останкинский аптекарь.  Именно!  Именно!  И  никогда ни  для  кого не  будет
спасительных трав,  коли не  сделано исключения для  него!  Скоро,  скоро он
начнет и устроит! Скоро! Возможно, и завтра!..


     Ночью,  после поминок дяди Вали,  Михаил Никифорович заснуть не мог. Он
думал  о  Валентине  Федоровиче  Зотове,   думал  о  Любови  Николаевне,  об
Останкине,  о матери,  но более всего он думал о себе. Не стал ли он в конце
концов  именно  продавцом  лекарственных препаратов?  Всего  лишь  торговцем
лечебными средствами?  "Продавец!  Продавец!  -  горячась,  говорил  ему  на
Сретенке Батурин.  -  Ты продавец! И никто более!" Если так, лучше бы он пек
караваи или обжигал кирпичи.  Но Михаил Никифорович знал, что ему необходимо
быть  аптекарем,   что  эта  необходимость  вызвана  не  записью  в  дипломе
выпускника фармацевтического института,  а  состоянием или  охотой его души.
Да,  с ходом времени дело во многих профессиях расслаивалось,  дробилось, но
не мог,  не должен был стать аптекарь продавцом.  Боль,  страдания людей, их
страхи,  их  надежды,  силы их  сопротивления грубому,  жестокому в  природе
заставили человека узнать, какая ягода и какой листок остановят кровь, какая
мазь заживит рану,  от чего избавит железо и  от чего -  ртуть.  Боль живого
создала лекаря.  Тысячелетия назад в беде, в стенаниях и плаче произносилось
слово "фармаки",  значившее -  избавитель,  защитник. Он, Михаил Никифорович
Стрельцов,  -  фармацевт,  и он - избавитель и защитник. То есть обязан быть
избавителем и  защитником.  Находясь  внутри  замкнутых  забот  дня,  внутри
останкинского  семьдесят  шестого  года,   внутри   очередного  пролетающего
столетия,  Михаил Никифорович не забывал и о своем пребывании в вертикальном
движении  человечества во  времени  и  пространстве.  Вернее,  случалось,  и
забывал,  и  нередко забывал,  не думал об этом,  но рано или поздно мысли о
собственном местонахождении или  состоянии  в  протяженно-бесконечной судьбе
живого в  нем возобновлялись.  Как возобновились теперь.  В том вертикальном
движении человечества, или не вертикальном, а в спиралеобразном, или вовсе в
другом,  но в  движении он был и Михаил Никифорович Стрельцов,  останкинский
аптекарь,  и  фессалийский врач  и  царь  Асклепий,  и  суматрский  знахарь,
кулаками старавшийся выдавить злого духа из груди недужного, и инкский жрец,
почуявший избавление в горечи хинного дерева, и увлеченный ученик исцелителя
гладиаторов,  а затем и придворного врача Клавдия Галена, корпевший в аптеке
учителя в Риме над составами пластырей,  мыл, лепешек и пилюль, и енисейский
шаман,  желавший звоном нагретого бубна из  ближнего чума  облегчить мучения
роженицы,  и  переписчик  лечебника  в  келье  на  берегу  Белого  озера,  и
ведун-мельник,  пастух заложных русалок, и сиделец зелейной лавки в Коломне,
и счастливый алхимик,  в неизбывных стремлениях к великому эликсиру добывший
бензойную кислоту из росного ладана,  и цирюльник в Севилье,  в Гренобле или
Дрездене,  готовый отворять кровь и  устраивать судьбы,  проказник и отчасти
шарлатан,  но  бескорыстный,  от  озорства,  от желания отвести от сограждан
печали,  и  почитатель Пастера,  способный погибнуть,  но  испытать на  себе
спасительное для  людей соединение веществ,  и  фельдшер,  под пулями вблизи
аула  Салты помогавший Пирогову оперировать раненого,  и  фронтовой врач  из
тех,  с  кем  сводили дороги войны его отца...  И  иные ряды выстраивались в
воображении Михаила  Никифоровича прежде  в  минуты  его  воодушевлений или,
напротив,  в  минуты  драматических  неспокойствий  или  самоедства.  Иногда
приходили на ум одни имена,  иногда - другие. Но всегда вспоминались Михаилу
Никифоровичу личности самоотверженные,  подвижники,  добровольцы,  воители с
болью людской,  пусть часто и неудачливые,  пусть и выросшие в заблуждениях,
они были истинно избавителями и защитниками. Мысли о них, пребывание Михаила
Никифоровича фантазией в их историях и в их сущностях, в их шкурах укрепляли
его. Какое благородное дело - быть на земле лекарем и подателем лекарств! Но
был  ли  Михаил  Никифорович  в  последний  год  в  Останкине  избавителем и
защитником?  Не  устранился ли?  Не отчаялся ли,  посчитав,  что он бессилен
что-либо  изменить  в  этом  мире,  и  не  отошел  ли  малодушно в  сторону,
предоставляя распухать недоброму?  Да,  в саду от смерти нет трав. Но сам-то
сад должен быть! Сам-то сад должен цвести!
     Утром  Михаил  Никифорович,  вспомнив  о  правилах отношений с  Любовью
Николаевной,  написал  несколько фраз  (чуть  было  не  поставил  над  ними:
"Заявление"),  в  которых сообщал,  что  он  отменяет отказ от  услуг Любови
Николаевны и объявляет свой пай действенным. Он подтверждал также, что готов
исполнить волю покойного Валентина Федоровича Зотова и принять в пользование
его пай. После этого Михаил Никифорович пригласил к себе Любовь Николаевну к
десяти часам тридцати минутам.


     В  Останкине решительно потеплело.  Шубников не  мог сидеть более дома.
Несмотря на  тепло  и,  может  быть,  протестуя против него,  Шубников надел
ватник.  Срок остатнего существования планете Земля им  был определен малый.
Начинать надо было сейчас же, и с детского сада. Но полчаса он решил уделить
женщинам, не оценившим его в школьные и студенческие годы. К ним он посчитал
необходимым присоединить преподавателей,  оставлявших его  без стипендии,  а
потом и не допустивших к диплому,  в первую очередь доцента Кулебяко. Ах да,
вспомнил Шубников,  был ведь еще подлец Свеколкин,  оператор на телевидении,
добившийся перевода его,  Шубникова, в помощники осветителя. Сразу же пришло
на ум множество всяческих подлецов,  так или иначе досадивших Шубникову или,
что  хуже  для  них,  не  заметивших его,  не  обративших на  него  хоть  бы
секундного  внимания,   а  потому  достойных  дыбы,  пыток  огнем  и  водой,
колесования.  Шубников набросал список  достойных дыбы  на  пяти  листах для
патлатого профессора Чернухи-Стрижовского,  уже закрывшего левый глаз черной
повязкой, для его боевиков и Лапшина. Сам же отправился во двор дома пять по
улице Королева,  к детскому саду.  Пришлось пройти мимо музыкальной школы, и
Шубников  понял:  после  детского сада  он  прекратит мученические удары  по
клавишам  и  стоны  смычков.  Конечно,  существовало  противоречие между  не
подлежащим отмене решением Шубникова пнуть небесное тело,  названное Землей,
согнать его с  придуманной кем-то орбиты,  разнести,  раскурочить и желанием
сейчас же покончить с  юнцами,  которые по несообразности природы могли жить
долго и  после него,  Шубникова.  Что  с  ними  торопиться теперь,  если  он
разнесет  здешнее  небесное  тело?   Однако   тянуло  Шубникова  торопиться,
тянуло...
     Ровно  в  десять  часов  тридцать минут  Любовь  Николаевна позвонила в
квартиру Михаила Никифоровича.
     Сели  на  стулья  у  письменного  стола.  Любовь  Николаевна  попросила
разрешения курить,  Михаил Никифорович курить ей  позволил.  Он  старался не
смотреть на  Любовь  Николаевну из  боязни  оживить запрещенные самому  себе
чувства, но, естественно, не мог не заметить, что Любовь Николаевна пришла в
знакомом ему белом свитере с  античной камеей на  золотой цепочке,  в  узкой
серой юбке. Красивы и крепки были ноги Любови Николаевны.
     - Я  полагаю,  -  сказал  Михаил Никифорович,  -  вы  знаете о  кончине
Валентина Федоровича Зотова.
     - Да, - сказала Любовь Николаевна, - я была на похоронах и поминках.
     Михаил Никифорович взглянул на Любовь Николаевну. Шутит она или говорит
всерьез?  Не  сообщит ли  следом,  что  приносила цветы на  могилу Валентина
Федоровича?
     - Нет,  я  не приносила цветы,  -  сказала Любовь Николаевна.  -  Здесь
совсем иной случай, нежели с вашей матушкой.
     - Полагаю также, - сказал Михаил Никифорович после некоторого молчания,
- вам известно, что Валентин Федорович завещал свой пай мне.
     - Этот пай уже ваш, - кивнула Любовь Николаевна. - Завещание вступило в
силу три дня назад.
     Михаил  Никифорович  встал,   подошел  к  окну,   постоял,  вернулся  к
письменному столу, сел.
     - Вы ведь обещали,  -  сказал он, - что без меня в Останкине плохого не
случится. Я вам поверил.
     - Я виновата, - сказала Любовь Николаевна. - И не виновата.
     - Вы могли предотвратить гибель Валентина Федоровича?
     - Не знаю,  -  покачала головой Любовь Николаевна.  -  Наверное,  и  не
смогла бы.
     - Но вы и не пытались препятствовать его гибели?
     - Да, - сказала Любовь Николаевна. - И не препятствовала.
     - Какие на то были причины?
     - Посчитайте  причиной  мою  беспечность.  Пусть  это  вас  обрадует  и
успокоит. Или мою безалаберность. Или...
     - А  почему вы  не  смогли бы  предотвратить гибель дяди Вали,  если бы
попытались предотвратить?
     - Возникло многое,  -  сказала Любовь  Николаевна,  -  чем  я  не  могу
управлять.  И  произошло стечение обстоятельств,  созданных не мной...  И не
только мной. Предположим, и вами тоже.
     - Любовь Николаевна,  - сказал Михаил Никифорович, - вы были искренни и
честны со  мной,  когда говорили,  что  находитесь на  краю обрыва,  что вам
страшно? Или вы тогда желали с какой-то целью разжалобить меня?
     - Михаил Никифорович,  -  надменно произнесла Любовь Николаевна,  -  вы
теперь располагаете силой в три рубля восемьдесят четыре копейки, а потому я
обязана выслушивать любые ваши выражения.
     - Достаточно ли  этой силы в  три  рубля восемьдесят четыре копейки,  -
сказал  Михаил Никифорович,  стараясь сдержать себя,  -  чтобы  вы  навсегда
исчезли из Останкина?
     - Нет, - сказала Любовь Николаевна, - этой силы недостаточно.
     - Но вы остались на краю обрыва или вам вышло облегчение?
     - Сегодня я вам не скажу об этом.
     - А новые разговоры между нами могут и не случиться.
     - Воля ваша,  коли так,  -  улыбнулась Любовь Николаевна,  но  с  некой
грустной загадочностью,  будто приоткрывая дверь в дальние тайны.  - Вы сами
себе причините боль. Как знать, может, и не будет у вас иной суженой.
     - Наверное,  мне станет больно и плохо,  - сказал Михаил Никифорович. -
Однако сад должен быть. И сад должен цвести.
     - Какой именно сад? - спросила Любовь Николаевна.
     - Вы знаете какой!
     - Да,  я  знаю,  какой  сад  вы  имеете в  виду,  -  опять  с  грустной
загадочностью улыбнулась Любовь Николаевна.  - Но есть ли в действительности
такой сад?
     - Должен быть! И должен быть всегда!
     - Вы зря кричите,  Михаил Никифорович. Я вас слышу. И вы полагаете, что
я в этом саду лишняя?  И еще вы согласились с тем, что вам может стать плохо
и больно,  если я исчезну. А вы не думаете о том, что и мне может быть плохо
и больно?
     - Я думал об этом, - сказал Михаил Никифорович.
     - И к чему же вы пришли?
     - Тому,  что пожелает совершить Шубников,  или похожий на него,  или я,
если  я  забуду  о  чести  и  меня  захватит низкое,  вы  имеете возможность
помешать?
     - Нет,  -  сказала Любовь  Николаевна.  -  Не  имею.  У  Шубникова пай,
обеспеченный рублем и тридцатью шестью копейками. Он обладает правом желать.
     - Вы  все же  намерены сейчас разозлить меня.  Или вы  даже издеваетесь
надо мной, зная, что избавиться от вас мы не можем.
     - А вы хотите избавиться от меня? - рассмеялась Любовь Николаевна.
     - Да! - воскликнул Михаил Никифорович. - Да!
     - Эко вам не терпится избавиться-то!  Ну вот и избавьтесь. Ведь сделать
это проще простого.
     - То есть как? - растерялся Михаил Никифорович.
     - Раньше не возникало нужды говорить об этом.  А  теперь я скажу.  Если
вы, конечно, хотите знать. Вы не спешите. Вы подумайте, надо ли вам знать.
     - Я хочу знать, - угрюмо произнес Михаил Никифорович.
     - Коли  хотите,   то  и  знайте.   Проще  простого.  Вон  те  цветы  на
подоконнике.  Фиалки.  Вами  ухоженные и  политые.  Горшки  разбейте,  землю
выбросьте,  а  растения с цветами,  листьями,  стеблями и корнями разрежьте,
разрубите,  сожгите над газовой плитой,  пепел пустите по ветру с балкона, и
меня в  Останкине не  будет.  Проще простого.  Все  в  мире хрупко и  тоньше
шелковой нити.  Другое дело, что никто иной в Останкине, кроме вас, действие
это произвести не может.  А  вы особенный и единственный.  У вас и пай в три
рубля восемьдесят четыре копейки,  и  вы открывали бутылку.  И вы...  вы для
меня... Но - неважно...
     Михаил Никифорович сидел молча.  Не лукавила ли, не смеялась ли над ним
теперь Любовь Николаевна?
     - Вы попробуйте,  попробуйте,  Михаил Никифорович!  И  горшки с цветами
рядом.  Две-три минуты -  и все.  Кровь не прольется,  не бойтесь. Просто вы
меня более не увидите. Только не думайте, что без меня вам будет легче.
     - Вы совсем исчезнете? - волнуясь, спросил Михаил Никифорович.
     - Хоть бы  и  совсем!  -  Любовь Николаевна смеялась.  -  Вам-то  какая
забота?  Что вам моя жизнь и боль?  А уж если вы на что-то оглядываетесь, то
посчитайте себе в  облегчение,  что я  лишь отсюда исчезну,  а  где-то буду.
Буду.  Пусть и ощущу мелкие неприятности вроде разбитого корыта, испорченной
карьеры и прочего. Посчитайте так.
     - Вы не вводите меня в заблуждение?  - спросил Михаил Никифорович. - Не
дразните меня намеренно?
     - А  хоть бы и дразнила!  Вас,  выходит,  надо раздразнить,  разозлить,
чтобы вы решились на столь малое дело?
     - Это дело не малое.
     - Пусть будет для вас малым. Или мелким. А потом вы про все забудете.
     - Вы будто готовы принести себя в жертву...
     - Не держите это в  голове.  Чтобы меня извести совсем,  надо не только
наши с вами фиалки сжечь и развеять, но и истребить еще многое. Скажем, клен
в  переулке на Сретенке,  бузину в  низине у  деревни Семешки,  а вы о такой
деревне и  не знаете,  желтые кувшинки в  речке Кашинке да и  множество чего
другого,  зеленого,  красного,  белого,  пахучего,  живого, до чего вам и не
дотянуться! А потому и посчитайте, что у вас есть оправдания и облегчения.
     - Останкину сейчас не нужны оправдания и  облегчения,  -  сказал Михаил
Никифорович.
     - Вот вы и  заговорили не о своем,  а об общем.  И думайте об общем.  А
своего для вас будто и нет. И тем более моего.
     Теперь Михаил Никифорович был убежден, что Любовь Николаевна куражится,
в  интонациях ее  он угадывал уже знакомые ему бесстыжесть и  наглость,  без
сомнения,  накануне его  отъезда в  Ельховку она  приходила к  нему  пусть и
искренне опечаленная,  подавленная усталостью (но  усталость ее  могла  быть
вызвана и  тяжким или  недостаточно стремительным ходом  ее  дел,  возможно,
именно карьерных,  отсюда и ощущение обрыва),  приходила, чтобы разжалобить,
ослабить его,  ей  нужен  был  ослабленный,  размягченный держатель наиболее
основательного пая,  сейчас же  она  смеялась над ним,  наивным останкинским
жителем,   недотепой,   возомнившим,  что  он  обязан  стать  избавителем  и
защитником.
     - А  ведь  я  поверил вам,  Любовь Николаевна,  -  горько сказал Михаил
Никифорович. - Ведь я... - Он встал.
     - Все,  о  чем  стоило  объявить,  я  вам  объявила,  -  сказала Любовь
Николаевна,  из  глаз ее исходило сияние,  оно казалось Михаилу Никифоровичу
зловещим. - И вы уж не тяните, а то ведь опять ничего не совершите.
     - Действительно ли  то,  что  вам  раньше подчинялось,  стало теперь не
управляемым вами? - спросил Михаил Никифорович.
     - Да, есть и такое, - сказала Любовь Николаевна. - Но оно - в вас, а не
во мне.
     "В нас, в нас, конечно, в нас! - подумал Михаил Никифорович. - Но чтобы
разобраться во  всем,  прежде  надо  отогнать от  нас  подалее эту  огненную
коварную змею!"
     Любовь Николаевна расхохоталась торжествующе, будто бы счастливо и так,
что дом Михаила Никифоровича должен был рухнуть от ударов звуковых волн.  Но
дом устоял.
     - Назовите меня еще и  гулящей!  -  все еще с  сиянием в глазах сказала
Любовь Николаевна.  -  Или хотя бы вспомните снова Манон Леско.  И вам будет
легче принять решение.
     - Я уже принял решение, - сказал Михаил Никифорович.
     - Наконец-то,  -  стала  серьезной  Любовь  Николаевна.  -  Впрочем,  я
сомневаюсь, выполните ли вы его.
     - Я выполню его.
     Любовь Николаевна пристально и долго смотрела на Михаила Никифоровича.
     - Раз так,  у  меня к  вам просьба,  -  сказала она.  -  Исполните свое
решение через час. Дайте мне еще час побыть с Москвой.
     - У вас есть час, - кивнул Михаил Никифорович.
     - Ну вот и все, - сказала Любовь Николаевна. - И все.
     И тогда она поднялась, шагнула к Михаилу Никифоровичу, протянула руку и
опять,  как  десять дней  назад,  стала горячей ладонью гладить его  щеку  и
волосы, ни оттолкнуть ее, ни отступить от нее Михаил Никифорович не мог, его
втягивали в себя глаза прекрасной женщины,  в них была боль, затравленность,
пропасть,  в них была нежность,  была верность,  была жалость,  возможно,  к
нему, Михаилу Никифоровичу, и к самой себе, в них было прощание.
     - Вот и все.
     Любовь Николаевна повернулась и  летяще пошла к  двери.  Застывший было
Михаил Никифорович не сразу, но бросился за ней в коридор, кричал:
     - Погодите, Любовь Николаевна, постойте!
     - Оставьте  меня,   Михаил  Никифорович,   -   властно  сказала  Любовь
Николаевна. - У меня лишь час московского времени.
     Уже   переступив  порог  квартиры  Михаила  Никифоровича,   она   снова
насмешницей остановила его словами:
     - Спалите,  спалите фиалки-то!  Пустяшное дело!  Но,  может, у вас и не
выйдет ничего! Может, я просто дурачила вас!
     Захлопнулась, закрылась дверь за Любовью Николаевной.


     Шубников ходил, ходил вдоль забора детского сада, а потом взял и ударил
ребром ладони по серому шершавому столбу. Тут же повалилось бетонное прясло,
уставившись железными костями  арматуры в  сметанно-белесое  небо.  Впрочем,
мгновенное падение прясла не  произвело никакого впечатления ни  на наглецов
детей, ни на их беспечных воспитателей, ни на прохожих. Мардарий заскрежетал
в  Шубникове,   стал  исходить  слюной:   "Давай  же!   Давай!   Вон  с  той
девки-воспитательницы начнем!  Прыгай же через забор! Прыгай!" Деспотические
указания Мардария рассердили Шубникова.  Он  и  сам был готов начать,  и  он
присмотрел воспитательницу в  красной куртке,  крашеную блондинку,  худущую,
манившую  длинной  шеей,  однако  теперь  ему  захотелось Мардария томить  и
мучить.  "Э нет, погоди, дай насладиться ожиданием, а пока мы с тобой сходим
в сквер, посидим на лавочке и обсудим борение дионисийского и аполлонийского
начал в  живом".  Мардарий застонал.  Но  не  сам ли  он днями раньше умолял
Шубникова вести с  ним  глубокомысленные беседы,  не  сам  ли  он  навязывал
дискуссию  со  взаимными  оскорблениями о  ранней  писанине  соблазненного в
кельнском доме развлечений:  о  беззаконии жизни,  о том,  что жизнь терпима
лишь  как  представление,   о  трагедии  и  музыке?  Занятого  назидательным
разговором с Мардарием Шубникова уже на тротуаре улицы Королева толкнули два
заезжих  из  провинции  бездельника  и  грубо  обругали.  "Это  что  же!"  -
возмутился  Шубников,  а  Мардарий  в  нем  чуть  ли  не  заплакал.  Заезжие
оскорбители моментально были отправлены Шубниковым - один в Ямполь Винницкой
области,  другой в  Шумерлю -  и  там  оба  разжалованы в  смотрители ночных
общественных туалетов.  Шубников нахмурился.  Неужели  он  для  всех  никто?
Неужели каждый проходящий мимо дурак может его толкнуть? Следовало сейчас же
всех  вокруг  приструнить и  припугнуть.  И  всерьез.  Шубников распорядился
перенести на Останкинский пруд грозный корабль,  приказав объявить на нем по
дороге боевую тревогу, расчехлить орудия, а боцманам высвистать всех наверх.
Поначалу Шубников вытребовал авианосец "Саратогу",  но выяснилось,  что пруд
тому  будет  тесен,  и  тогда  доставили  от  причалов  военно-морской  базы
Форталеза знаменитый линкор  "Ду  Насименту" под  зелено-желтым  бразильски