подвинулся к пониманию души и гения Москвы? Вдруг и подвинулся...
     Однако...   Я  осадил  себя.  Красиво  -  "к  пониманию  души  и  гения
Москвы...".  Но достоин ли именно я этого понимания? Достоин ли причастности
к душе и гению?..  Эко хватил!  Стою-то я что?  Это мне теперь легко (удобно
или даже приятно),  в  солнечный и  торговый день на Сретенке,  когда листья
удивившего меня клена не шелохнутся и  не садятся контролеры в  троллейбусы,
при  равнинном,  как  выразился  мой  сорокалетний коллега,  течении  жизни,
размещать себя в самом благородном виде в московской истории.  И я, выходит,
бежал с  челобитной,  и  я  тушил пожары,  и  я глаза напрягал,  чая явления
Богородицы, и я с мосинской винтовкой шагал по мостовой... То-то молодец! Но
не бежал, не тушил, не шагал. Там были другие. А я бы смог? Выдержал бы? Кем
я  был  в  сорок первом,  мне  известно:  четырехлетним владельцем педальной
машины.  Кем бы я  был в  иных столетиях со своей натурой и сутью -  в веках
двенадцатом,  семнадцатом,  в прошлом,  -  я бы очень хотел знать.  Но знать
этого мне не дано.  Просто бы распался я в московских суглинках и песках или
бы,  распавшись, все же оказался одним из тех, кто и родил, слепил, выковал,
выдохнул,  сберег гений и душу города?  И этого знать мне не дано.  А предки
мои?  Дальше дедов судеб я их не знаю.  Но ведь не соображение о собственных
предках вызвало сегодня мысли о  причастности к судьбе города,  а вот прежде
всего дома эти сретенские в два-три этажа,  желтые, белые, розовые, серые, и
их голоса...  "Но погоди!  -  сказал я себе.  -  Зачем отвлекаться!  Есть ли
именно сейчас нужда в рассмотрении самого себя: соответствую ли? Сопричастен
ли?".
     Нет,  нынче  следовало  не  ввинчиваться  внутрь  себя  с  претензиями,
сравнениями и недовольствами, а видеть и слушать то, что открывалось мне вне
меня, в городе моем... А открывалось вот что.
     Убери Сретенку -  не будет Москвы. Убери соседнюю Мясницкую-Кировскую -
и  не будет Москвы.  Убери Ордынку -  и не будет Москвы.  Поставь вместо них
дома  с  нового Арбата -  будет столица,  а  то  и  провинциальное место для
свежего  государства,  хоть  переноси  их  на  берега  Нигера  или  Иравади.
Естественно,  и  дома нового века Москве нужны,  но не как доминанта,  а как
слой,  как одно из колец,  пусть и широкое,  ствола пожившего,  но и вечного
дерева. Оно и так хорошо и могуче. И будут другие века...
     Были годы,  старшие классы,  когда я стеснялся матери.  Я любил ее,  но
старался не быть вместе с ней на людях, особенно вблизи одноклассников. Коли
же  приходилось отправляться куда-либо с  ней,  я  нарочно шел быстро,  так,
чтобы хоть метров шесть было между мной и матерью,  вроде бы я не имел к ней
отношения,  ноги у  матери болели,  она спешила за  мной,  но  не обижалась.
Видеть себя со стороны я  в  ту пору не умел.  На мать я смотрел со стороны.
Причем  не  со  своей  стороны,   а  со  стороны  возможных  наблюдателей  -
сверстников и сверстниц с Мещанских улиц и людей просто посторонних.  Они-то
- я  был  уверен -  видели мать  убогой,  пожилой женщиной (сорок семь лет),
ссутулившейся от забот,  старомодно и дешево одетой,  домработницей, что ли,
из деревенских. Вернуть бы те годы...
     Я любил Москву,  но и как бы стыдился за нее.  В спорах с ленинградцами
тушевался,  мямлил  что-то  и  соглашался:  да,  конечно,  большая деревня и
прочее.  Лукавил отчасти,  но соглашался.  Да и не нравилось в Москве многое
мне  тогдашнему.   Хорошо  хоть,   таблицы  и   чертежи  решительных  планов
переустройства успокоительно  обнадеживали,  на  них  под  маршевые  мелодии
выстраивались дома-богатыри -  все как на подбор,  из мрамора и гранита - на
грядущих московских проспектах... Юношеские заблуждения, однако, развеялись,
и  я,  получив представление о  мировом опыте зодчих,  как бы  установил для
себя,  что в архитектуре хорошо,  а что пошло. Понятно, что мои установления
для других ничего не значили и могли быть зряшными и ошибочными, но для меня
они стали важны,  и  я  их  придерживался.  И  Москва мне все более и  более
нравилась, в частности и как произведение искусства. Но я знал, что принимаю
в  Москве многое из-за привычки к ней.  И из-за любви к ней.  А коли бы я не
любил ее и не жил бы в ней, а прилетел бы в Москву с суетной и деловой душой
из чужих земель на неделю,  что бы я сказал о ней?  "Не Париж!" Не Париж. Не
Вена. Не Дрезден... Во скольких только городах я ни побывал, а надо мне было
попасть именно в Париж, чтобы навсегда перестать стесняться Москвы. Господи,
какой красавец город Москва,  явилось мне. И дело было не в том, что я после
упоительного карнавала зимних  игр  в  Гренобле,  после  бессонно-счастливой
репортерской круговерти двух недель устал и затосковал по дому.  И, конечно,
дело было не в собственной гордыне и высокомерии, отчего кепчонке полагалось
остаться на  голове.  И  не  в  том было дело,  что в  Париже со  слякотью у
кладбища Батиньоль,  где  лежал  Шаляпин,  Москва  увиделась мне  снежной  и
голубонебой и пришли на ум "гимназистки румяные,  от мороза чуть пьяные...".
И  мокрый февральский Париж был прекрасен!  (Простите меня за столь отважное
открытие.  Однако ведь именно я-то ощутил тогда Париж впервые.) Но и Москва,
понял я,  -  город сказочный.  Явилась и  еще мысль:  а  Москва-то  не  хуже
Парижа... Мысль человека, открывшего рот от удивления. Мысль пустая. При чем
тут хуже,  лучше! Париж и Москва открывают разные ряды. Париж не похож ни на
какой другой город.  Москва не похожа ни на какой другой.  Но есть множество
городов,  похожих на Париж и  похожих на Москву.  Париж и Москва первичные и
сами по себе.  Однако, принимая особость Москвы и ее первородность, я прежде
на правах своего человека досадовал на нее. Казалась она мне и безалаберной.
И слишком простодушной. И конечно - не могло и быть иначе! - провинциальной.
Порой казалась Москва и вульгарной,  даже сварливой,  с перепалками, а то со
скандалами  домов,  оказавшихся  соседями,  домов  столь  разных  норовов  и
физиономий,  столь разных умонастроений хозяев и строителей, домов, никак не
похожих по возрасту и по росту,  из камней,  из глины и из дерева. Отчего же
им  не спорить,  не вызывать недоразумения и  скандалы,  если стояли в  моем
городе рядом князья Хованские и  адмиралы Брюсы,  Симоны Тюфелевские и Фролы
Федуловичи, Ростовы и Ионычи, Паты с Паташонами, Бимы с Бомами, Держиморды с
Незнакомками в цветах югендстиля, Раскольниковы со старушками-процентщицами?
Могли ли они понять друг друга,  могли быть друг с другом в состоянии мира и
гармонии?.. Возможно, что Москва была и просто архитектурно несостоятельной.
Была ведь и  большая деревня,  виделись и угадывались повсюду вдоль булыжных
мостовых порядки деревянных домов,  бараков,  изб,  полудач, сараев, помоек,
отхожих мест на две персоны,  черт знает чего.  И  имелись ли в этой деревне
истинные  ансамбли,  способные  пристыдить иной  пристойный город  или  даже
сравниться,  хоть кое-как,  с Дворцовой площадью,  с улицей зодчего Росси, с
Елисейскими полями, с набережной Брюля, с римскими красотами вблизи создания
Буонарроти? Нет, при холодном исследовании ничего правильного, геометрически
упорядоченного просветителю,  предположим,  обнаружить бы не удалось. Дворец
Баженова с  поломкой кремлевских стен  в  Москве  состояться не  мог  (разве
только  смастерили  его  модель).   Театральная  площадь  Бове,   свобода  и
правильность линий коей были обеспечены Наполеоновым пожаром,  и  та вышла с
косым  боком.  А  потому  и  казалась Москва  развалившейся поленницей,  чьи
хозяева и  не  намеревались ее  собирать по  причине того,  что всего у  нас
много,  и земель,  и недр,  и бревен, и песков, и глин, и камней, и прочего,
что  жадничать и  беспокоиться?  Потому в  ее  кольцах и  лучах  все  так  и
образовалось как  бы  случайно,  и  случайность эту невозможно было изменить
никакими исхищрениями.  А  исхищрения бывали.  И  не исхищрения,  а будто бы
движения чугунного утюга  с  углями по  мятым брюкам с  намерением владельца
утюга быть в  этих брюках среди избранных на  балу,  или на  приеме,  или на
параде.  Грели углями такие утюги и в нашем веке,  в годы тридцатые и позже.
Не мне одному представлялась Москва провинциальной,  случались скорые жители
Москвы,  и  притом влиятельные,  тот  же  кожевник или  сапожник,  ласкавший
словами Доску  почета,  ныне  утраченную,  какие  горели  желанием сейчас же
превратить большую деревню в град державный с гранитами и мраморами. И везли
граниты и  мраморы,  складывали в  надутые,  сановные дома.  Но ведь и  утюг
требует умения и  понимания.  Складки-то на тех брюках получались,  причем и
немнущиеся, но оставлены были и дыры, и их не залатать, не заштопать...
     Значит,  вот  какая во  временных критических моих  копаниях получалась
Москва.  И безалаберная.  И простодушная.  И провинциальная.  И сварливая. И
вульгарная.  И скверно одетая.  И развалившаяся поленница. И звучавшая будто
бранные слова,  не  то  что  город с  мелодиями гондольеров в  Адриатике.  И
прочая...  И  дальше можно было  бы  перечислять московские несовершенства и
неприличия. Скажем, скучная, в особенности в часы вечерние и ночные. Скажем,
плохая хозяйка,  заставляющая гостей мыкаться в  поисках ночлега и  стола со
свежей  скатертью.  Скажем,  и  вправду не  верящая слезам  и  равнодушная к
печалям  мелких  новых  людей  своих,   расселившая  их  в   отчуждении,   в
одинаковости дальних кварталов,  какие словно бы  и  не  ее уголки.  Скажем,
порой жестокая,  недоверчивая и  коварная.  В молодые или даже юные дни свои
вынужденная терпеть нагайку кочевника и,  чтобы выжить, выбиться из рабынь и
стать собирательницей земель, научившаяся интриговать, а в случае с Тверью и
хитрить,  да так и  не истребившая в  себе уроков (или семян) басурманства и
азиатчины (впрочем,  окаянные святополки возникали у  нас и  прежде нагаек и
кривых сабель)...  И не настоящая она Европа,  и не настоящая Азия, оттого и
тянуло  ее  к   эклектике  и  смесям...   И,   скажем  еще,   в  силу  своих
государственных забот  привыкшая к  чиновничьим правилам и  придиркам...  То
есть  тут  я  уже  в  запале  собственных  обличительных усердий  уходил  от
начальных размышлений лишь об облике Москвы и об ее архитектуре, устремлялся
неизвестно куда и неизвестно зачем, забывая сгоряча обо всем добром и беря в
соображение моменты истории и жизни избирательные.
     Но я  любил Москву и  ни в  каком ином городе не хотел бы жить.  А  вот
ворчал на  нее и  дулся.  И  даже как будто бы  страдал оттого,  что судьбой
поселен в  городе с  изъянами и  грехами.  Впрочем,  это  преувеличение.  Не
страдал я и не мучился.  Просто жил себе и жил.  А мысли об изъянах и грехах
были от недолгих досад,  быстротечные,  как возникали они,  так и исчезали в
нашем  серо-голубом  небе  или  в  вечерних подмосковных туманах,  обещающих
теплый день.  Да и относились они,  скорее,  к умозрению,  а увлекаться им в
годы молодости не было ни времени, ни нужды.
     И  вот в  Париже (а могло,  конечно,  это произойти и не в Париже,  а в
Калькутте или в  Ресифе-Пернамбуку,  но там я  не был) я  вдруг почувствовал
Москву по-иному, нежели я чувствовал ее во дворах Сретенки и Мещанских улиц.
И  не со второго этажа дома номер шесть по Напрудному переулку я взглянул на
нее. И даже не со столпа Ивана Великого и не с крыши дома Нирензее. А словно
бы с  некоего удачного места над землей,  откуда,  предположим,  в  свои дни
Альтдорфер задумал наблюдать битву при Иссе Александра Македонского с  царем
Дарием и углядел опрокинутые вокруг места сражения моря,  материки и небеса.
Хотя  нет,  и  не  оттуда...  Я  не  собираюсь  приписывать  себе  будто  бы
открывшиеся во мне способности к  вселенскому зрению.  Зрение это,  понятно,
было внутреннее.  Оно  было чувством.  Вот  тогда и  привиделась мне  Москва
городом,  украшающим землю.  И  увиделась в  ней сказка (хотя бы  для меня),
сказка веселая,  озорная, балаганная и горькая. Вспомнились мне лентуловские
звоны, кустодиевские карусели, суриковский снег... Но то было запечатлено не
моими глазами.  Да и не одни глаза тут были нужны...  Опять же повторяю, что
никакого  замечательного  открытия  я  не  сделал,  просто  себя,  остолопа,
утвердил  в  некоем  мнении.  Перестал  стесняться Москвы.  Понял,  как  она
прекрасна,  несмотря на  все порчи и  напраслины.  Многое из того,  в  чем я
позволял себе укорять мой город,  стало вдруг казаться мне его достоинством.
Или составными этих достоинств.  Или приправами к главному, без коих главное
бы и не приобрело особенные вкусы, аромат и цвет.
     Ну безалаберная...  А может быть,  и не безалаберная?  И не суматошная.
Может быть,  ее  вечная стихия,  ее неподчинение спокойствию и  правильности
линий,  поддержанное или  вызванное  изгибами  реки  и  спинами  холмов,  ее
неспособность и  нелюбовь к симметрии (отчего даже Театральная площадь вышла
с косым боком) и есть достоинства? И они необходимы неистребимому ходу жизни
города,  безостановочному движению его в истории Земли и вселенной,  и не от
них ли,  в  частности,  город наш живой и естественный,  как русский человек
свободной души? И величие в нем, и простота, и размах, обеспеченный ширями и
далями отечества,  и  удаль,  и  чувство достоинства,  и  умение терпеть,  и
уважение к иным городам,  землям и их людям и их красоте, уважение и интерес
к ним и способность,  оставаясь самим собой, в себе не замкнуться, а принять
и  чужую  красоту,  была  бы  она  талантливой,  собственной и  соединимой с
красотой Москвы...
     Есть   историки  и   искусствоведы,   для   которых   слово   "стихия",
употребленное в  связи  с  Москвой,  кажется оскорбительным.  При  этом  они
обижаются на  кого-то и  за отечественную историю вообще.  В  предках наших,
ставивших  Москву,  они  видят  лишь  оснащенных  точным  знанием  зодчих  и
градостроителей, чьи разметки, чертежи и планы не допускали никаких стихий и
вольных мелодий.  Может,  и  не допускали.  И все же...  В большинстве своем
зодчие и строители Москвы были талантливы, как талантлив сам город, а потому
их  усердия (какие  можно  измерить локтями,  саженями,  верстами) не  стали
очевидными,  а  растворились,  утонули  в  натуре  города.  Город  же  вырос
растением,  деревом,  живым  существом,  дочерью или  сыном  своего  народа,
воспринявшим от  родителя  кровь,  норов  и  душу.  Городом  на  холмах  над
Москвою-рекой и  на  крутых берегах Неглинной проросла русская земля.  Встал
город,  чтобы служить кровом, очагом и крепостью бывшим лесным и деревенским
людям, и оказался их частью, их продолжением, приняв их свойства, ответив их
представлениям об  устройстве мира,  о  справедливом общем существовании,  о
заботах продления рода,  о  простом быте и  уюте.  Он  был  построен не  для
державного престижа,  не  для  демонстрации могущества неведомой до  поры до
времени страны,  не  после  удара  кулаком по  столу и  не  для  переселения
управителей и  чиновных дьяков в  тихое,  независимое место,  как  случилось
позже с Канберрой или Бразилиа,  а по житейской необходимости. Необходимость
и  естественность его  жизни  и  выразились  стихией  искусства,  она  почти
исключила напряжение и  натугу (не в самих делах московских строителей,  а в
результатах их  дел).  Без  напряжения и  натуги изящен Париж.  Без натуги и
напряжения сказочна и стихийна Москва.  Для меня стихия -  не нечто дурное и
оскорбительное.  Это  не  хаос.  Это  одно  из  важных  проявлений  живых  и
творческих свойств природы.  А цунами,  скажете,  а потоки лавы, а шевеление
недр под  Мессиной и  Лисабоном?  Но  я-то  имею в  виду стихию человеческой
жизни.  А она разумна в своем идеале.  Или в стремлении к идеалу. И вряд ли,
несмотря ни  на  что,  несмотря на заблуждения,  кровь,  злой глаз,  ошибки,
наглость  купеческой сумы,  можно  отказать в  стремлении к  идеалу  жителям
нашего города. Были меж ними и Пушкин, и Гоголь, и Достоевский, и Толстой...
Стихия  всегда  органична.  Естественность создания  Москвы,  особенности ее
строителей с  трезвым и  поэтическим взглядом на  жизнь выводили на дороги к
гармонии.   Пусть  это   не   гармония  рублевского  душевно-музыкального  и
равнобратского соединения всех  состояний мира  (но  ведь и  Рублев возник в
Москве,  и  его  энергия осталась в  ней).  Пусть внутри той гармонии немало
углов  и  резкостей,  противоборств,  скрещения  страстей,  гордынь,  ума  и
глупостей, пусть эта гармония пересекается молниями, но это гармония. Это не
гармония  пасторали с  искренностями пастушки.  Это  гармония  Мусоргского и
Стравинского.  В  ней -  сосуществование высокого и  низкого,  но коли брать
результат  (промежуточный,   и,   надеюсь,   никогда  не   будет  результата
конечного), то высокое в гармонии Москвы более очевидно...
     Впрочем,  я  опять увлекся.  Как некогда в укорах Москве,  так теперь в
похвалах  ей.   Но,  возможно,  тут  сказалась  натура  москвича,  человека,
склонного к крайностям в своих сомнениях или,  напротив, оправданиях жизни и
всего сущего рядом с ним.  Однако Москва не нуждалась в оправданиях...  Да и
принялся я  лишь  вспоминать о  том,  какой  увиделась мне  Москва в  другом
прекрасном городе...
     И  сейчас же я  представил,  что мои ностальгические состояния тех дней
могли бы вызвать раздражение многих москвичей и людей приезжих, скажем, тех,
которым здесь же,  на Сретенке,  в  душном магазине на углу улицы Хмелева не
досталась в очереди прикарпатская колбаса.  И я их понимаю. "Тьфу! - сказали
бы они,  если бы узнали о моих одобрениях Москвы. - Это дерьмо хвалить!" Что
бы ответил им я? Да ничего, наверное. Смутился бы, а потом стал бы спорить с
ними. Но спорить - про себя...
     Москва златокипящая!  Да не покажется слово "златокипящая" выспренним и
сладким.  Оно не так давно взошло к  нам из прошлого в  соединении с  именем
города студеного, исчезнувшего из жизни России. Златокипящая Мангазея. А для
меня это определение тут же подошло к Москве.  В деревянной Мангазее "кипел"
именно металл,  везли его к  краю Ледовитого океана ради дел торговых людей,
ради таежных и тундровых мехов. В Москве же - кипение жизни, кипение духа. В
пестроте ее существования,  в звонах ее красок в столетиях главными были три
цвета - красный, белый и золотой. Золото было вверху, над головой, словно бы
от  богатств Ярилы.  Золотые сферы  и  иглы  на  красных и  белых вертикалях
рифмовались с солнцем истинным и как бы намечали, а то и прокладывали дорогу
к нему.  И дальше -  в глубины мироздания,  к звездам манящим и тревожным, в
пространства непостижимые.  Москва  всегда  росла,  рвалась ввысь,  к  небу.
Запечатленная в  давнюю пору в  рисунках наблюдателями и  мастерами,  она  -
словно бор  корабельный.  Или  стол со  свечами.  Можно посчитать,  что  эти
свидетельства -  с преувеличениями.  А впрочем, почему с преувеличениями? За
десятки километров виделись путникам ринувшиеся к облакам ходячим высоченные
столпы и башни Москвы.  Да и внутри города вертикали, обязательно по здешней
привычке  замыкавшие  перспективы улиц  с  избами  и  палатами  коренастыми,
казались  исполинами.  Это  последние  века,  наш  в  особенности,  изменили
представление человека  о  высоте.  В  двадцатом столетии  Москва  осела.  В
частности,  и  потому,  что подросла.  Но  главное,  потому,  что изменилось
людское ощущение пространства.  И золото московских сфер будто бы опустилось
к  земле,  да  и  повсюду  ли  заметно оно?  Но  все  равно  осталась Москва
златокипящей.  Златокипящей она и  будет.  Должна быть.  Не  только во вновь
приобретенных своих  просторах  с  транспортерами магистралей,  протянутых к
бетонному обручу,  но и в местах истинно московских,  обжитых,  обустроенных
веками.  Вот и  здесь -  на  Сретенке.  Чтобы не  стали эти места всего лишь
офисом,   конторой,  дневным  деловым  сити,  истекающим  к  вечеру  жизнью,
п