ру  вели  счет.  Но  вот  поленья
потрескивали,  в  трубе  гудело весело и  с  удалью,  и  тогда  можно  было,
перемещая кочергой поленья или просто переворачивая их с боку на бок, смотря
по тому,  какие у них были кривизна,  кора,  сучки, вызывать в печи огненные
картины и  действия с  перетеканиями,  а  то  и  с  борьбою языков огня,  со
вспышками,  с разлетами искр,  со сменами мелодий печного гуда. Было хорошо,
от  доброго  жара  краснело  лицо,  мороз  за  стеклами в  крещенских узорах
прогревался августовским солнцем,  а в печи перед тобой происходили сражения
людей  или  стихий,  борение волшебных сил,  тебе  неведомых,  однако всегда
одолевали силы,  покровительствовавшие нашему дому,  матери,  отцу,  мне.  А
может быть,  и оберегавшие нас. Благие дни детства, спасибо им! Их фантазии,
грезы,  видения в  рисунках печного огня зимней Москвы существуют во  мне  и
теперь, противятся черному и серому, зябкости горьких туманов!..
     А  в Яхроме печи стали топить торфом.  К дому моей тетки торф привозили
на  лошади,  грузовику к  нему подъехать было трудно.  Дом стоял на горе.  У
жителей Кавказа,  Хибин или даже волошинской Киммерии утверждение о том, что
под Москвой есть горы,  могло бы вызвать и улыбку. Хотя горцы из Бакуриани и
приезжали  именно   в   Яхрому  соревноваться  в   прыжках  с   трамплина  у
Парамоновского оврага.  Путеводители,  призывающие  в  Яхрому  взглянуть  на
известный  монумент  защитникам  Москвы,   называют  местные   возвышенности
высотами. Монумент стоит на Перемиловской высоте, откуда и началось памятное
наступление зимой сорок первого.  Сибиряки и  уральцы прошли на запад и мимо
дома моей тетки,  на  террасе его немцы на сутки устраивали командный пункт,
на  крыльце  ставили  пулемет,  восточнее  в  Подмосковье они,  пожалуй,  не
забирались.  И хотя в историю войны вошли именно яхромские высоты,  патриоты
города, и я с ними, называют высоты горами. Перемиловская гора, Семешкинская
гора,  Красная гора,  Андреевская гора.  Горы  эти,  правда,  лишь  немногим
превышают двести метров,  оставлены они московским оледенением, состоявшимся
в    четвертичном   периоде,    и   принадлежат   Клино-Дмитровской   гряде.
(Замечательно, что гряда дотягивается до Останкина, здесь и обрывается, наша
башня стоит на  южном склоне гряды.)  Гряду рассекает,  обнажает долина реки
Яхромы,  во  времена Ивана  Калиты -  судоходной.  Ныне  долина Яхромы стала
долиной канала с мостами, шлюзами и пристанями, канал впустил в себя воды не
только Волги,  но и  Яхромы,  иссушив ее,  -  такая судьба.  А с белых палуб
особенно хороши яхромские высоты!  Горы!  Естественно,  горы!  Я в Яхроме не
приезжий.  Для  меня Яхрома -  город родной.  На  Перемиловской горе,  возле
церкви Вознесения,  упокоились мои предки.  В  Яхроме встретились и полюбили
друг друга мать с отцом.  Я рос в Москве и рос в Яхроме.  Жил здесь летом, в
зимние каникулы,  и  здесь был мой дом.  На  расспросы мальчишек во  дворе в
Напрудном я  первым  делом  отвечал,  что  в  Яхроме все  просматривается на
двадцать километров.  На двадцать не на двадцать,  но с Андреевской горы был
виден Дмитров, а с наших, правобережных, гор, казалось, можно было осмотреть
весь свет.  И уж,  конечно, не только Дмитров, но - что там было за ним? - и
Вербилки,  и  Талдом,  и Савелово,  и Дубну,  и Рыбинск,  и Кашин,  и Углич.
Замкнутое   пространство  действует   не   только   на   людей,   удрученных
клаустрофобией.  Даже если оно не  угнетает,  то  несомненно что-то  в  тебе
ограничивает и  пресекает.  В  Яхроме,  и  особенно на ее высотах,  являлось
ощущение простора,  открытости земли и  жизни,  подобное какому я  в детстве
редко где  испытывал.  И  звезд мне открывалось здесь больше,  чем где-либо,
парными августовскими ночами дядя,  учитель математики,  давал им  ради меня
названия.  Местная ребятня знала, что Яхрома находится не где-то на отшибе и
в  тупике,  а  посреди всех земель и  вод.  В  яхромский шлюз,  по  щедрости
декораторов  эпохи  украшенный  бронзовыми  каравеллами  и  прославленный  в
"Волге-Волге",  входили теплоходы,  сухогрузы, буксиры, приписанные к портам
речным и морским.  В дни праздников военных моряков для столичных церемоний,
на нашу радость,  под мостом проносились к шлюзу катера, а мы качались на их
волнах.  Вся земля с континентами и океанами была видна из Яхромы, и здешний
простор не мог не понуждать к  желанию простора,  свободы в душах и судьбах.
Вижу  себя в  отроческие годы на  земляничном подъеме горы Красного поселка,
удивленного,  очарованного миром,  с  ожиданием полета  в  дальние  дали,  с
томлением души...
     Эка  меня повело!  Вспомнил о  том,  что  в  Яхроме в  пятидесятые годы
развозили торф для печей, и пошли чуть ли не стариковские умиления по поводу
отгоревших лет!  Кстати,  понятно, что, если рядом росли леса, в дело шел не
один торф. Летом мне не раз для кухонной печи приходилось быть заготовителем
дров и хвороста.  Хворостом чаще всего оказывались сухие сучья бузины.  Гора
Красного поселка была раскорчевана под огороды, под картошку, на самой спине
ее пасли коз (и мне доводилось), лес начинался в километре от теткиного дома
и  уходил к  Загорску,  к  местам Сергия Радонежского.  Свободные же  склоны
Семешкинской горы  и  горы Красного поселка были в  зарослях бузины.  Бузина
росла  в  Яхроме всюду.  Для  меня  бузина соединена с  Яхромой и  детством.
Однажды меня попросили написать для  нравоучительного журнала нечто душевное
о любимом растении или дереве. Я сказал, что напишу про бузину. Рассмеялись,
заметив, что бузина будет иметь успех лишь при наличии в Киеве дядьки, а так
растение -  дрянь,  имеет неприятный запах, недозревшими ягодами ее стреляют
из зеленых трубочек,  или,  проще говоря, плюются, а потому напоминать о ней
детям - лишь вводить их в грех. Я обиделся за бузину. Я всегда считал бузину
красивым  кустарником.  Меня  нисколько не  огорчало то,  что  ягоды  бузины
несъедобны,  скорее устраивало,  что  вблизи нее можно было просто жить,  не
имея к ней никакой корысти,  можно было играть в ее зарослях, строить шалаши
в  ее тайниках и  смотреть на ее красные ягоды.  Осенью пламенеющая в Яхроме
бузина всегда была для меня образом, знаком стойкости и огня земной жизни.
     Такое  странное течение  мыслей  и  картин  происходило во  мне  в  дни
останкинских холодов.  Я  искал  успокоение и  опору.  Но  разве верным было
обращение именно к  огню,  причем не  к  истинному,  который мог бы  сегодня
согреть промерзшего,  а к огню давних лет? Да и так ли уж он согревал тогда?
И  потом,  не  смешно ли  было  возводить глубокомыслия,  имея в  виду такое
пустячное занятие,  как топка домашней печи? Да и что такое вообще огонь? Не
в ином ли следовало искать успокоение и опору?  Можно было бы вспомнить, как
огонь сжигал,  как им пытали и  истребляли живое.  Можно было вспомнить и те
сомнения,  что нет-нет, а являлись в детстве. Огонь в печи оттого был хорош,
что он  служил тебе.  Но  не  сгорало ли  при этом нечто,  что имело право и
необходимость быть само по себе,  без всякой обязанности согревать человека,
не сгорало ли,  не погибало ли при этом живое, не исходила ли пламенем живая
душа,  скажем, спиленной березы или ольхи? При этих мыслях однажды увиделось
мне лицо Любови Николаевны, будто бы предъявленное мне кем-то, возникало оно
и позже. И вспомнились клен в сретенском переулке, желтые кувшинки-кубышки в
тихой воде речки Кашинки, осенняя бузина между Семешками и Красным поселком,
милые сердцу места земли,  куда меня приводила жизнь.  И  снова я вспоминал,
как  мать посылала меня в  сарай за  дровами,  как двигал я  стальным крюком
поленья,  и  будто бы опять в их огне печалилось,  жило,  улетало и не могло
улететь лицо Любови Николаевны...


        "54"

     Вернувшись в  Москву,  Михаил  Никифорович попросил в  аптеке недельный
отпуск за  свой счет.  С  двумя братьями он  должен был поехать в  Ельховку,
решить,  как быть с хозяйством,  добром и домом матери,  родным своим домом.
Скорее всего,  его  предстояло продать.  Никто из  родственников в  Ельховке
теперь не жил.
     Дважды я  встречался в  те дни с Михаилом Никифоровичем.  Мы бродили по
Останкину,  заходили в парк, а оттуда в Ботанический сад. Михаил Никифорович
молчал,  курил сигарету за сигаретой,  а  я его ни о чем не спрашивал.  Лишь
однажды он вспомнил,  как года два или три назад, осенью, уговорил было меня
съездить с  ним в  Ельховку на полмесяца,  я согласился,  но так и не поехал
из-за  московской суеты,  так и  не узнал мать Михаила Никифоровича.  "Какую
картошку мог бы  тогда привезти семье!  Взвалил бы  на  спину два мешка!"  -
попробовал пошутить  Михаил  Никифорович,  но  тут  же  замолчал.  Потом  он
признался,  что хоть и  прожил на свете сорок лет и  всякое испытал,  а  вот
после  ухода  матери понял,  что  он  только теперь стал  взрослый или  даже
старый. То есть не совсем так. А ощутил он, будто бы при матери, пусть она и
существовала вдалеке от него, ему было легче жить, будто бы она, мать, несла
какую-то  ценную,  определяющую,  земную ношу,  важную для  всей их  семьи и
вообще для людей,  несла ношу и  за него,  младшего сына;  со смертью матери
ноша эта не исчезла, но она нынче - на его плечах.
     Когда  мы  подходили  к  оранжерее,  Михаил  Никифорович  сказал,  что,
наверное,  нехорошо,  что мать похоронили не в Ельховке, а в Ленинграде. Так
постановили на  семейном  совете,  посчитав,  что  в  Ленинграде будет  кому
присмотреть за могилой. Однако теперь Михаил Никифорович был в сомнениях. Он
вспоминал,  как они ехали куда-то далеко в  ритуальном автобусе,  как трясло
автобус,  как гроб съезжал к  самой дверце и  крышка его сдвигалась,  а  он,
Михаил  Никифорович,   оказавшийся  ближе  всех  к  гробу,   удерживал  его,
подтягивал крышку, будто следил за какой-то путешествующей вещью, шкафом или
сервантом,  и  теперь ему  казалось,  что матери лежать в  чужой земле будет
нехорошо, неуютно...
     Я  не стал рассказывать Михаилу Никифоровичу о  гулянье с  триумфами на
улице  Королева.  Чувство  неловкости или  стыда  при  мыслях  о  всеобщем и
всесогласном поедании семечек,  о  гипнотическом воздействии речей и  жестов
Шубникова возникало теперь не у одного меня.  Гулянья в разговорах старались
не касаться. Но я знал: Михаил Никифорович не мог не понять, что в Останкине
неладно, что в Останкине душа мерзнет.


     Вечером перед отъездом Михаила Никифоровича в  Ельховку к  нему  пришла
Любовь Николаевна.
     - Впустите меня, Михаил Никифорович, - сказала она. - Я ненадолго.
     Что было делать Михаилу Никифоровичу?  Выругаться? Захлопнуть дверь? Он
не смог.
     - Проходите, - сказал Михаил Никифорович.
     Любовь Николаевна пожелала пройти в  комнату.  Была Любовь Николаевна в
коричневой замшевой куртке, светлом свитере и серой суконной юбке. В комнате
сразу же взглянула на окна и  на подоконники.  На окнах оставались сшитые ею
занавески и  ламбрекены,  а  на подоконниках в  черной влажной земле росли и
цвели  фиалки.  Любовь Николаевна смутилась оттого,  что  проявила интерес к
вещам, какие ее вовсе не должны были волновать.
     - Михаил Никифорович,  -  начала наконец Любовь Николаевна,  - я знаю о
вашем горе.  Примите слова сочувствия.  Хотя они,  наверное,  вам не нужны и
противны. Но для меня очень важно, чтобы вы не думали... То, что случилось с
вашей матушкой,  не связано с тем,  что здесь...  Не связано со мной... Меня
тяготила мысль о том, что вы могли бы так подумать.
     - Я знаю, - сказал Михаил Никифорович. - Так не могло быть.
     - Вот и все, - сказала Любовь Николаевна. - Теперь я уйду.
     Однако она не дошла до двери, остановилась, попросила робко:
     - Можно, я посижу здесь немножко?
     - Посидите, - разрешил Михаил Никифорович.
     Любовь  Николаевна  присела  на  стул,  закрыла  глаза,  сидела  молча,
вспоминала о чем-то,  может быть, и о происходившем здесь, в ее комнате, или
же она собиралась с  мыслями и  силами,  готовясь к тому,  что ей предстояло
исполнить и свершить,  губы ее лишь иногда шевелились или вздрагивали. "А не
напевает ли она про себя?" - подумал, волнуясь, Михаил Никифорович.
     - Я была у могилы вашей матушки. - Любовь Николаевна открыла глаза. - Я
принесла ей цветы и травы из Ельховки.
     Веки Любови Николаевны вновь опустились.
     Что это было?  Лицемерила ли она? Лицедействовала ли? Или его дразнили,
задирали, вынуждали к безрассудным поступкам? Нет, решил Михаил Никифорович,
если бы  она  лицемерила и  лицедействовала,  она  бы,  наверное,  явилась в
трауре,  в  черном  платье  и  черном платке.  Конечно,  отсутствие нарочито
демонстрируемого  черного  цвета   ничего  не   доказывало,   однако  Михаил
Никифорович сумел подавить в себе подозрения.  Он рассмотрел теперь на груди
Любови  Николаевны  удерживаемую  золотой  цепочкой  камею,   сюжет  которой
показался ему  легкомысленным,  и  это  легкомыслие также  успокоило Михаила
Никифоровича.  Три  пухлых  проказника малыша с  крылышками то  ли  играли с
прекрасной девушкой,  почти обнаженной, то ли пытались уловить ее и связать.
Позже он попытался описать мне происшествие камеи,  и я понял, что это Эроты
мучили Психею. Я принес Михаилу Никифоровичу каталог эрмитажного собрания, и
в  нем  одно  изображение показалось ему  знакомым.  Только тут,  на  камее,
резанной более чем две тысячи лет назад из сардоникса,  два,  а не три Эрота
прижигали  факелами  крылья  Души-Дыхания-Психеи,  и  без  того  воспылавшей
страстью,  и  делали это в  присутствии Диониса.  А  ведь были предупреждены
поэтом:  "Если ты  душу,  Эрот,  будешь сжигать непрестанно,  то  берегись -
улетит:  у  нее два крыла".  Я сказал Михаилу Никифоровичу,  что сюжет камеи
Любови Николаевны вряд  ли  можно  было  назвать легкомысленным.  Мне  стало
казаться,  что  лицо эрмитажной Психеи напоминает лицо известного нам с  ним
существа. Не желала ли Любовь Николаевна вызвать у наблюдателей мысли о том,
что она,  возможно,  имела отношение и  к  миру Эллады,  прошла сквозь него,
сохранив в себе его отблески и струи?  Но все эти соображения о камее Любови
Николаевны пришли позже. Позже!
     А тогда Михаил Никифорович недолго смотрел на камею.  Нервничал. Любовь
Николаевна снова была рядом с  ним.  Ему и  в  голову не приходило,  что она
могла быть причастна к смерти матери,  смерть матери назначила судьба. Но он
желал бы  вытравить в  себе нежность,  с  какой он  глядел сейчас на  Любовь
Николаевну,  и  не мог.  Любовь Николаевна осунулась,  казалась удрученной и
отчаявшейся.
     - Я устала,  Михаил Никифорович,  -  сказала Любовь Николаевна. - Очень
устала...
     Она открыла глаза, в них стыла тоска.
     Михаил Никифорович шагнул к  ней.  Но  Любовь Николаевна движением руки
остановила его порыв.
     - Я не пришла просить вас,  Михаил Никифорович,  о чем-либо,  - сказала
Любовь Николаевна. - Не поймите так... Не поймите! Отчего пришла, я сказала.
А теперь не найду сил,  чтобы встать и уйти. Да еще и жалуюсь вам. Простите.
Но мне более некому здесь пожаловаться.
     Михаил  Никифорович подошел к  окну,  закурил,  стоял  спиной к  Любови
Николаевне.  Как желал он в  последние месяцы каждый день и каждое мгновение
видеть ее,  как скучал без нее,  несмотря на все свои мысленные построения и
клятвенные запреты,  несмотря на гордость и ревность!  Что же ему оставалось
делать теперь?  Умертвить плоть?  Отрубить руку?  Но  разве это  изменило бы
что-либо? Нет. Он не знал, как ему жить дальше.
     - "На нем защитна гимнастерка...  она с  ума меня сведет..." -  услышал
Михаил Никифорович. Любовь Николаевна не пропела, а прошептала эти слова.
     Михаил Никифорович повернулся.
     - Вот и все объяснение любви, - сказала Любовь Николаевна тихо. - Того,
что есть между нею и им... Она с ума меня сведет... Отчего - разве важно?
     - Любовь Николаевна... - начал Михаил Никифорович.
     - Молчите,  Михаил  Никифорович,  -  сказала Любовь  Николаевна.  -  Не
говорите ничего...
     Слезы были на глазах Любови Николаевны.
     И опять Михаил Никифорович смотрел в синее Останкино,  курил. Через час
и десять минут он должен был ехать на Курский вокзал. Недвижно простоял этот
час Михаил Никифорович у  окна.  Но происходило и собеседование его и Любови
Николаевны.  Норой нельзя было понять,  говорит ли Любовь Николаевна или она
думает, но чувства ее, названные словами или даже не названные, перетекали в
Михаила Никифоровича,  чаще не требуя ответов.  Больше в их беседе случалось
молчания,  иногда  же  произносились или  же  беззвучно проникали в  Михаила
Никифоровича слова  обрывочные,  как  бы  случайные или  внешние  к  чему-то
невысказываемому,  недоступному,  истолковать иные из них Михаил Никифорович
был не в состоянии.  Среди прочего он услышал о том, что женское начало, или
женственность,   вечно  ожидали  от  мужского  подвигов,  потому,  видно,  и
кашинский сосуд  достался именно останкинским мужчинам,  но  эти  слова были
мимолетные,  ветреные, тут же распались. Из других же слов и сигналов Михаил
Никифорович мог  вывести,  что  Любовь  Николаевна -  накануне несчастья или
обрыва.  Да,  да,  перед ней обрыв,  омут, пропасть, трещина бездонная. И ее
ведут к обрыву,  и сама она несется к нему.  Вновь, как когда-то, он услышал
слова о том,  что она задумана совершенством,  но она грешница, что в ней не
может быть спокойствия,  что она ищет себя воплощенную и  никогда не найдет,
что  она  не  может совладать со  своей стихией и  свободой,  азарт стихии и
свободы бывает прекрасен и безрассуден, но сейчас в ней берут верх отчаяние,
самоотрицание и даже желание прекратить все. Однако все прекратить никому не
дано.  Но теперь ей страшно! Страшно за всех. И за себя. То, что создалось в
Останкине и лавой растекается в завтра,  ей не по нраву! Она не к этому шла.
Не к этому!  Ей страшно. И это сейчас - не ее. Она бы хотела стать сиделкой,
может быть,  и  в этом ее назначение,  готова без сна быть при самых тяжелых
больных,  подставлять и  выносить судна,  тазы с  кровью и  желчью,  снимать
гнойные бинты,  смазывать пролежни.  Сиделкой она готова стать не ради того,
чтобы отбелить грехи, и не из смиренной корысти с мыслями о балах позже. Она
по сути своей сиделка.  Но перед ней обрыв. А она желает и не желает обрыва.
Она ведь почти и не жила,  хотя и жила долго. Но она устала, утомилась, и ее
терзают...  Она  грешна  перед  ним,  Михаилом Никифоровичем,  и  не  желает
что-либо оправдывать или  преуменьшать,  но  ведь все  могло пойти и  иначе.
Однако не пошло иначе.  И теперь в ее жизни много вынужденного...  Нет,  она
ничего не  выпрашивает ни  у  кого,  у  Михаила Никифоровича в  особенности,
просто она устала и отчаялась. Ей горько, а сказать об этом некому.
     - Любовь Николаевна... - опять произнес Михаил Никифорович.
     - Не надо,  Михаил Никифорович.  -  Любовь Николаевна встала. - Это мне
вас надо было бы сейчас приободрить. А не вам - меня. Вам ехать на вокзал.
     Стояла  перед  ним  истомившаяся,  настрадавшаяся женщина,  чьей  жизни
грозил омут,  обрыв, единственная для него, Михаила Никифоровича, и ее нужно
было сберечь или спасти.
     - Все, - сказала Любовь Николаевна, - поезжай.
     Она протянула руку,  нежными своими пальцами, ладонью стала гладить его
щеку, волосы... Никуда Михаил Никифорович не мог ехать, сомнения сгорели, он
был обязан свершить все, свершить несвершенное, лишь бы быть всегда с ней.
     - Нет, - сказала Любовь Николаевна. И отвела руку. - Поезжай. Прощай.
     - Это не прощание,  - сказал Михаил Никифорович. - У нас не должно быть
прощания!
     - Поезжай.  И  оставь  тревоги,  -  улыбнулась впервые  сегодня  Любовь
Николаевна. - Мне стало легче. А вот тебе хуже. Я виновата. Сама-то ожила, а
тебя потратила.  Но ты оставь тревоги. Плохого без тебя здесь не случится. Я
обещаю.
     "И с дядей Валей..." - хотел было сказать Михаил Никифорович.