м переулке,  в Рижском проезде и
на  улице  Цандера.  Назывался также  Второй  проезд Марьиной рощи,  но  там
обслуживали население одним лишь постельным бельем.  А  люди,  не обладавшие
постельным бельем,  были не из тех,  с кем Шубникову хотелось бы иметь дело.
Мимолетно  заинтересовал Шубникова  пункт  проката  театральных  костюмов  в
Успенском переулке.  Но  тут же возрадовалось цеховое высокомерие Шубникова:
это небось для самостоятельности и маскарадных глупостей.  Более привлекал и
обнадеживал прокат культурно-бытового и домашнего обихода: всяких стиральных
и швейных машин,  холодильников,  магнитофонов, электрополотеров и прочего и
прочего.  При этом Шубников полагал, что торговлю овощами и фруктами он пока
не  оставит,  а  ему позволят совместить ее  со  службой под крышей проката.
Казалось бы,  что гадать -  до  Цандера Шубникову десять минут прогулки,  но
вспомнилось:  там на месте пункта проката существовала аптека, до затопления
ее парикмахерской,  и  заведовал ею Михаил Никифорович Стрельцов.  "Ну и что
нам помешает?" -  удивился Бурлакин.  "Все! Хотя бы память о нем стен!" - "О
ком память стен?"  "О Михаиле Никифоровиче!"  "Это мальчишество!  -  сердито
сказал Бурлакин.  -  И шаманство". "И сам он, Михаил Никифорович, что-нибудь
учудит..." "А что ты предлагаешь пустить в прокат?" -  спросил Бурлакин. "Не
знаю,  пока не  знаю",  -  сказал Шубников.  "Не  пожелаешь ли  ты  при этом
возвратиться к  своим запискам и заботам об исправлении нравов в Останкине и
на Сретенке?" "Не исключено,  - загорелся Шубников. - Не исключено!" И сразу
же  он  принялся  фантазировать относительно  возможных  нравственных  услуг
населению.  Он стал размышлять вслух - для себя и для Бурлакина - о том, что
в  жизни человека все  вообще выдается напрокат.  Вернее,  сама жизнь выдана
человеку напрокат и на время.  Бурлакин возразил ему, напомнив, что до жизни
и  после нее  человека нет и,  стало быть,  некому получать жизнь в  прокат.
Шубников стоял на своем,  заявив,  что Бурлакин цепляется к  словам,  а суть
оттого не  меняется.  Конечно,  на  жизнь  человека можно  взглянуть со  ста
восемнадцати точек зрения,  применить к ней сто восемнадцать методов анализа
и  логического  укрощения,   разместить  ее  в  ста  восемнадцати  мысленных
плоскостях или  футлярах,  но  поскольку  возникла  идея  проката,  то  ему,
Шубникову,  позволительно совместить пребывание человека на  земле  именно с
прокатом, а если же придет на ум нечто лучшее, нежели пункт проката на улице
Цандера,   бывшая  аптека  Михаила  Никифоровича,  можно  будет  и  по-иному
взглянуть на жизнь и ее ценности. Скажем, если бы ему нынче явилась в голову
мысль купить тарантас и  поехать на  нем в  Валуйки,  то  он  бы приспособил
размышления о  жизни  человека к  тарантасу и  дорожному движению до  Валуек
через Купянск,  и эти размышления были бы верны. Или возьмем дачный трест...
Нет,  дачный трест оставим.  Так вот,  прокат.  И не жизнь человека, а жизнь
человечества.  Будет ли  спорить Бурлакин с  соображением,  что человечеству
выдано напрокат все:  и  земные тверди,  и  воды,  и  воздух,  и  химические
элементы,  какие есть в таблице выпускника Тобольской гимназии и каких в ней
нет,  и извилины в голове, и травы в огороде, и братья старшие и меньшие для
прокорма и  забав,  да все,  все,  чего и  не перечислишь,  выдано напрокат.
Слово,  конечно,  какое-то глупое и  узкое.  Но ладно.  Оно взято сейчас,  и
ладно...  И  вот человечество прокатывает себя по  материкам,  по временам и
пространствам.  К  выданному  ему  инвентарю  придумывает  приспособления  и
поделки,  таланты  в  землю  не  зарывает,  напротив,  из  нее  вытягивает и
выкапывает,  ловчит, когда нужно, голь, как полагают, хитра на выдумки. Хотя
человечество изначально и не такая уж голь. Совсем не голь. И платит оно без
задержек,  известно как и  известно чем.  Но как бы не пришлось расплатиться
вконец и  не сдать все взятое на пункт проката обратно и навсегда.  Пока же,
пока не расплатилось вконец,  почему бы и  в самом деле не иметь в Останкине
пункт проката,  сходный по  свойствам услуг со  вселенским?  "Хватит!  -  не
выдержал Бурлакин.  -  Пусть хоть в  нем  будет все,  что  есть на  одесской
толкучке!"  "Там-то  как  раз  одни приспособления и  поделки",  -  возразил
Шубников.  "Ну и что? А эти твои душа, совесть, любовь - это что, не поделки
и не приспособления к полученному, как ты говоришь, напрокат, только из иных
сфер?"  "Я  опять забыл на полчаса,  -  сказал Шубников,  -  что ты закончил
технический вуз.  Но в  одном ты,  пожалуй,  прав.  Неплохо было бы иметь на
Цандера то, что есть на одесской толкучке. Для начала. Чтобы приучить к себе
людей".  "Тут нам и понадобилась бы Любовь Николаевна, - задумался Бурлакин.
- Вдруг она вернется из  Кашина".  "Прекрати думать и  вспоминать о  ней!  -
нервно сказал Шубников. - Не зли меня!".
     Приятели долго  не  могли  закончить разговор.  Потом  решили,  что  на
сегодня хватит.  Включили телевизор.  Шла к  концу программа "Время".  И тут
зрителям предъявили в ярком изображении остров Хоккайдо, город Саппоро. Чего
только не  увидели Шубников с  Бурлакиным на  главной улице  этого холодного
японского города!  И дворцы, и драконов, и самураев, и каратистов, и висячие
сады,  и  все,  естественно,  из льда.  Шубников и Бурлакин были наслышаны о
зимних строительствах в  Саппоро,  но нынешние виды вызвали у  них особенное
воодушевление.  Диктор сообщил,  что в этом году устройство ледяной симфонии
было доверено местным пожарникам и они не подкачали.
     - А наши-то пожарники,  - пришел к мысли Шубников, - чем хуже японских!
Один Васька Пугач за десять японцев может держать брандспойт!
     - Это какой Васька? - спросил Бурлакин.
     - Ну  Васька,  шофер с  рыжими усами.  Орет по-дружески:  "Череп ты мой
горелый!"
     - Не помню, - сказал Бурлакин. - Нам не построить и Ледяной дом.
     - Один Ледяной дом -  это что!  Это восемнадцатый век,  пошлый красавец
Бирон и дуреха баба при короне!  -  заявил Шубников. - А тут можно взять всю
улицу Королева от  Аллеи космонавтов и  до  башни и,  пока  снег  и  холода,
обледенить ее так,  что понаедут японцы с киноаппаратами и из Саппоро,  и из
Токио, и с Окинавы!
     - Блажь! - сказал Бурлакин. - Ты бабу-то снежную слепить не сможешь!
     - Во-первых,  смогу!  - обиделся Шубников. - А во-вторых, стоит тому же
Ваське Пугачу влить мысль о  профессиональной чести да пообещать,  у  нас на
Королева, четыре с половиной Саппоро встанут!
     - Ну пообещай, - вяло сказал Бурлакин. - А что же с прокатом?
     - И от проката нечего отказываться!  -  успокоил его Шубников. - Завтра
же схожу на Цандера или послезавтра.
     И  сходил.  И  оказался нужен.  И был приглашен на должность подсобного
рабочего.


        "33"

     А Михаил Никифорович поливал фиалки на подоконнике.
     Несмотря  на  холод  в  Останкине,  фиалки  цвели  в  трех  горшках,  и
бледно-розовые, и бледно-желтые, и лиловые на одиннадцати стеблях. Известно,
прежде Михаил Никифорович цветы в доме не держал, не в оранжерее он проживал
и не на клумбе,  но с капризом Любови Николаевны смирился,  однако о судьбах
фиалок не беспокоился,  посчитав,  что пусть они заботят садовницу. Когда же
Любовь  Николаевна  исчезла,  Михаил  Никифорович  первым  делом  в  сердцах
отправил в  мусоропровод шлепанцы,  купленные ею,  ходил по  дому в  крепких
башмаках, будто бы снова ступив на твердую землю жизни. В дальний угол шкафа
он зашвырнул пижаму - вериги или смирительные одежды сытой поры. И был готов
выбросить горшки с фиалками. Но не выбросил. "Сами завянут", - решил он. Они
и  стали вянуть.  И  тут Михаил Никифорович чуть ли не жалость к ним ощутил,
принес кастрюлю с водой и принялся увлажнять землю в горшках,  столько вылил
воды,  что  она  растеклась  по  подоконнику и  заструилась на  пол.  Михаил
Никифорович выругался, но не цветы он ругал, а себя, фиалки же стали ему как
бы и своими.
     А   потом,   когда  они  ожили,   когда  воспрянули  и  припухли  снова
зелено-плюшевые   сверху,   опушенные  белесыми   волосками  листья,   когда
развернулись родившиеся при нем цветы, Михаил Никифорович начал испытывать к
фиалкам в горшках странное чувство. Вернее, чувство его было обыкновенное, и
называлось оно  нежностью.  А  странным было  то,  что  оно  явилось Михаилу
Никифоровичу.  Испытывал ли  он  когда-либо  нежность к  цветам?  Он  жил  в
согласии со  многим в  природе,  ему были хороши и  овраги под Ельховкой,  и
меловые берега деревенской речки,  и  степь курская под  снегом,  и  сосны в
Абрамцеве,  и зеленая вода в Авачинской бухте,  он любил все это,  он ценил,
как мать и как бабки, травы и старался понять их. Но вот нежность... И такая
щемящая,  ласковая,  словно  бы  требующая воссоединения,  чтобы  растения с
лиловыми,  бледно-розовыми и  бледно-желтыми  лепестками стали  частью  его,
Михаила Никифоровича,  а  он  -  частью их.  Без этого жизнь будто бы  могла
оказаться бессмысленной,  лишенной сути и  тепла...  Вот что было странным и
неожиданным для Михаила Никифоровича.
     Впрочем,  он понимал,  чем вызвана его нежность. Выходило, что хрупкие,
будто  настороженные цветы  в  глиняных  горшках  оставались единственным из
того,  что  принесла в  его  дом Любовь Николаевна,  сохранившим для Михаила
Никифоровича ее  присутствие.  Или  иллюзию присутствия.  Все остальные вещи
жилички были от  него отторжены.  Они  были,  и  их  не  было.  Они  его  не
беспокоили. Цветы же беспокоили Михаила Никифоровича, порой и как-то сладко,
а  нежность  его,  требующая  воссоединения с  ними,  уходила  словно  бы  в
бесконечность,  причем цветы с  подоконника были не сами по себе,  а  чем-то
хотя и малым,  но обязательным и живым в разрыве,  в пространстве между ним,
Михаилом Никифоровичем,  и  Любовью Николаевной.  Но  может быть,  это  лишь
чувства Михаила Никифоровича стремились прорваться куда-то в  бесконечность,
а  Любови Николаевне в  них вовсе не было нужды?  Или вовсе не было теперь и
никакой Любови Николаевны?..  Но  так  или  иначе,  сейчас вблизи фиалок его
мучило что-то,  и возвышало над всем,  и требовало со всем слияния, и тянуло
куда-то,  словно морские воды  притяжением ночного светила.  "Дрянь какая-то
лезет в голову! - останавливал себя Михаил Никифорович. - Цветочки какие-то!
Надо это прекращать..."
     И он решил посетить по очереди несправедливо забытых приятельниц,  хотя
бы  трех,  при этом каждой из  них подарить по горшку с  фиалками.  Так он и
поступил.  Горшки  Михаил Никифорович подарил,  и  приходили мысли,  что  он
совершил что-то скверное. Либо обидел кого-то более слабого и незащищенного,
нежели он сам.  Кутенка,  скажем,  во дворе.  Возможно, каждую из трех своих
приятельниц.  Возможно,  горшки с цветами.  Возможно,  еще кого-то. Сразу же
Михаил  Никифорович  и   возроптал:   это   его  приятельницы-то   слабые  и
беззащитные?  Да  у  каждой из  них на  службе под началом по  десятку таких
Михаилов Никифоровичей,  а по телефону они с ним разговаривают, как капитаны
автоинспекции с  превысившим скорость.  Можно было посчитать,  что  горшки с
фиалками он  пристроил хорошо.  Кого же  он обидел или обижает?  Если только
себя. Или...
     Об  этих "или" он  не  хотел думать,  но  думал.  Был  какой-то  глупый
разговор в пивном автомате с участием специалиста по тайской культуре Собко,
инженера  по  электричеству Лескова,  летчика  Молодцова,  социолога Серова,
Игоря Борисовича Каштанова и  прочих.  Рядом со всеми молчал и  кроткий дядя
Валя (я отсутствовал).  С чего-то заговорили о любви. По церемониалу мужских
стояний,  по протоколу мужских бесед и  дискуссий заводить обмены суждениями
или впечатлениями о женщинах, о чувствах к ним и подходах было не принято. И
из  желания не  обидеть словом милых подруг.  И  из  стремления не  опошлить
предвзятостями, ошибками собственной житейской практики или просто глупостью
высокий мужской разговор.  А  тут взяли и  заговорили.  И  о  чем?  Может ли
полюбить сорокалетний.  Или  даже  мужчина  более  достойных лет.  При  этом
глядели и на дядю Валю. Если верить народной молве, Валентин Федорович Зотов
мог в  нынешнем умозрительном разговоре опереться и на личные наблюдения,  к
каким привели его участия в лебединых игрищах.  Но дядя Валя молчал.  "А вот
Михаил  Никифорович-то!  -  подмигнул  летчик  Герман  Молодцов.  -  Вы  его
спросите,  что  и  как!"  "Оставьте Михаила Никифоровича,  -  сказал таксист
Тарабанько,  -  он серьезный человек, он аптекарь, он все, что есть в жизни,
знает в миллиграммах и гранах.  А состояния человека, измеренные в гранах, и
названий иметь не могут. То есть могут, но это уже не любовь..."
     Разговор тут же  двинулся дальше,  теперь судили о  связях сексуального
взрыва с  развитием точных наук.  Или же их противоборствах.  И  вышло,  что
связи были у них, у нас же - одни противоборства.
     Михаил Никифорович пришел домой,  закурил на кухне,  уныло подумал, что
он уж точно не полюбит.  Да и не способен более полюбить.  Я говорил как-то,
что слово "любовь" он употреблял,  даже и  в мыслях,  крайне редко.  Высокие
особенности человеческой жизни,  такие,  как любовь к женщине,  как будто бы
имели отношение к  совершенным или  великим личностям,  но  не  к  нему.  Те
личности и были смысловым обозначением человечества.  Их песни и сути смогли
уловить веды,  Гомер,  Библия,  саги, Моцарт, Александр Сергеевич Пушкин. Он
же,  Михаил Никифорович Стрельцов,  просто жил.  Ел, спал, работал, исполнял
определенные ему  природой (для его же  целей) мужские назначения.  Старался
быть при этом честным и  не вредным для других.  И,  как справедливо заметил
таксист Тарабанько,  вырос аптекарем.  Хлеб для него был хлеб,  а  не корень
жизни. Хлопок - хлопок, а не белое золото. И формулу воды, пусть и условную,
химическую,  естественно,  помнил Михаил Никифорович.  И  так уж сложилось в
понимании им явлений,  что о  многих из них он говорил и думал с принижением
высокого.  Оттого и  редко  вспоминал слово  "любовь".  А  теперь вспомнил и
решил,  что никакую женщину уже не полюбит, да и не способен полюбить более.
Вот  ведь до  каких тонких чувств,  до  какой изящной словесности он  дошел,
иронизировал над собой Михаил Никифорович.
     Но ведь знал же: никакую женщину, кроме Любови Николаевны!
     Вместе с цветами пропали и запахи Любови Николаевны. Они не совпадали с
запахами фиалок,  они были самостоятельные,  держались в комнате,  как стало
ясно, и после отбытия Любови Николаевны сейчас же исчезли. И в этом был знак
Михаилу Никифоровичу. Или даже наказание ему.
     "Да  взорвалось  бы  это  все  и  сгорело!"  -  подумал  как-то  Михаил
Никифорович,  имея в  виду обстоятельства собственной жизни.  Но хотелось ли
ему,  чтобы  все  взорвалось и  сгорело?  А  однажды он  взял  и  поехал  на
Савеловский вокзал.  Вокзал существовал скорее для  пригородных поездов.  Но
прибывали к  нему раза три в день и составы дальних странствий,  в частности
рыбинский и  обходной ленинградский.  А  они  забирали пассажиров в  Кашине.
Михаил Никифорович понимал,  что такая особа,  как Любовь Николаевна, вполне
могла обойтись без ленинградских и рыбинских поездов.  Зачем они ей?  К тому
же запахи перрона,  шпал, тупиковых рельсов, мазутные, металлические, сырые,
казались запахами расставания. Но и они не отгоняли Михаила Никифоровича.
     А  Любовь Николаевна все не  приезжала.  Она и  не должна была приехать
Савеловской железной дорогой из Кашина.


     Стало известно:  Шубников и Бурлакин опять затевают что-то... Говорили,
что  все  силы пропавшей Любови Николаевны оказались при  них.  То  ли  были
завещаны им.  То  ли  она  закопала силы  в  Останкинском парке под  липовым
деревом,  а они их извлекли из недр.  Существовала и неучтивая, неделикатная
версия о  том,  что Шубников с  Бурлакиным подорвали и исказили устои Любови
Николаевны,  заманили ее в  сладкую жизнь,  опоили,  обобрали,  отчего она и
сгинула в  пороке и  позоре.  Так  или  иначе  в  Останкине нечто назревало,
нагнеталось  и  плавало  в  воздухе.  В  пункте  проката  на  Цандера  стали
предлагать  жителям  во   временное  пользование  два  прекрасных  секретера
восемнадцатого столетия  работы  кведлинбургских мастеров,  какие  могли  бы
стоять и  во дворцах Сан-Суси.  Их ходили рассматривать,  но с опаской,  и в
квартиры не брали. Да и что класть в секретеры? Бумаги? Для них и на службах
хватало плетеных корзин. Долго не брали и изящную, с подсветкой, гонконгскую
гильотину  для  деликатесных собак,  вещь,  на  взгляд  останкинских хозяек,
странную  и   преждевременную.   Лишь   водитель  Николай  Лапшин  отважился
арендовать гильотину и остался ею доволен:  капусту,  пусть и мороженую, она
рубила замечательно.  Пока капусту...  Конечно,  кведлинбургские секретеры и
гонконгская гильотина были пустяками,  но и они обнадеживали, хотя отчего-то
и пугали.
     А  Шубников стал  вдруг  вглядываться в  натуру  и  судьбу Потемкина и,
вглядевшись, заявил: "Вот кто был великий режиссер и продюсер!"
     Бурлакин пытался обратить внимание приятеля на  то,  что  в  силу своих
особенностей Григорий Александрович и  под  попечением самого Шубникова вряд
ли  бы  смог облагородить нравы в  Останкине и  на Сретенке,  не говоря уж о
бывших Мещанских улицах.  Но Шубников был в  полете.  "При чем тут нравы!  -
досадовал он.  -  Ты послушай, какие спектакли он ставил, да еще с массовыми
действами,  как дурачил заезжих из Европы умников и дошлых наблюдателей!". И
Шубников зачитывал Бурлакину кое-что из последних исследований о  Потемкине.
Выходило,  что "потемкинских деревень",  о каких Бурлакину сообщали в школе,
не было,  а Потемкин,  развлекая правительницу киргиз-кайсацкия орды Фелицу,
устраивал  в   государственном  путешествии  из   Киева   в   Новую   Россию
представления  с  иллюминациями  и  фейерверками,  в  коих  вензеля  высокой
петербургской  дамы  составлялись  из   пятидесяти  пяти  тысяч  плошек,   с
декорациями,  со  внезапными явлениями аллеи лавровых деревьев с  лимонами и
апельсинами на них,  с закладыванием соборов поболее римского святого Петра,
с  переодеваниями,  со  смотром в  Балаклаве амазонской роты из  вооруженных
женщин в юбках малинового бархата и прочим, а всяким почетным гостям, всяким
европейским агентам туманил глаза,  лапшу  вешал  на  уши,  мозги  завязывал
бечевкой,  давал,  говоря языком лучших нынешних фильмов,  дезинформацию,  а
они,  агенты эти и гости,  в числе их и граф Фалькенштейн, он же австрийский
император Иосиф II,  одну фанеру декораций и увидели, одно и то же "игровое"
стадо скота,  следовавшее за путешественниками,  и углядели, возрадовались и
толкнули Турцию,  обнадежив ее фанерой,  в войну. Турция-то вскоре и рухнула
перед Россией на колени. "Ну и что? - спросил Бурлакин. Ну зачем тебе сейчас
Потемкин? И зачем турки?" "Я пока не знаю", - признался, остыв, Шубников.
     А  на  улице  Цандера гражданам предложили в  прокат  красивого мужчину
двадцати семи  -  тридцати лет.  Красивого мужчину увели с  квитанцией через
полчаса.  И  не сколько особ записались на него в очередь.  В описании формы
услуги,  вывешенном в  помещении,  сообщалось,  что  мужчина этот не  только
красивый,  но и представительный,  солидный,  вежливый, блондин, относится к
типу  актера  Александра Абдулова,  происходит из  Черкасс  и  Бобруйска,  с
дипломом,  знает  три  языка,  в  их  числе и  урду,  на  многих людей может
произвести впечатление опоры и друга и тем самым укрепить репутацию человека
(ее  или  его),  оплатившего услугу в  пункте проката.  Цена за  услугу была
умеренная,  сносная для останкинских жителей.  Отмечалось,  что арендованный
мужчина не будет навязчивым, а станет действовать лишь по указаниям клиента.
Населению было обещано,  что вскоре,  пройдя обследования и испытания, будут
допущены  к  услугам  еще  несколько достойных мужчин  разных