ался по кабинету,  швырял
на  пол  бумаги,   карты  Останкина,  малые  электронные  машины,  не  жалел
канделябры и жирандоли, топтал шкиперскую трубку, кричал, что уйдет от всех,
удалится,  покинет сумасбродный город,  пострижется в монахи,  примет схиму,
его здесь никто не  понимает и  никогда не поймет,  какими-то идиотами с  их
пандейрами отвлекают от великих дел,  и пусть все развеется прахом,  пеплом,
золой, он уйдет, уедет, удалится!
     Тем временем Шубникова ожидал серьезный посетитель.  Объявил,  что ни с
кем  более  разговаривать не  станет,  никаких предварительных объяснений не
даст и  что в  беседе с ним должен быть заинтересован сам Шубников.  Сказал,
что  посидит полчаса,  а  потом  пусть  пеняют  на  себя.  Голушкин выяснил:
посетителя привезла машина  достаточно черная  и  ждет.  Посетитель был,  на
взгляд Голушкина, тридцати восьми лет, грузный, но способный бегать кроссы в
Сокольниках,  ходить на  стрельбище и  использовать приемы ушу.  Он имел вид
сановника,   который  хотя  и  блюдет,  но  и  не  брезгует,  а  подчиненных
направляет,  как  недреманный сыч,  проверяя по  часам,  не  храпят ли  они,
правильно  ли  расставлены,  присутствуют  ли  и  не  пьют  ли  чай.  Такому
посетителю Голушкину  особенно  хотелось  досадить.  А  тот,  выдержав  свои
полчаса и  сверх них  сорок минут,  дал понять,  что недоволен и  скоро себя
проявит.  Голушкин  попросил  Бурлакина  предупредить Шубникова,  если  тот,
конечно,  остыл ("Хорошо бы  карты не  валялись или хотя бы  хрусталь не был
разбросан"), и сообщил посетителю, что его, видимо, примут.
     - Перегонов,  -  представился посетитель  Шубникову  и  энергично,  как
награду, протянул ему руку.
     Шубников руки Перегонова не заметил, кивком предложил посетителю сесть.
Перегонов не стал скрывать возмущения, хмыкнул обещающе, сел, сказал:
     - Батюшка, оказывается, невоспитанный. Что же, воспитаем.
     - Что? - спросил Шубников.
     - Я говорю: воспитаем! - обрадовался Перегонов.
     После  удовольствий,  вызванных  пандейрой  и  глупостями  ни-чтожеств,
Шубникову захотелось приоткрыть силу  и  убедиться -  при  нем  ли  она.  Он
взглянул на  наглеца коротко и  зло.  Перегонов задергался,  стал  проверять
карманы пиджака и брюк,  вынул зеленый шелковый носовой платок и положил его
на стол.
     - Уберите, - сказал Шубников. - Я не страдаю насморком.
     - Извините. Я совсем не то! - поспешил Перегонов.
     - Слушаю, - сказал Шубников, отпуская силу.
     - Мы бы хотели вас послушать...
     - Слушаю, - повторил Шубников.
     - Меня направили к вам с требованием,  - словно бы не веря самому себе,
произнес Перегонов.
     - С чем?
     - Нет,  извините, извините, - заторопился Перегонов. - Меня направили к
вам с предложением.
     - Обратитесь в отдел предложений.
     - Нет.  - Перегонов проявил твердость, какую почувствовал и Шубников. -
Меня направили к вам, более ни к кому.
     - О чем вас направили просить? - быстро сказал Шубников.
     - О вертограде многоцветном.
     - Что имеется в виду?
     - Именно вертоград многоцветный.  Вы должны понять.  А  поняв,  обязаны
способствовать нам.
     - Не обязаны,  -  сказал Шубников.  -  И  не должны.  Но понять сможем.
Кстати,  те,  что  вас  посылали,  имеют представление о  ценах на  подобные
услуги?
     - Есть случаи, - улыбнулся Перегонов, - когда можно обойтись и без цен.
     - У нас ни для кого нет привилегий и исключений.  Для нас все население
одинаковое.
     - Вашу деятельность никто не  изучал?  -  поинтересовался Перегонов.  -
Хотя  бы  с  финансовой  точки  зрения.  Есть  ли  соответствие  правилам  и
установлениям? Возможны и другие ракурсы.
     Шубников не счел необходимым отвечать.
     - А  то ведь можно вас вот эдак да и  ногтем!  -  И Перегонов движением
пальца показал, как можно поступить с Палатой Останкинских Польз.
     - Не вы ли уполномочены быть ногтем? - спросил Шубников.
     - Не ваше дело, - нахмурился Перегонов.
     - Вы не фининспектор?
     - Неужели я похож на фининспектора?
     - Вы похожи на начальника футбольной команды первой лиги.
     - Ну-ну!  Шутить изволите,  батюшка.  А дерзите вы нам напрасно. Я ведь
пришел к вам от Каленова.
     - От Каленова. И что же?
     Этот вопрос как будто бы смутил Перегонова.
     - От Геннадия Павловича Каленова.  Вы его могли знать.  Он жил недалеко
отсюда. Мы потому и решили обратиться к вам, что он тоже был останкинский. -
Но тут Перегонову его интонации, видимо, показались излишне искательными, он
добавил с усмешкой имеющего за спиной войско: - Вот так-то, батюшка!
     Шубников  действительно  знал  Геннадия  Павловича  Каленова.  Тот  жил
когда-то  через три дома от него.  Белокурый,  бледнощекий крепыш,  ровесник
Шубникова или года на  два старше,  иногда появлялся и  в  автомате на улице
Королева.  Там его Шубников и  видел на  расстоянии.  В  ту пору Каленов был
ровня всем. Он внезапно развелся и, отвергая благоразумные советы приятелей,
рискованно женился.  Но  города пали к  ногам смельчака.  Теперь вряд ли  бы
представилась возможность наблюдать Каленова  на  улице  Королева среди  тех
благоразумных,  но бывших приятелей.  Он уже был ровня не всем. Из Останкина
Каленов уехал.  По  останкинским улицам ходили лишь легенды о  его  удачах и
увлекательной жизни.
     - Хорошо. Я позвоню Каленову, - сухо сказал Шубников.
     - Вас с ним не соединят. Не удостоят.
     - Это не ваши заботы, - сказал Шубников.
     - Я  бы просил вас не звонить пока,  -  заерзал Перегонов.  -  Вышло бы
преждевременно...
     - Он вас ко мне не посылал?
     - Видите ли, он, возможно, и не знает...
     - Я так и понял, - сказал Шубников.
     - Но я уполномочен на подобные акции и походы.
     - С вашими полномочиями,  - сказал Шубников, - вам следовало бы идти не
к нам, а в магазин, где торгуют севрюгой горячего копчения.
     - Оттуда сами прибегают,  -  сдерживая себя, произнес Перегонов. - А вы
не то что прибежите. Вы приползете.
     Шубников хотел было опять предъявить силу Перегонову,  но раздумал, сам
себе удивился: до того стал спокоен.
     - С вами скучно разговаривать,  - сказал Шубников. - Вы объявляете, что
вы в  команде известного мне человека и будто бы представляете его интересы,
но  ведь,  кроме угроз и  усмешек,  вы ничего толком не можете произвести и,
видимо,  не знаете,  зачем пришли. Если только припугнуть и заставить чем-то
вам способствовать,  это несерьезно.  Будут у  вас определенные заказы,  без
угроз и усмешек, приходите. Коли в наших возможностях - поможем, но на общих
основаниях.
     - Дурака из себя не стройте, батюшка! - посоветовал Перегонов. - Мы вас
именно на общих основаниях упраздним!
     - А если вы хотите знать,  -  Шубников будто и не слышал последних слов
Перегонова,  -  чем мы занимаемся и  что можем,  пожалуйста,  пришлите своих
наблюдателей.
     - Наши наблюдатели здесь есть, - сказал Перегонов.
     - А вы не наблюдатель? - спросил Шубников.
     - Я не наблюдатель! - хохотнул Перегонов. - Я силовой акробат!
     - Пусть так!  - сказал Шубников. - Пусть так. Оттого вы, наверное, и не
знаете, чего вам следует хотеть.
     - Я  знаю,  -  сказал Перегонов.  -  И  многое могу.  И  даю  вам время
подумать.  Сейчас  вы  уверены в  себе,  а  завтра нечто  возьмет от  вас  и
упорхнет. И запомните: вертоград многоцветный.
     - Посоветуйте заглянуть вашим  наблюдателям на  уроки  Высшего Света  с
погружением.
     - Вы все никак не можете взять в толк,  с кем имеете дело, - опечалился
Перегонов. - Ваши уроки - для мещан, пожелавших перейти во дворянство. У нас
свои  погружения,   какие  им   и   вам   недоступны.   И   вы   будете  нам
способствовать...
     - Все! - встал Шубников. - Разговор окончен.
     - Не суетитесь, батюшка!
     - Прошу убраться!  И если у нас завтра нечто может упорхнуть, то ведь и
у вас послезавтра все может рухнуть!
     - Вы думаете, что говорите? - Кулаки Перегонова были сжаты.
     - Думаю!  Да, рухнуть. И без всякого нашего вмешательства, а подчиняясь
обыкновенному ходу времени. И вон отсюда!
     - Ну-ну!  -  Теперь встал и Перегонов. У двери он улыбнулся, и в улыбке
его  было  сострадание к  безрассудному человеку.  -  Придется иметь дело  с
Михаилом Никифоровичем Стрельцовым.
     - Вон отсюда! - кричал Шубников уже закрывавшейся двери.
     Он немедленно запросил у  директора Голушкина сведения о Каленове и его
окружении.  На улице Цандера могли упустить из виду пандейро,  но о Каленове
обязаны были знать. Справка, поданная Голушкиным, показалась Шубникову куцей
и дрянной. "Тупицы! Тупицы! - повторял Шубников. - Бездари!" Он прочел: "Они
сидят на  золотых стульях,  уселись на  них случайно,  но  полагают,  что по
праву.  Они  живут  настоящим  в  отличие  от  хлопобудов,  суетящихся  ради
будущего.  Да и что им будущее,  свое или чужое? У них все есть в настоящем.
Будущего у  них может и  не быть.  Они об этом не думают.  Инспекторы ГАИ за
ними не гоняются,  да и  не угнались бы.  У  них сейчас хорошие номера.  Они
игроки и  повесы.  Зачем им  лишние сердолики,  они и  сами не знают.  Такой
стиль.  Удовольствие и  роскошь.  А  потому им  чего-то  должно не  хватать.
Зарвались.   Но   как  бы   нечаянно.   Под  покровом  же  их  существуют  и
беззастенчивые дельцы".
     Эдак  можно было  бы  написать о  ком  хочешь,  подумал Шубников.  Тоже
захотели свою пандейру.  Только для них это - вертоград многоцветный. Теперь
Шубников отчасти жалел о том,  что резко разговаривал с Перегоновым и выгнал
его.  Но кто они?  Мелкие твари,  усевшиеся и не в золотые, а в позолоченные
кресла. Однако все же с драгоценными камнями в подлокотниках!
     Беспокойство,  вызванное разговором с  Перегоновым,  не  исчезало.  Оно
скоро стало тревогой,  чуть ли не боязнью.  По всей вероятности, Перегонов и
вправду не знал, чего бы он хотел от Палаты Останкинских Польз и что для них
самих -  вертоград многоцветный.  Но  они  привыкли к  тому,  что вокруг все
расступались,  кланялись и  выходили с  подносами,  они наверняка пожелали и
Палату на всякий случай держать под своим крылом.  И конечно, непочтительных
и непонятливых грубиянов они имели возможность вразумить и проучить.  А то и
действительно придавить  ногтем.  "Нет,  надо  было  с  Перегоновым говорить
деликатное,  -  думал  Шубников.  -  Пообещать  что-нибудь  или  прикинуться
простаком...  И  не повредило бы сотрудничество с ними,  не повредило бы..."
Теперь же  следовало ожидать самых непредсказуемых неприятностей,  какие мог
учинить  Перегонов  и  Палате  и  ему,   Шубникову.  Шубников  испугался.  И
несомненно Перегонов,  говоря,  что завтра нечто возьмет и упорхнет,  имел в
виду Любовь Николаевну.  "А вдруг у них есть своя Любовь Николаевна?" -  тут
же  подумал он.  Нет,  вряд ли тогда соизволил бы прийти к  нему Перегонов и
вряд  ли  стал  бы  пугать  останкинским аптекарем как  возможным союзником.
Шубников возрадовался. У них нет Любови Николаевны и не будет! Возбужденный,
он ходил по кабинету,  презирал себя за страхи и уныние, презирал Перегонова
и  всяких попавших в  случай Каленовых,  а  подлеца Михаила Никифоровича был
готов изничтожить.  "Нет,  что  я?  -  останавливал себя Шубников.  -  Он  и
недостоин,  чтобы о нем думали..." Однако опять возникало подземельное:  вот
если бы  да как бы само собой сдуло Михаила Никифоровича с  Земли...  Не так
Каленов с Перегоновым были неприятны Шубникову, как Михаил Никифорович.
     Бочком, бочком вдвинулся в кабинет директор Голушкин.
     - Что еще? - грозно и чуть ли не обиженно спросил Шубников.
     - Собственно,  пустяк,  -  сказал Голушкин.  - Предложения о новом роде
услуг, неясно названные. Суть же одна. Она - в этих словах, сформулированных
пока приблизительно.
     Шубников взял протянутый ему листок и,  будто ожегшись, чуть не выронил
его из рук.  Он прочел:  "Ты этого хотел. Но сам делать не стал бы". Глазами
провидца он долго смотрел на Голушкина. Потом сказал:
     - Хорошо.  Это  возможное направление работ.  В  случае  частных просьб
создадим отдел.
     - Эти просьбы в каждом из нас, - печально склонил голову Голушкин.
     Глазами Шубников вывел, выбросил директора Голушкина из кабинета.


        "48"

     Сведения о  том,  встречался ли  Перегонов или кто-то из его знакомых с
Михаилом  Никифоровичем,   получены  не   были.   Предупреждать  аптекаря  о
нежелательности его союза с Перегоновым Шубников не посчитал нужным.
     Бурлакин  о  визите  Перегонова молчал.  Голушкин  ходил  не  то  чтобы
напуганный,  но  чрезвычайно предупредительный и  со  всеми сотрудниками был
ласков,  предполагая в  каждом из  них наблюдателя.  Шубникову он  не  давал
советов, лишь маленькими, почти незаметными словами наводил на мысль.
     - Ладошин - чудак. Но говорит о Каленове...
     - Что говорит о Каленове? - спросил Шубников уже нервно.
     - Он говорит:  "Не минусовые люди.  И руки у них не минусовые". Далеко,
надо полагать,  -  перевел слова Ладошина Голушкин,  - могут дотянуться. И у
кого захотят, пошарят за пазухой.
     - Не дрейфить!  -  сказал Шубников. - Никто не сможет посягнуть на нашу
независимость. А к Каленову и Перегонову я не питаю зла. Если выйдет выгода,
на сносных для нас условиях возможно и сотрудничество с ними...
     - Конечно, выйдет выгода! - обрадовался Голушкин. - Конечно!
     А приносил Голушкин бумаги с подробностями массового гулянья. Шубникову
не  понравились эскизы качелей с  кабинами,  он велел директору надраить уши
самонадеянным художникам, уже потому бездарным, что имели дипломы института,
возможно, Строгановского.
     - Надраим,  нарвем вместе с бухгалтером,  -  пообещал Голушкин. - А вас
очень просят оказать любезность прийти на уроки Высшего Света.
     - Хорошо, - поморщился Шубников. - Зайду.
     Перегонов высказался об  уроках Высшего Света пренебрежительно.  Оно  и
понятно.  Владетельные персоны,  скороспелые  продвиженцы пронеслись  сквозь
суету горожан и  оказались над ними,  в положении,  в каком пребывают соколы
над  дождевыми червями.  Шубников опять  испытал неприязнь к  Перегонову,  а
следовательно,  и  к Каленову,  который в самом деле мог и не знать о визите
Перегонова.  Неприязнь эта  была многослойная.  Наглые здоровяки как явление
жизни сами  по  себе раздражали Шубникова.  Вызывало у  него желание дерзить
пренебрежение  Перегонова  к  делам  Палаты.  И  не  мог  простить  Шубников
Перегонову собственные испуги  и  страхи.  Шубников  стыдил  себя:  подобные
страхи  мог  бы  испытывать  Шубников,   торговавший  помидорами  и  грибами
шампиньонами у Сретенских ворот,  а не он, утвердивший себя сущностного. Это
ведь они пришли к  нему на Цандера,  а  не он принялся разыскивать Каленова.
Если же  он  задумает позвонить Каленову,  его моментально соединят.  Но  не
позвонит.  А  если они бросятся на  него в  атаку,  если станут принуждать к
унижению,  он не вскинет руки и не уползет огородами в заросли камыша. Азарт
разжигал Шубникова. Сейчас они удачливы. Но кем и где они будут завтра? Нет,
на сотрудничество с ними, пообещал себе Шубников, он пойдет лишь при крайней
нужде.  Да и что иметь дело с людьми,  оказавшимися в случае? Каждому из них
определен срок.
     Но сам он, подумал Шубников, не в случае у Любови Николаевны? А хоть бы
сейчас и  в  случае.  Шубников был убежден:  не произойдет изменений и  если
случай  рассеется.  Однако ради  спокойствия позвонил в  гостиницу "Космос".
Просто  так.  Любовь  Николаевна не  подняла трубку.  Долгие  гудки  услышал
Шубников и после звонка в светелку Любови Николаевны на станции Трудовой.
     Шубников не видел Любовь Николаевну два дня.
     Пожелав удач экспедиции на пароходе "Стефан Баторий", Любовь Николаевна
Палату более не посещала.  На Трудовую Шубникова возил таксист Тарабанько. В
случае  весеннего  непролазья  Шубникову  подали  бы  и   вездеход.   Любовь
Николаевна была с ним ласковая,  иногда даже горячая,  ненасытная, в иные же
вечера она казалась будто бы исследовательницей. Тогда Шубникову становилось
не по себе.  "Вот возьмет, - приходило ему в голову, - закончит исследования
и в доме откажет.  Или сама пропадет".  Но эти мысли Шубников гнал,  он знал
теперь  цену  себе.   Любовь  Николаевна  выслушивала  все,   что   Шубников
рассказывал ей о делах в Останкине,  о своих замыслах и сложностях,  сама же
говорила мало.  Однажды,  посчитав ее дремлющей в кресле возле горячей печи,
Шубников еще  раз  повторил острую  останкинскую новость.  Любовь Николаевна
вскинула веки.  "Я слышала,  я поняла, - как бы в удивлении сказала она. - Я
все  знаю".  Более  Шубников  производственные  разговоры  для  того,  чтобы
поддерживать общение,  не  вел.  А  о  чем беседовать с  ней или рассуждать.
Шубников  не  знал.  Был  случай,  как-то  Шубников  примчался  на  Трудовую
страстным любовником,  однако Любовь Николаевна, испытав его пылкости, мягко
дала ему  понять,  что более бенгальских огней не  надо,  у  них не  медовый
месяц,  а  нечто совсем иное.  Шубников обиделся,  но  потом был  благодарен
Любови  Николаевне.  Страстному-то  любовнику  полагалось колено  преклонить
перед возлюбленной и так стоять век,  быть в ее власти и царстве,  - смог ли
бы тогда Шубников исполнить свое предназначение? Оттого позже он приезжал на
Трудовую достаточным кавалером,  но утомленным трудами и ходом судьбы, чтобы
доставить  удовольствие,   предписанное  природой,   именно   сподвижнице  и
компаньону.
     Не  откликнулась Любовь Николаевна и  на третий день звонков Шубникова.
Не  ночевала  Любовь  Николаевна  в  отеле.   Шубников  поехал  на  Трудовую
электричкой, он бы и металлические крики подростков вытерпел, лишь бы Любовь
Николаевна ждала в светелке.  Он представил, как она в костюме танцовщицы на
уроке  -  в  вольном толстом свитере,  в  темных рейтузах и  поверх рейтуз в
шерстяных длинных носках,  небрежно опущенных, - ходит по светелке или сидит
в  кресле и  грызет орехи из дмитровских лесов,  разволновался и  чуть ли не
побежал. Но светелка была пуста.
     "Где она и с кем? - негодовал Шубников. - Какое имела право, не объявив
и  не испросив позволения?" Вблизи Михаила Никифоровича она не показывалась,
было  доложено Шубникову.  Попытки вызнать,  не  выкрали ли  ее  Перегонов и
прочие силовые акробаты,  ни к чему не привели. Да и с какой целью ее стоило
красть?  Если  только по  дурости или  из  ухарства.  Шубникову сейчас более
хотелось  видеть  себя  обиженным  и  обманутым,  нежели  Любовь  Николаевну
жертвой.  Она-то  сразу  бы  нашла управу ворам и  насильникам,  а  если  бы
затаилась в  их  остроге из  интереса,  все равно бы скоро изничтожила любые
цепи и препоны. А потому за нее как за уворованную нечего было беспокоиться.
Но,  скорее всего, ее не уворовали, а она загуляла. То обстоятельство, что и
при ее отсутствии в  делах изменений к худшему не произошло,  напротив,  все
процветало, укрепляло Шубникова в мнении, что причиной всему его собственная
самоценность, его огонь и сила. Можно было обойтись и без Любови Николаевны.
Но обидно было Шубникову,  обидно.  Он ревновал.  При этом сознавал,  что не
истреблена ревность к  Михаилу Никифоровичу,  а  теперь возникала ревность и
еще  неизвестно к  кому.  Однажды Любовь Николаевна согласилась называть то,
что  между  ними  возникло,   независимой  любовью...   ну,   не  любовью...
чувством...  связью...  отношениями...  чем-то.  Независимым чем-то.  И  вот
сейчас,  когда  Любовь  Николаевна,  подтверждая уговор,  беспечно загуляла,
Шубникову открылось в этом оскорбление.  "И ведь она знала,  -  мрачно думал
Шубников,  -  что я могу ревновать! Значит, и не беспечно. Значит, нарочно!"
Ревность его была не  чувственная,  объяснял себе Шубников,  а  совсем иного
рода,  здесь  он  без  предрассудков.  Легкомыслием своим  Любовь Николаевна
оскорбляла  его  единственность и  избранность!  А  уж  если  она  поступила
нарочно, то и о