ы туфлей по лицу схлопотали? - не выдержал Лесков.
     - Ну...  -  сник вдруг Игорь Борисович. - А-а!.. Мне жалко ее... Да что
говорить!.. Тут такой узел... И не развязать и не разрубить!..
     И  на  глазах Игоря  Борисовича появились слезы.  Всем  стало  неловко.
Кто-то  пошел  за  пивом,  тихий  человек  Филимон Грачев  достал  вырезку с
кроссвордом,  многие сразу принялись гадать вслух,  какой же  такой персонаж
пьесы Островского "Без вины виноватые" из пяти букв.
     - Серова нет,  -  сказал Собко,  - а он просил напомнить, что известное
событие у него в субботу в четыре часа.
     Все зашумели, заговорили о шапке.
     - Подумаешь,  пирожок из каракуля! - сказал Лапшин. - Я однажды на спор
съел радиолампу.
     - Крошил, что ли, и глотал? Какую лампу-то?
     - ЛД-34. Не крошил, а прямо жевал.
     - Врет он! - обрадовался дядя Валя. - Он хлеб-то губами мнет. И лапшу.
     - Я вру?!  -  вскипел Лапшин.  -  Да давай мне прямо сейчас лампу! Хоть
целый приемник!
     - Опять, - тихо произнес Михаил Никифорович.
     - Ты что?
     - Опять кто-то зовет меня...
     - Тебе, Миша, действительно лечиться надо. Малинки бы тебе на ночь...
     Но тут странная сила подняла, подбросила Михаила Никифоровича, повлекла
его ввысь, несколько секунд на глазах у публики, растерянный, он висел возле
самой чеканки и  мог  даже  коснуться волшебной кружки с  курчавой пеной,  а
потом был опущен на пол.
     Хорошо хоть, Лапшин был среди нас в тот вечер. Он заговорил первый.
     - Это что! - сказал Лапшин. - А вот меня однажды в Калмыкии, только я в
сайгака прицелился,  так  прихватило и  подняло,  что  я  полчаса висел  над
степью,  тут мне бы по нужде сходить,  а  я  ружье держу,  штаны расстегнуть
нечем, и сайгак убежал...
     Эти  слова Лапшина нас несколько успокоили.  Даже дядя Валя не  стал на
этот раз  оспаривать его сведений.  А,  видно,  подмывало его сказать что-то
относительно штанов...


        "4"

     И пришла суббота.
     Накануне Серов обзвонил всех кого следовало и подтвердил насчет четырех
часов.
     Была обговорена и процедура субботней встречи. Решили, что и со стороны
проигравшего и  со  стороны победителей должны присутствовать секунданты или
ассистенты,  которые  обязаны  следить за  чистотой исполнения условий пари.
Чтобы  потом  Останкино не  сомневалось.  Победители могли  пригласить также
друзей -  по другу на победителя.  Желая проявить великодушие и не подрывать
экономическую мощь  семьи  Серовых,  мы  постановили:  совместить  друзей  и
секундантов.
     - Как хотите, - сказал Серов. - На стол уже все куплено.
     Стол у  Серовых был накрыт богатый.  Напитков хватило бы и на две смены
друзей.   Было  и  пиво.  Серов,  оказывается,  собирал  кружки,  прекрасные
экземпляры их,  числом почти пятьдесят,  были вывезены им из разных пьющих и
непьющих стран, и теперь он хотел, чтобы мы опробовали в деле его коллекцию.
     - Всему свое время, старик, - справедливо заметил Собко.
     Игорь  Борисович Каштанов явился без  ассистента и  без  друга.  Михаил
Никифорович привел дядю  Валю.  Не  такой  уж  дядя  Валя  был  ему  друг  и
ассистент,  но,  видимо,  по дороге к  Серову Михаил Никифорович увидел дядю
Валю и  позвал.  Я так думал потому,  что сам,  гадая,  кого вести к Серову,
заметил тихого  человека Филимона Грачева в  печали  и  пожалел его.  Летчик
Герман Молодцов опоздал,  он летал с утра куда-то в низовья Волги и прибежал
к  Серову без  друга,  но  с  семикилограммовым сазаном.  Сазан был опущен в
ванну.  Ассистентом со  стороны  Собко  был  признан  адвокат Миша  Кошелев.
Посоветовавшись,  доверили ему  составление протокола.  Володя Холщевников с
телевидения тоже  пришел без  друга.  Казалось,  Серов был  несколько обижен
столь малым числом участников встречи,  он ждал более серьезного отношения к
себе.  При нем были два ассистента,  его соседи.  Конечно,  присутствовала и
жена  Серова,   Светлана  Юрьевна,  блондинка,  веселая  и  крепкая.  Такая,
наверное, и в городки могла удачливо играть.
     Надо сказать,  что большинство из нас впервые попало в  дом Серова.  Мы
стеснялись Светланы Юрьевны. Известно, что может думать жена о знакомых мужа
по пивной.  Но Светлану Юрьевну наше происхождение не смущало. Возможно, она
вообще была женщина без предрассудков.
     - Ну что? - сказал Серов. - К столу? И нальем?
     - Нет, - покачал головой Собко. - Мы не будем. До этого. А ты можешь.
     Собко был самый крупный из нас и  самый рассудительный,  в командиры не
лез, но порой виделся и командиром.
     - Давай шапку, - сказал Собко.
     Серов сразу стал серьезным, пошел за шапкой. Внес ее он торжественно на
блюде для заливной рыбы. Утвердил на столе.
     - Нож точил? - спросил Собко. - Или будешь грызть?
     - Точил, - вздохнул Серов.
     - Но  жевать-то  ему  все равно придется,  -  предположил летчик Герман
Молодцов.
     - Мы решили,  -  сказал Собко,  - для облегчения твоей участи разрешить
тебе воспользоваться растительным маслом или сметаной. Можешь макать кусочки
в жидкость.
     - Нет, - сказал Серов строго. - В этом нет нужды.
     "Экая в нем гордость", - подумал я.
     - Ты не робей! - вступил дядя Валя. - Михаил Никифорович врач, поможет,
если что...
     - Да,  старик,  -  подтвердил Собко,  -  дело  тут  рискованное,  и  мы
попросили медицинского работника иметь при  себе аптечку,  английскую соль и
клизму.
     Лицо Серова так и  осталось строгим,  а  вот крепкая блондинка Светлана
Юрьевна обрадованно рассмеялась.  И мы поняли, что она не только крепкая, но
и задорная.
     - Прошу победителей, побежденного, секундантов и протоколиста, - сказал
Собко голосом церемониймейстера,  - занять свои места. А уж Светлану Юрьевну
в особенности.
     Места  были  заняты  мгновенно.  Один  лишь  Серов  не  сел,  застыл  в
задумчивости,  его не теребили,  может, он так себе и намечал - кушать стоя.
Серов глядел на шапку. И мы стали глядеть на нее.
     Некоторая  метаморфоза происходила в  нашем  отношении  к  этой  шапке.
Раньше мы  на  нее и  не  обращали внимания.  Ну  шапка и  шапка на голове у
Серова.  Ну пирожок.  Правда, из каракуля. По нынешним временам, стало быть,
дорогая вещь  -  только  такое  летучее соображение прежде  и  являлось.  Но
теперь-то  перед  нами,  лишенная своей  бытовой функции,  переместившаяся с
головы Серова или с вешалки в прихожей на фаянсовое блюдо для заливной рыбы,
шапка превращалась в нечто особенное,  чуть ли не в живое существо, которому
сейчас  предстояло  быть  принесенным  в  жертву,   предстояло  погибнуть  и
исчезнуть.  Коричневые тугие завитки,  казалось,  вздрагивали и шевелились в
ожидании заклания.  Но и Серов будто бы сейчас изменился, словно бы разросся
- так виделось мне, - стал фигурой особенной, идолом каким-то или жрецом...
     - Не жаль вам вещи-то?  -  обратился летчик Герман Молодцов к  Светлане
Юрьевне.
     - У него есть еще одна,  -  рассмеялась Светлана Юрьевна.  - А в случае
чего пришлют шкурку, из Бухары.
     Их   слова  отчасти  нарушили  возвышенные  состояния  наших  душ.   Но
отчасти...
     Собко снял часы с руки, положил на стол, сказал:
     - Я засекаю время.
     - Да, да, - кивнул Серов.
     Нас он и  не видел сейчас.  Возможно,  тоже находился мыслями и душой в
неких высях.  А  впрочем,  был он человеком практическим,  как тот же Герман
Молодцов,  и  вполне мог теперь думать и  о стоимости вещи или же об услугах
Михаила Никифоровича.
     Но  вот Серов сел на стул,  подвинул блюдо к  себе,  взял вилку и  нож.
Наточенный нож долго не мог справиться с каракулем,  еще и подкладка мешала.
Теперь  приходилось жалеть  о  том,  что  накануне  не  было  консультации с
понимающими людьми,  хотя бы со скорняками и шорниками,  и вот Серов маялся,
разделывая меховое изделие (живое  жертвенное существо из  квартиры уже  как
будто бы  исчезло).  Наконец он  отрезал кусочек,  выпилил,  выковырнул его.
Вцепиться в мех вилка не смогла, и Серов, забыв о приличных манерах, сдернув
салфетку,  пальцами сунул кусок шапки в  рот.  Долго жевал.  И вот кадык его
дернулся, челюсти разжались.
     - Проглотил? - спросила Светлана Юрьевна.
     - Проглотил, - кивнул Серов.
     Тут мы ожили.  Можно было и к угощениям тянуться.  Но мы не потянулись.
Серов стал отрезать новый кусок. Потолще.
     Надо ли было ему есть дальше?  Не одному мне,  чувствовалось,  пришла в
голову эта мысль.  Ну ладно,  проявил Серов готовность к  исполнению условий
пари, убедил нас в том, что сможет, испортил шапку, и хватит! Мы строгие, но
отходчивые.  Кто-то сказал об этом,  правда, робко. Как бы от себя. Но Серов
продолжал.  Резал, жевал и проглатывал. Тут уже и Собко произнес с некоторой
надеждой:
     - Ну, наверное, хватит, старик.
     Но  Серов только мотнул головой...  Минут через пятнадцать он  съел уже
треть  шапки.  Он  стал  нас  раздражать.  Создавалось впечатление,  что  он
издевается над нами или -  хуже того -  получает удовольствие от своей пищи.
Нам-то  каково!  Что же  нам-то смотреть,  как он выламывается,  смотреть на
стол,  на котором стынут и  сами по себе холодные закуски.  И в этом богатом
столе  виделось уже  нам  заранее  придуманное издевательство.  Когда  Серов
мучился с первым куском каракуля,  он был нам друг.  Теперь же,  обедающий в
одиночку,  он стал нам врагом. А судя по скорости движения его челюстей, нам
еще предстояло сидеть дураками не менее сорока минут.
     И тут Серов подавился.
     Он вздрогнул,  дернулся, подался вперед, будто его должно было вырвать.
Мы сразу же поняли,  что дело тут серьезное.  Михаил Никифорович подскочил к
Серову,  стал колотить его по спине.  Не помогло.  Лет десять назад один мой
знакомый погиб оттого,  что  ему  в  дыхательное горло попал кусок отбивной.
Сейчас Серов откинулся на  стуле и  был похож на  того знакомого.  Глаза его
закатились,  лицо  синело.  Лишь однажды дернулись веки,  шевельнулись губы,
какое-то  усилие делал Серов,  последнее,  прощальное,  или молил о  чем-то,
просил спасти, но сразу же лицо его стало неподвижным.
     - Толя! Толя! - кричала Светлана Юрьевна. - Нет! Нет!
     - В  "скорую"!  Надо в  "скорую"!  -  бросился к  телефону Собко.  -  В
реанимацию!
     - Миша! Ты же медик!
     - Разрешите! - услышали мы вдруг.
     Мы обернулись.
     Женщина шла к столу.  Шла быстро.  Мягко, но и с силой отстранила, чуть
ли  не  оттолкнула Михаила  Никифоровича,  склонившегося над  Серовым,  руку
опустила на лицо Серова, прошептала что-то тихое, спокойное, и Серов ожил.
     Он  встал и  принялся ходить вдоль стола.  Правая рука его поднималась,
будто указывая на нечто,  и губы дергались.  Сначала его движения показались
мне  бессмысленными,   но   потом  я   понял,   что  он  пересчитывает  свои
коллекционные пивные кружки.
     - Анатолий Сергеевич, - сказала женщина, - вы сядьте.
     Серов поглядел на нее удивленно, но не сел.
     - Толик, - сказала женщина ласково, - сядь.
     Серов кивнул,  подошел к  своему стулу,  сел.  Недоеденная шапка лежала
перед ним на рыбном блюде.
     Теперь  удивленно поглядела на  женщину  Светлана  Юрьевна.  Потом  она
перевела взгляд на мужа,  взгляд этот как бы соединил женщину с  Серовым,  и
было в нем подозрение.
     Надо сказать,  что хождение Серова вдоль стола нас несколько успокоило.
Суетились мы  вокруг  потерявшего сознание  Серова,  понятно,  перепуганные,
понимание же всей серьезности случая должно было прийти к  нам после.  И вот
мы отдышались. Все сознавали, и тем не менее мысли наши об отлетевшем ужасе,
о  возможности гибели Серова были теперь легкими.  То  ли оттого,  что Серов
ожил и позволил себе энергичное хождение вдоль стола.  То ли оттого,  что за
его стулом стояла новая для нашей компании женщина.
     - Садитесь, - твердо сказал Серов. - Надо доесть.
     - Да ты что! Зачем! Хватит! - зашумели мы.
     - Нет, - сказал Серов. - Садитесь.
     И он доел шапку.
     Доел быстрее,  чем следовало ожидать. Мы не так волновались теперь и за
него и за себя. Только Светлана Юрьевна нервничала, но не из-за шапки. Серов
стал вытирать салфеткой губы, а Светлана Юрьевна сказала с укоризной:
     - Толя, ты освободился и, может быть, познакомишь нас с новой гостьей?
     - Я не знаю ее, - сказал Серов, впрочем, тут же спохватился, поклонился
незнакомке, сказал: - Извините...
     - То  есть как не знаешь!  -  теперь уже с  угрозой произнесла Светлана
Юрьевна.
     Этой угрозы я от нее не ожидал.  "Ты врешь! - читалось на лице Светланы
Юрьевны.  -  Ну  а  если и  незнакома,  что же торчит здесь,  могла бы уже и
катиться!"
     Неловко нам всем стало.
     - Это моя ассистентка! - вскричал дядя Валя. - И даже не моя! А Михаила
Никифоровича!  Ведь он тогда бутылку открывал!  Не я же! Михаил Никифорович,
ты что молчишь! - И дядя Валя толкнул Михаила Никифоровича в бок.
     - Да...  -  пробормотал Михаил Никифорович,  -  моя... она... подруга и
эта...
     В  иной раз  педант Собко обратил бы  наше внимание на  то,  что Михаил
Никифорович привел уже одного друга и  ассистента,  а  именно дядю Валю,  и,
стало быть, хватит. Но тут он промолчал.
     - И  как же  вас зовут?  -  улыбнулась Светлана Юрьевна подруге Михаила
Никифоровича.
     Незнакомка словно бы растерялась.
     - Любовь Николаевна ее зовут! - обрадовался дядя Валя.
     - Да,   Любовь  Николаевна,  -  быстро  согласилась  гостья,  -  Любовь
Николаевна Кашинцева. Или просто Люба.
     - Что же вы стоите-то,  Люба,  - подскочил дядя Валя, - вы садитесь вот
сюда, между мной и вашим Михаилом Никифоровичем.
     Любовь Николаевна села,  дядя Валя тут же обхватил ее за плечи,  Любовь
Николаевна  руку  его  сняла,   прошептала  дяде  Вале  что-то  строго,   но
доверительно, отчего дядя Валя рассмеялся и сказал громко:
     - Но беда-то ведь небольшая, а?
     А  Михаил Никифорович нахмурился и  взглядом дал понять дяде Вале,  что
поведение его бестактное.
     - Да я же к Любочке как отец, - объяснил свой порыв дядя Валя.
     А  Светлана  Юрьевна  отошла.  И  на  Любовь  Николаевну и  на  Михаила
Никифоровича смотрела ласково. Победу Серова над каракулевой шапкой отметили
шумно,  со  звоном бокалов.  Протоколист Миша Кошелев представил нам  проект
протокола;  имевшие право подписаться под  ним -  подписались.  И  понеслось
застолье.
     Тут мы потихоньку рассмотрели Любовь Николаевну.
     Женщина она  была  приятная.  То  есть  так  казалось.  Это  именно она
пыталась подойти к  нам  в  автомате,  но  двое мужчин заслонили ее,  и  она
исчезла.  Тогда она шла к  нам в  свежей дубленке и большой лисьей шапке.  И
теперь она была одета прилично. Не знаю, какие нынче наряды в Кашине - я был
там в  последний раз лет пятнадцать назад,  -  но,  во  всяком случае,  наша
Любовь Николаевна провинциалкой не  выглядела.  Для Москвы,  оговорюсь,  для
Москвы!  Может быть, для какого-нибудь Парижа она была явная провинциалка. А
для нас внешность и манеры ее сошли вполне за светские. К Серову явилась она
в джинсовом костюме, и было видно, что костюм этот не от "Рабочей одежды". В
красоте,  или, вернее, миловидности, ее лица виделось нечто стандартное, но,
впрочем,  забавный короткий нос,  полные  губы,  тихая  крестьянская улыбка,
правда, редкая, отчасти эту стандартность разрушали. И была сегодня у Любови
Николаевны коса,  темно-каштановая.  Но не та коса, которая для иных женщин,
особенно  пышных,  становится как  бы  сущностью  натуры,  а  коса,  скорее,
декоративная,  элемент сложной прически, сочиненной дамским мастером в стиле
ретро. Нет, неплохо выглядела подруга Михаила Никифоровича, и не наблюдалось
в  ней  ни  необыкновенных щек,  ни  кривых клыков,  обещанных нам Филимоном
Грачевым. Как и Михаил Никифорович, я дал бы ей лет двадцать пять - двадцать
семь.
     Сидела  она   смирно,   больше  молчала.   Как   бы   прислушивалась  и
присматривалась к  нам.  Даже  я  ощутил дважды ее  заинтересованный взгляд.
Словно бы  исследовательский.  Мы  и  сами  на  нее  глазели.  Экое явление!
Впрочем,  скоро застолье отвлекло нас от  наблюдений за Любовью Николаевной.
Пошли  в  ход  и  коллекционные кружки,  Светлана Юрьевна принесла из  кухни
горячие креветки,  в шуме и звоне Любовь Николаевна как бы утонула: была она
за  столом и  не было ее.  Однако через час мы о  ней вспомнили.  Курильщики
решили выйти из-за стола,  я не курю, но тут понял, что и мне нужно выйти. И
так случилось,  что у шахты лифта мы оказались всемером: Михаил Никифорович,
Игорь Борисович Каштанов,  дядя  Валя,  Филимон Грачев,  я,  Серов и  Любовь
Николаевна.
     Курила  она  "Новость",  Игорь  Борисович протянул  ей  зажигалку,  она
затянулась, пальцы у нее были тонкие, красивые.
     - Извините,  пожалуйста,  что я об этом поведу речь,  -  сказала Любовь
Николаевна, - но мне ночевать негде.
     Мы молчали, смотрели в стены.
     - Вы ведь разбили бутылку там,  на детской площадке,  -  сказала Любовь
Николаевна. - Где же мне жить?
     - У  меня  вся  комната завалена гирями и  гантелями,  -  хмуро  заявил
Филимон Грачев.
     - Жить  я  имею  право лишь у  основных владельцев бутылки,  -  сказала
Любовь  Николаевна  деликатно,  как  бы  извиняясь  перед  Серовым,  мной  и
Филимоном.
     Мы  с  Серовым только  головами покачали.  Вот,  мол,  какие  печальные
обстоятельства.
     - Любовь Николаевна,  -  галантно произнес Игорь Борисович Каштанов,  и
было видно,  что говорит он искренне,  - я бы с удовольствием ввел вас в мой
дом,  но  моя соседка тут же наскребет жалобу,  я  же в  плохих отношениях с
райисполкомом.
     - А я импотент! - выскочил дядя Валя. - У меня был климакс! Я тем более
не могу.
     - При чем тут импотент? - удивился Каштанов.
     - А при том!  -  обиделся дядя Валя.  Потом он сказал: - И бутылку я не
открывал и не разбивал. Я бы посуду сдал. Это Мишка трахнул ее о кирпичи!
     - Я же нечаянно... - пробормотал Михаил Никифорович.
     - А  у  меня  из-за  этой  бутылки...   -   жалобно  произнесла  Любовь
Николаевна, и губы ее нервно вздрогнули, - у меня из-за нее... Я и прийти-то
к вам не могла... И...
     Она сразу же замолчала. Видно, и так сказала лишнее.
     - Не печальтесь, Любовь Николаевна, - заверил ее растроганный Каштанов.
- Мы вас пристроим. Вот у Михаила Никифоровича однокомнатная квартира.
     - Да уж,  -  обрадовался дядя Валя,  -  ты,  Миша,  бери ее! Ты бутылку
разбил!
     Мы поддержали Каштанова и дядю Валю.
     - Пожалуйста,  -  неуверенно произнес Михаил Никифорович, - только ведь
Любовь Николаевна - женщина, я буду стеснять ее.
     - Ничего, - сказал дядя Валя. - Да я бы на твоем месте!..
     - Я столько пережила за эти дни...  -  сказала Любовь Николаевна. - Мне
так нужно было выйти к вам, а я не могла... Вот только когда ощутила просьбу
Анатолия Сергеевича, лишь тогда я прорвалась...
     Мы вспомнили то мгновение.  Просьба Серова,  а  то и  мольба его,  была
существенная...  Но  сейчас мы  уже думали о  Любови Николаевне.  Стояла она
тихая,  нежная, с влажными глазами, и мы расчувствовались, жалели ее, хотели
бы ее поддержать, а то и приласкать, как беззащитное дитя.
     Тут нас позвали к столу: была подана индейка.
     - Знаете,  -  сказала Любовь  Николаевна,  -  пока  это  все  снова  не
началось...
     - Пока глаза у нас еще умненькие! - уточнил дядя Валя.
     - Да, именно так, - продолжила Любовь Николаевна. - Я бы хотела просить
вас  об  одолжении.  Мне  нужно знать о  ваших желаниях,  но  о  желаниях не
случайных,  не  пустячных,  исполнение  которых,  может,  и  пользы  вам  не
принесет,  а о желаниях, для каждого из вас важных... Вы подумайте, и завтра
мы встретимся...
     - Зачем же  завтра!  -  сказал Каштанов.  -  Вы  отдохните,  с  Москвой
познакомьтесь.  Сходите на ВДНХ.  Или в  "Ванду" -  в  "Вечерке" пишут:  там
фестиваль косметики. Или на Таганку. А уж потом соберемся.
     - Хорошо, - согласилась Любовь Николаевна.