т физико-математических наук Бурлакин.
     В назначенный час публика притекла к пруду под башней. К зрелищам здесь
привыкли.  То  станут доставать утопленника из останкинских вод.  То пройдет
регата ребячьих яхт, и родители на берегах возрадуются. То явятся к пруду, а
это уже не пруд,  а река Миссисипи,  или голубой Дунай, или Венский лес, или
отроги Карпатских гор,  ковбои,  мечтающие о Роз-Мари, либо красотки кабаре,
либо  драгуны,   либо  цыгане  при  бароне-путешественнике,  либо  хлопцы  с
гуцульскими трубами в  руках,  и  засуетятся операторы,  готовя угощения для
цветных экранов.
     Ничего странного не  было и  в  играх на  пруду воспитанного Шубниковым
ротана Мардария.
     Я помнил, что Шубников бранил и Бурлакина и ротана, тот и жрал много, и
не рос,  и не оправдывал надежд Шубникова.  Что же, стал теперь оправдывать?
Правда,  говорили,  что  как-то  Шубников похвалялся,  будто  ротан  статями
догоняет сенбернара, но в Останкине преувеличениям Шубникова мало кто верил.
     В публике я не увидел ни Михаила Никифоровича,  ни Любови Николаевны. А
дядя Валя и Каштанов присутствовали.
     Над  Останкином,   как,   впрочем,   и  над  всей  серединной  Россией,
происходило сражение стихий.  Сражения эти случались в последние годы часто.
Нынче уныло двигался к  югу циклон с Ямала,  гнал с собой студеные воздухи и
ветры  от  карских льдин,  намерен был  выжать,  проморозить теплые  слои  и
потоки,  четыре дня радовавшие московских жителей. Но и никак не мог одолеть
южанина.  А  потому то  открывалось голубоватое,  как бы намазанное сметаной
небо,  то проносились низкие,  с хмурью и придурью облака, на клумбах вблизи
пруда гнулись лиловые,  розовые и  белые астры,  теряли лепестки,  сгибались
стебли георгинов,  находила тоска поздней прощальной осени. И ряби возникали
на серой воде Останкинского пруда. Тревожно в те минуты было.
     Но  южный  антициклон пятнадцатикилометровым добродушным толстяком  все
еще стоял над Москвой и погибать или уходить не собирался.  Однако и при нем
возникали тревоги...
     Шубников с  Бурлакиным принесли к  пруду  ящик,  сбитый из  фанеры,  на
носилках...  Меня  однажды угощали вяленым ротаном предельных,  по  уверению
знающих рыбаков, форм. Рыбаки эти относились к ротанам с ненавистью. И кляли
дураков,   которые  ради   развлечения  привезли  с   Дальнего  Востока  эту
окунеобразную головешку.  Ротан,  по их рассказам,  мог зимовать в подледных
условиях чуть ли не совсем без кислорода.  А потом,  бодрый,  поедал мальков
всех пород,  освобождая для себя жизненное пространство. Потому-то во многих
московских и  подмосковных водоемах и  остался один ротан с башкой,  наглыми
глазами и более ничем.  Помню,  что вяленый ротан оказался плохой закуской к
пиву.  Игры же ротана, пусть и дрессированного, на мой взгляд, уместнее было
бы показывать либо в ванной,  либо во дворе - в тазу или в ведре. А Шубников
и  Бурлакин вели  себя  так,  будто  были  намерены предъявить публике ботик
Петра.
     Купальщиков в пруду было немного, их попросили плавать у южного берега,
лицом к Марьиной роще и Садовому кольцу.  Там же стояли и юные рыболовы.  Из
воды они в  моменты удач вытаскивали исключительно ротанов,  предназначенных
для поощрения домашних животных.  В публике стали предполагать,  что и ротан
Шубникова скоро  будет  адресован какой-нибудь свирепой кошке  черной масти.
Шубников с  Бурлакиным молчали,  было в  их  лицах высокомерие.  Они держали
паузу. Создавали напряжение. Или ждали кого-нибудь важного.
     Видимо,  не дождались.  И не вызвали напряжения.  Но вызвали нетерпение
публики.  Стали раздаваться реплики,  нелестные для  Шубникова и  Бурлакина.
Реплики  эти  Шубникова  и  Бурлакина,  несдержанных  прежде  бузотеров,  не
тронули.  Возможно,  их высокомерие и спокойствие были чем-то обеспечены. Не
завладели ли нынче Шубников с Бурлакиным секретным оружием?
     Но вот Бурлакин посмотрел на солнце,  послюнявил палец и,  подняв руку,
изучил силу  и  направление ветра.  Ветры,  наверное,  были  те,  что  надо.
Бурлакин кивнул Шубникову.  Шубников подошел к  ящику на  носилках,  откинув
одну из стенок.
     - Алле! - приказал Шубников.
     Из ящика выпрыгнуло животное,  поклонилось публике и  башне и  смиренно
отнесло  в  пасти  поводок  Шубникову.   Поводок  тянулся  к  металлическому
ошейнику.
     - Халтура! - закричали. - Это псина! Это эрдель!
     Мне тоже в  первые мгновения показалось,  что из  ящика явилась собака,
возможно,  и эрдельтерьер,  а возможно, и пудель. Лапы животного по длине во
всяком случае подошли бы и  эрдельтерьеру и  пуделю.  Однако шкура животного
была странно гладкая. И блестящая. Я вспомнил о недавних связях Шубникова со
скорняками.  Возможно,  он предназначил для дрессуры,  а  потом и для обмана
останкинской публики явно выморочного эрдельтерьера или пуделя.  Но это были
мысли первых мгновений.  А  скоро стало ясно,  что перед нами рыба на  лысых
песьих лапах. И имя ей несомненно Мардарий. И это была рыба ротан.
     Шубников без  суеты  привязал к  поводку  конец  альпинистской веревки.
Понятно,  не  ошейник был на  рыбе,  шеи она,  как положено,  не  имела.  Не
суетился и ротан Мардарий. Степенно ждал команды укротителя. А когда команда
("Алле! Отдать швартовы!") последовала, ротан оживился и с радостью бросился
в  серые воды.  Юные рыболовы на южном берегу тут же повыдергивали удочки из
водоема. Ротан и сейчас показал, что уважает Шубникова, и принялся подражать
дельфинам батумской школы.  Он выпрыгивал из воды,  прижимая передние лапы к
брюху,  создавал  хвостом  волну,  принимал носом  подбрасываемый Бурлакиным
резиновый мяч -  то есть какой у  него нос!  -  острием своей примечательной
головы,  -  высоко подкидывал его, тут же открывал для приема мяча пасть, но
не проглатывал и не раскрамсывал,  а крутил его чем-то,  возможно,  зубами и
губами и  после серии упражнений отправлял мяч метров на шесть вперед в руки
к  Бурлакину.  В  публике кто-то  пожалел дрессированное животное,  младшего
братишку, посчитал его утомившимся, попросил:
     - Дайте ему просто поплавать! Искупаться дайте!
     Ротан высунул морду,  с  одобрением посмотрел на просителя и с надеждой
на Шубникова. Но укротитель был строг. Покачал головой.
     - Ну  хоть  рыбешкой  его  наградите!  -  не  унимался  впечатлительный
зритель.  Это  был  финансист  Моховский,  известный своей  привязанностью к
невидимым миру бегемотикам.  -  Чтоб он ластой по пузу похлопал. Как морской
лев!
     - У него не ласты. У него длани, - сказал Шубников.
     Поняв, что в просьбе заступнику отказано, ротан утонул.
     Бурлакин  тут  же  стал  дергать  веревку,   напоминая  ротану  об  его
исполнительском  долге.   Ученая  рыба,   восприняв  сигнал,   показалась  и
продолжила игру  с  мячом.  Многие  подумали,  что  дрессированный-то  ротан
дрессированный,  но,  видно,  еще  озорник,  молод и  глуп,  может надерзить
укротителю  и   консультанту,   а   то   и   проявить   неразумную  пылкость
самостоятельности.  И как тут без веревки? Однако дальнейший ход выступлений
ротана показал нам,  что веревка в руках Бурлакина орудие символическое. Или
имеет смысл, нам не открытый.
     Но  пока ротан играл с  мячом.  Он  повернулся на спину,  поднял мокрые
лапы,   получил  от  Бурлакина  еще  два  мяча,   голубой  и  зеленый,  стал
жонглировать тремя предметами.  Кое-кто на  берегу принялся поддерживать его
аплодисментами.  По  лицу  Шубникова можно было понять,  что  все  это  пока
пустяки  и  нечему  удивляться.  А  Мардарий исполнял для  нас  упражнения с
булавой,  лентой,  обручем и  квасной бочкой.  Бочку он крутил и подбрасывал
задними лапами.  Или нижними конечностями,  кто знает.  Делал он и номера из
водяного цирка.  Садился и  на  деревянный велосипед.  Держал лапами зонтик.
Наконец после секундной паузы подплыл к  берегу и,  получив из рук Бурлакина
губную гармонику, прижал ее к пасти.
     - Алле! - уже и не приказал, а попросил Шубников.
     Ротан дернулся, возмутив воду. И возник звук.
     - Алле! - закричал Шубников.
     Мардарий опять  подул в  гармонику.  Следовали новые "алле" Шубникова и
новые звуки.  Впрочем,  одни и те же. Ожидаемого разнообразия не получалось.
Может,  Шубников  не  смог  дать  ротану  приличное музыкальное образование,
может,  способности его как педагога были сомнительными,  - что же он теперь
кричал на рыбу?  Но тут Мардарий заиграл,  и  мы услышали музыкальную фразу,
вернее,  отрывок из  нее.  Однако и  отрывка этого  было  достаточно,  чтобы
понять:  ротану  или  его  учителю была  хорошо  известна мелодия песнопения
"Земля в иллюминаторе,  земля в иллюминаторе...".  Или же другого:  "Соловей
российский, звонкий птах..."
     - Браво, Мардарий! Браво! - закричал Шубников.
     - Во дает! - шумели в публике.
     Надо сказать,  что ценители разошлись в определении мелодической основы
исполненной на гармонике пьесы.  Некоторые считали, что тут чувствуются темы
Аедоницкого.  Другие говорили, нет, это Журбин. Называли и Людмилу Лядову, и
Эдуарда  Ханка,  и  Паулса.  Выкрикивали и  названия  на  английском  языке.
Серьезные же  люди  утверждали,  что  рыбу  определенно вдохновил композитор
Шаинский.   Вспоминали  даже  полонез  Шаинского.  Одним  словом,  все  были
довольны, и пришло время для поощрений ротана Мардария.
     Тут  обнаружилось,  что  помимо фанерного ящика  к  пруду был  принесен
заранее и  упрятан до  времен в  кусты крупный мешок с  угощениями.  Жестами
ротана подозвали к берегу. Ротан подплыл и открыл пасть. И мы увидели, какие
у  него челюсти и  зубы.  Бурлакин развязал мешок,  а  Шубников стал бросать
угощения  ротану.   Кидал  он  металлические  предметы  из  тех,  что  могли
порадовать заготовителей вторичного сырья.  Какие-то  ржавые и  гнутые ломы,
цепи,  сковороды, ободы автомобильных колес, листы кровельного железа. Ротан
ловил  угощения пастью,  как  раньше  мячи,  кромсал,  дробил  их  зубами  и
проглатывал.   Потом   из   хозяйственной  сумки  Бурлакин  начал  доставать
стеклянные банки, бутылки из-под вин, кефира и растительного масла.
     - Их же сдавать можно! - возмутился таксист Тарабанько.
     - У горлышек отбитые края, - успокоил его Бурлакин.
     Стекло ротан жевал с  хрустом,  вызывавшим у  многих зависть и ощущение
голода. Мешок и сумка обмякли. Бурлакин перестал повторять:
     - Ай, браво, Мардарий! Ай, браво!
     Шубников задумался.
     - Алле!  -  сказал он,  вскинул руку  и  повелел ротану плыть  в  южную
сторону, опять в направлении Марьиной рощи.
     Следовало ожидать особенного номера.
     Может,   требовался  барабанщик,  чтобы  дробью  сопроводить  искусство
Мардария.  (Мне при этом вспомнилось:  "Ни в  Брабанте,  ни  в  Трабанте нет
барабанщиков таких, как у нас".)
     Ротан  проплыл метров десять,  перевернулся на  спину  и  стал  зевать.
Потом, похоже, он задремал.
     - Алле! - кричал Шубников.
     Мардарий будто его и не слышал.
     - Алле! - кричал Шубников уже обиженно и зло.
     А ротан храпел.
     - Тащи его! - насупившись, сказал Шубников консультанту.
     Бурлакин потянул веревку и очень быстро выбрал рыбу из воды.
     Шубников с  Бурлакиным,  не скажу,  что бережно,  погрузили его в ящик,
взялись за носилки, не вспомнили о мешке и сумке, не взглянули на людей, ими
приглашенных к  пруду,  и  поспешили  к  дому  Шубникова.  Видно  было,  что
расстроились.
     В   публике  возникли  вопросы  и   недоумения.   Но  разъяснить  нечто
существенное было некому.
     - Ну что!  -  сердито было сказано Игорю Борисовичу Каштанову. - Понял,
что выходит из твоей сделки?
     - А что плохого,  -  спросил Каштанов,  - в том, что мы увидели сегодня
эту рыбу?
     - Еще  не  такое увидим,  -  мрачно произнес Филимон.  -  И  ты,  Игорь
Борисович, еще не возрадуешься. Может, и содрогнешься.
     - Слова-то  какие ты  произносишь возвышенные.  Будто для  астраханских
трагиков. Не из "Макбета" ли?
     - Продан пай-то? Или проигран? - спросил я. - И каким образом оформлена
купчая?
     - Это имеет отношение единственно ко мне, - скривил губы Каштанов.
     - Но  ведь твой пай,  как и  все другие,  отменен актом о  капитуляции.
Стало быть, он - пшик!
     - Вот! - обрадовался Каштанов. - Именно что отменен!
     - Но как же ты уступил его Шубникову?
     - Ну пошутил! - сказал Каштанов. - Ну выпил и пошутил!
     - А не было ли причин для твоей шутки? - предположил я, отчего-то желая
раззадорить  или  даже  обидеть  Игоря  Борисовича.  -  Не  попал  ли  ты  в
зависимость к Шубникову?  Не решил ли выйти из нее? Или выползти? Или еще из
чего-то выползти?
     - Мне этот пай не нужен! Не нужен! - рассердился Каштанов. - И оставьте
меня!  И потом -  что вы меня-то укоряете?  Что вы ко мне-то лезете? Если вы
чем-то  обеспокоены,  не  логичнее было  бы  вам  прежде всего  поговорить с
Михаилом Никифоровичем?  А еще бумагу перечитайте внимательнее, розовую, ту,
что взялся хранить дядя Валя, внимательнее, внимательнее. А я пошел...
     - Еще попомнишь мои слова! - бросил ему вслед Филимон.
     - Валентин  Федорович,  -  обратился  я  к  дяде  Вале,  пребывавшему в
молчании,  -  бумага, что просил Каштанов перечитать внимательнее, у вас? Вы
однажды обещали дать мне ее. Копию снять.
     - Я запамятовал,  где она, - пожал плечами дядя Валя. - Засунул куда-то
и не помню.
     - Вы сказали:  в серванте, вместе с облигациями государственных займов.
Послевоенных.
     - Разве?  Там ее нет...  Но беда-то ведь небольшая?  А?  Да и  сам ты о
бумаге мне не напоминал. А времени сколько прошло!
     - Да,  дядя  Валя,  -  согласился я.  -  Времени  прошло  действительно
много... А как ваш автобус? В порядке?
     - Ну  а  как  же,  -  сказал дядя Валя.  -  Пенсию мне оформили,  но  и
уговорили остаться за  рулем.  Такие,  как  я,  сам  знаешь,  на  дороге  не
валяются.
     - Вы, помнится, стали ходить в парк. На Плешку. Или в Лебединую стаю.
     - И сейчас хожу, - заулыбался дядя Валя. - Мне приятно. Многим приятно.
Там есть забо-о-ористые подруги.  А я ведь,  если меня обожают, могу стать и
душой компании.
     - Я не сомневаюсь в этом, дядя Валя. И собака ходит?
     - Ходит.  Но она, если нужно, делает вид, что ее тут нет. И не дышит...
Тактичная, сукина дочь!
     - Бумагу, ту, розовую, вы не смогли бы все же отыскать?
     - Не обещаю, - сказал дядя Валя. - Да и есть ли нужда искать?
     - Еще ощутишь эту нужду! - опять пророком загремел Филимон.
     - Не шуми,  - тихо и словно бы устало сказал дядя Валя. - Не вызывай на
пруду шторм...
     Знакомые и  незнакомые нам созерцатели Мардариевых игр уже расходились.
Кто молча,  кто обмениваясь впечатлениями.  Высказывались вслух и  суждения,
какие  уводили собеседников в  далекие мысленные и  социальные пространства.
Гадали,  в  частности,  каково пришлось бы ротану в странах "третьего мира".
Полагали,  что  богатые  обнаглевшие люди  без  зазрения  совести  стали  бы
использовать   ручную   рыбу   для   военных   нужд.   Скажем,   для   сбора
разведывательных данных.  В  таком  случае ротана могли одеть в  гражданское
платье, дать ему кличку Трианон и научить посещать магазины минеральных вод.
Некоторых  удивляла  проявленная  ротаном  способность  дышать  останкинским
воздухом.  Лапы-то ладно,  не такие игры позволяла себе природа, но прогулки
рыбы по суше озадачивали.  Впрочем,  вспоминали Ихтиандра. Тот тоже терпел и
воду и атмосферу. А в связи с Ихтиандром приходил на ум зловещий дон Зурита,
сыгранный в кино не менее зловещим Михаилом Козаковым.  Вспоминали,  что дон
Зурита был  намерен эксплуатировать благородного,  простодушного Ихтиандра и
расставлял ему сети. Но мог ли обнаружиться дон Зурита и вблизи музыкального
ротана Мардария?
     В  обсуждение зрелища на пруду я не вступал.  А вот беспокойство в себе
старался  погасить.   Думал:  ну  возник  в  Останкине  ротан  Мардарий,  ну
развлекаются с ним Шубников и Бурлакин,  и ладно,  их дело, что тут эдакого?
Уступил  Каштанов Шубникову живой  или  неживой  пай,  пропала  у  Валентина
Федоровича бумага со  словами и  подписями,  ставившими Любовь Николаевну на
колени, - ну и что? Стоит ли из-за всего этого беспокоиться? Разве нет иных,
более высоких забот?
     Но  никак  не  выходила из  головы  одна  мелочь.  Отчего  расстроились
Шубников с Бурлакиным? Чем не угодил воспитателям ротан Мардарий? Отчего они
не смогли управлять им, если пай их все же был существующим?..


        "26"

     Шубников и  Бурлакин и  впрямь  расстроились.  Подлец  Мардарий заснул.
Поначалу Шубников с  Бурлакиным думали,  что он  притворяется,  рыбья кровь,
делает вид,  что храпит.  А он спал подлинно. Шубников с Бурлакиным принесли
ящик с  рыбой к  дому,  в  лифте ящик пришлось ставить на  попа,  но  даже и
путевые неудобства не  взбодрили ротана.  Опущенный в  ванну  ротан сразу же
сунул передние лапы под голову,  подтянул хвост к  брюху и принялся догонять
сны. Хотя какие сны могли возникнуть в дурьей рыбьей башке!
     Ротан заспал не один, а два номера.
     Шубников не отважился бы назвать их уникальными,  но нынче они казались
ему  необходимыми,  как,  предположим,  хор  "Славься" в  финале  оперы  про
костромского крестьянина  на  стихи  С.Городецкого  или  как  застывшие  рты
провинциальных чиновников и  их дам в спектакле по пьесе Николая Васильевича
Гоголя.  Ротан Мардарий не дал возможности опустить занавес. Подлый стервец!
Теперь Шубников будто жалел,  что не возник момент апофеоза и не бросились к
нему люди с поздравлениями,  цветами и вопросами,  на какие он в высокомерии
мог позволить себе и не отвечать.  Мерзкий ротан Мардарий уснул, обожравшись
железом и стеклом,  и смял финал представления.  А должен был еще поймать на
лету  трясогузку,   сидевшую  за  пазухой  у  Бурлакина,  а  потом  сесть  в
прогулочную лодку и пересечь на веслах водоем с востока на запад.
     - Плетью, что ли, его огреть? - спросил Бурлакин.
     - Ладно,  не надо.  Пусть спит,  -  сказал Шубников.  Не трогай.  Зверь
все-таки...
     - Да, зверюга! - согласился Бурлакин.
     Они закрыли дверь в ванную на защелку.
     Для того чтобы изжевать и защелку и дверь, Мардарию не потребовалось бы
и  двух минут.  Однако он относился к  закрытой Шубниковым двери с почтением
или страхом, признавая для себя обязательность двери. Отчего так, Шубников с
Бурлакиным догадывались. Полагали, что догадывались... Но ведь это - пока. А
вдруг бы  ротан перестал уважать дверь?  Сегодняшнее его неповиновение могло
обещать казусы впереди...  Впрочем,  Шубников с  Бурлакиным скоро  успокоили
себя, убедив в том, что виноваты они сами, перекормили Мардария. А Мардарий,
видимо,  перекупался в  пруду.  Или перегрелся на  солнце.  Или долго был на
ветру.
     Бурлакин  присел  к  столу,  достал  блокнот,  ручку,  японское счетное
устройство и  принялся выяснять энергетические затраты ротана,  калорийность
железных  и  стеклянных блюд,  предложенных рыбе,  степень  изношенности его
организма,  возможности его  жизненных ресурсов  и  прочее,  вывел  цифру  и
опечалился. Не так уж и перекормлен был Мардарий. Однако задрыхнул, подлец!
     - Что-то здесь не так... - задумался Бурлакин.
     - Э-э-э!  -  поморщился Шубников.  -  От  твоей  науки идут  лишь  одни
приблизительности. И заблуждения... А впрочем, с Мардарием мы прекращаем!
     - То есть? - обеспокоился Бурлакин.
     - Хватит с ним! Надоел! - сказал Шубников. - Перейдем к насекомым.
     - К каким насекомым?
     - А к любым! Рыбу выкинем! Я из-за нее хожу в Астраханские бани!
     О  вынужденных походах Шубникова в  Астраханские бани  уже  говорилось.
Шубников и умывался теперь на кухне,  там стояли и мыльница, и зубная щетка,
и тюбики с пастой. Ванная походила на камеру одиночника. Единственно, что не
употреблял ротан Мардарий в пищу, были краны, трубы, смеситель, стояк душа и
душ  подвижный.  Рыба  соображала,  что  к  чем