновидность приведет лишь к бедам. Кто и что за вами? Цветы одуванчики.
Сейчас цветут, а потом стоит раз дунуть... Можно ведь только распорядиться -
и все разлетится и рассыплется.  И не будет никаких балов.  А вы дерзите. Вы
ведь только гардемарин. А у нас есть - о-хо-хо! Вот так-то, батюшка.
     Ни слова не мог произнести Шубников.
     - Не знаю, кто вы, - обратилась к Перегонову Тамара Семеновна, - но то,
что вы грубиян и хам,  это очевидно.  Не знаю, кому вы еще угрожаете, но то,
что вы угрожаете и мне как старшей на занятиях,  с балами в частности,  тоже
очевидно.  За вами какие-то "о-хо-хо". Однако мы вас на занятия не звали, и,
если вы сами не потрудитесь уйти, вас выведут. Есть кому. - Тамара Семеновна
добавила два слова по-французски, возможно, выругалась.
     Перегонов откинул  голову,  ухмыльнулся,  подкинул металлический рубль,
поймал его и,  наверное,  согнул,  смял в ладони. Тамару Семеновну он увидел
впервые,  женщин он  не принимал всерьез,  таких дамочек он щелкал на счетах
собственной судьбы сотнями,  а эту мог сейчас и размазать.  Тамара Семеновна
стояла гордая,  готовая дать отпор.  Но  Перегонов склонил перед ней голову,
сказал:
     - Извините. Я пошутил. Я нескладный человек. Всегда завидовал Печорину.
Я прошу: впустите меня посмотреть. Я тихонько посижу в углу.
     - Если только тихонько,  -  смилостивилась Тамара Семеновна.  -  И если
только в углу.
     "Дурака  валяет,   -   думал  растерянно  Шубников.  -  Неужели  Любовь
Николаевна у них или с ними?"
     А  Тамара Семеновна ввела  Шубникова в  зал  собраний и  балов.  Зал  с
колоннами  и  зеркалами  был  празднично  освещен,  три  оркестра  расселись
наверху:  на  балконе -  скрипачи с  Бессарабки,  на  хорах  слева -  музыка
полковая,  на хорах справа - бесшабашный ансамбль, способный поднять на ноги
едоков самого степенного ресторана.  Зал был пока почти пуст,  распорядитель
бала  и  еще  какие-то  люди,  возможно,  представители групп,  суетились  у
закрытых парадных дверей. Шубникову по-прежнему было душно и знобко. "Скорей
бы все это началось и кончилось..." Подлетел распорядитель будто из тех, что
с  шашкой наголо встречают во Внукове премьер-министров,  сказал о том,  что
нынче бал не показательный и  тем более не выпускной,  а  учебный,  учебный,
учебный, а потому в нем, к сожалению, будут происходить заминки, неловкости,
нелепости, может быть, с точки зрения высокой эстетики, и безобразия. Однако
какое  может  быть  ученичество без  неловкостей и  безобразий?  После этого
распорядитель поинтересовался,  не  соизволит ли  Шубников вместе с  Тамарой
Семеновной открыть бал, стать первой парой в торжественном полонезе.
     - Нет, ни в коем случае! - в испуге сказал Шубников.
     Танцевать он  любил и  считал себя отменным танцором,  но  разве мог он
теперь  предстать танцором перед  толпой?  Тамара  Семеновна,  похоже,  была
разочарована.
     - Но только не тяните,  -  сказал Шубников распорядителю. - И в учебном
должны быть ритмы и темп.
     Распорядитель  кивнул,   взмахнул  рукой,   духовой   оркестр  взгремел
полонезом,  парадные двери царственно отворились, шествие черных кавалеров и
белых дам началось.  Пусть и не участвовал в нем кордебалет Большого,  пусть
кавалеры и дамы были самых разнообразных степеней совершенства, стройности и
полноты,  шествие не  получилось ни  неуклюжим,  ни  ущербным,  ни  смешным.
Распорядителю,  как выяснилось,  доводилось устраивать зрелище и в Лужниках.
Дамы и кавалеры были именно не кордебалетом,  во всем кордебалете не нашлось
бы столько драгоценностей, какие украшали иных дам и взблескивали на пальцах
иных  кавалеров,  они  ощущали  и  выказывали  свою  важность,  двигались  с
достоинством,  с  просветленными лицами значительных людей,  им было хорошо.
Кончился полонез,  и был объявл