ожалуй, Любовь Николаевна
несколько  повзрослела.  И  было  видно,  что  пленительная-то  она  сегодня
пленительная и  милая,  но  и  властность свойственна ей.  Впрочем,  порой и
прежде властность в ней ощущалась...
     Мы   уселись  на  предложенные  нам  Михаилом  Никифоровичем  стулья  и
табуретки. Молчали. Михаил Никифорович смотрел в пол.
     Дядя Валя быстро взглядывал то на меня,  то на Каштанова, как бы требуя
от нас слов.
     - Я жду, - сказала Любовь Николаевна.
     Сказала она вроде бы лениво и  дружелюбно,  будто благодушный профессор
онемевшему на  экзамене первокурснику,  но  по  дрожанию ее русалочьих губ я
понял, что и она волнуется.
     - Давайте! Давайте! - опять взглянул на нас с Серовым дядя Валя. - Сами
же гнали нас!
     - Извините,  дядя  Валя,  -  сказал я.  -  Тут  трое главных пайщиков с
правами. Мы же с совещательными мнениями.
     Но и теперь люди с правами не заговорили.
     - Странно получается, - сказала Любовь Николаевна. И даже улыбнулась. -
Вы собрались пойти на меня чуть ли не с  вилами и топорами,  а пока и рта не
раскрываете...
     - Если бы вы не были женщиной... - вздохнул Каштанов.
     - Да какая она женщина!  -  прорвало наконец дядю Валю. - Она - стерва!
Филимон сразу сказал,  что она ведьма.  Вот с  такими клыками!  А  вы нам не
верили!
     - Валентин Федорович!  Гражданин Зотов!  - сказала Любовь Николаевна. -
Вот уж не ожидала, что вы, бывалый человек, унизитесь до базарного крика.
     - Ты, стерва, довела нас до... - вскочил дядя Валя.
     - До чего? - спросила Любовь Николаевна.
     - До того, - сказал дядя Валя и сел.
     Чувствовалось,  что ему неприятно открывать собравшимся, до чего довела
его Любовь Николаевна.  Да и я постеснялся бы говорить вслух о своих заботах
последних недель.
     - Вот  даже  пивной  автомат закрыли!  -  проворчал дядя  Валя.  -  Все
Останкино мучаешь!
     - Это да! - встрепенулся Филимон Грачев.
     Слова дяди  Вали,  похоже,  нашли поддержку у  всех.  Справедливые были
слова.
     - Автомат - еще мелочи, - сказал дядя Валя. - А вот...
     И опять дядя Валя не отважился на откровенность.
     - Я ведь хотела как лучше, - сказала Любовь Николаевна.
     - Мы - переростки! - взъярился дядя Валя. - Нас поздно улучшать!
     - Тут,  дядя.  Валя, - вступил в разговор Серов, - вы отчасти не правы.
Улучшать себя никогда не поздно.  Однако,  видимо,  методы Любови Николаевны
могут показаться странными и не для всякого приемлемыми.
     В иной день дядя Валя сразу бы поставил Серова на место, но нынче он не
был намерен иметь его оппонентом. Он как бы не услышал Серова.
     - А  что она ко мне в  душу полезла?  -  обратился дядя Валя к  Михаилу
Никифоровичу. - Кто дал ей на это право?
     - Я  так  просила вас  открыть мне ваше сокровенное,  -  сказала Любовь
Николаевна. - А вы не стали. Мне и пришлось...
     - Нет,  зачем надо было ко мне в душу лезть!  - не мог успокоиться дядя
Валя. - Хватало таких, которые ко мне уже лезли!
     - Я  была обязана все  узнать о  вас,  -  сказала Любовь Николаевна,  и
чувствовалось,   что  она,   набравшись  терпения,  малым  детям  разъясняет
очевидное и неизбежное.  -  Я и узнала.  И поняла, что вы можете жить лучше,
чем жили прежде. А раз можете, стало быть, и должны.
     - Во дает! - заявил дядя Валя. - С чего это вдруг - и должны?
     - Предназначение у вас такое.
     - Тебе-то какое дело до наших предназначений?
     - Я  ощутила ваши  свойства и  ваши  устремления,  какие вы  сами  чаще
словами назвать не можете, но какие в вас есть. Этим вашим порывам, желаниям
я и дала ход и усиление.  Тому, что всегда билось в вас и не находило выход.
Как вы не можете понять это? И отчего вы не хотите согласиться с тем, что вы
можете быть куда полезнее и необходимее и самим себе, и всем, и всему? Вы же
сами желали этого!
     - Утомили нас научные организации жизни...  - вяло и словно бы для себя
сказал Каштанов.
     - Ты нас взбудоражила!  -  заявил дядя Валя.  - А какие средства ты нам
дала? Слаба оказалась! И тут драмы. Желания-то наши - одно, они при нас, они
разрослись!  А  что мы можем?  Ерунду!  Вот я должен был эту паскуду Уриэрте
выгнать из Гондураса* и все переменить... А выгнал? Как же!..
     ______________
     *  Должен заметить,  что сам я  ни  про какого Уриэрте и  ни  про каких
других политиканов из Гондураса не слышал.  Возможно,  и  дядя Валя напрасно
сгоряча  приписал  этого  Уриэрте  Гондурасу.  Но  для  Валентина Федоровича
Уриэрте несомненно существовал.

     Дядю Валю,  как потом выяснилось,  всегда, с отроческих лет, задевали и
беспокоили состояния народов,  пусть и  самых малых,  пусть и  вовсе ему  не
известных.  В особенности находившихся в бедственном, разбойничьем мире. Тут
и  испанские происшествия дяди Вали имели объяснения.  А теперь-то дядя Валя
ощутил себя стратегом и тактиком,  готовым устроить всюду порядок,  каким он
себе его представлял:  тех-то сместить,  а этих возвысить, этим, достойным и
труженикам,  все отдать и поручить,  а этих,  кровавых,  мордами провести по
столу. Глобус появился в квартире дяди Вали, а потом и атлас мира по весу не
легче  ведра с  мокрым песком,  и  дядя  Валя  часами с  лупой инспектировал
континенты,   водоемы,   страны,  департаменты,  штаты,  вилайеты,  кантоны.
Поначалу думал, что порядки он сумеет наладить, и скоро. Думал, предположим,
что это после его усердий христианские демократы потеряли на выборах места в
ландтаге земли Северный Рейн-Вестфалия.  Сейчас-то понял, что нет, он ни при
чем...  Долго раздражал дядю  Валю подонок Уриэрте.  Появись он  в  пределах
присутствия  дяди  Вали,  скажем,  на  улице  Цандера  возле  "Кулинарии"  и
ресторана "Звездный", пришлось бы махровой марионетке с прокисшими усами и в
генеральских штанах размазывать по физиономии горючие слезы.  И ветеринарная
лечебница на  Кондратюка его  бы  не  приняла.  До  того ненавидел дядя Валя
Уриэрте за страдания народа.  По,  как ни напрягался дядя Валя, какие слова,
достойные и сессий и ассамблей,  ни произносил он вслух и про себя,  каналья
Уриэрте из Гондураса никуда не убирался*.  Отсюда и  вышла драма,  о которой
намекнул дядя Валя.  То есть можно было догадаться,  одна из драм, пережитых
дядей Валей у политических карт мира...
     ______________
     * А его там, скорее всего, и не было.

     За дядей Валей и  Каштанов было поднялся с намерением -  так казалось -
объявить Любови Николаевне о  своих печалях,  ею вызванных,  но храбрости не
хватило.
     - Вы нетерпеливы, - сказала Любовь Николаевна. - Вы захотели все сразу.
А спешить нельзя.  - Потом она задумалась. - А может быть, я дала каждому из
вас слишком энергичный толчок...
     - Я его не ощутил, - вежливо сказал Серов.
     - Нет! Мы так больше не можем! - выдохнул дядя Валя.
     - Ну почему же... - начал было Филимон Грачев.
     - Помолчи ты, жертва интеллекта! - оборвал его дядя Валя. - Мы не можем
так, непонятно, что ли!
     - Дядя Валя прав, - кивнул Каштанов.
     - А ты-то что молчишь?  - обратился дядя Валя к Михаилу Никифоровичу. -
Она тебя своим участием искалечила,  превратила в инвалида, а ты молчишь! Не
такая она уж и красивая, чтобы ей все можно было прощать!
     Михаил Никифорович слова не произнес.
     Губы Любови Николаевны опять задрожали.
     - Я ведь не все могу, - сказала она тихо. - Я, наверное, не все умею...
Но ведь вы должны были сами...
     - Вот тебе раз!  -  возмутился я.  - Если вы не все умеете, зачем же вы
поставили  Михаила  Никифоровича  в  такое  положение,   что  при  нем  утек
четыреххлористый углерод? Это ведь нехорошо...
     - Но я... - начала Любовь Николаевна. И не договорила.
     Укорить-то  я  Любовь Николаевну укорил,  но тут же и  ощутил возможную
несправедливость  собственных  недоумений.   Сейчас  воином  рати  Валентина
Федоровича Зотова я  был ненадежным.  Я не противился бы тому,  чтобы Любовь
Николаевна сгинула,  исчезла бы из останкинской жизни.  Но я  и жалел ее.  И
себя опять упрекал в  малодушии,  житейской лени,  в намерениях существовать
гедонистом, стрекозой порхающей. Плохого нам Любовь Николаевна, выходило, не
желала,  а  мы  ее  произвели во вражью силу.  Старания Любови Николаевны мы
посчитали ярмом,  игом. Но не стали бы мы потом горевать об этом иге и ярме?
Час назад я был уверен в том, что действия Любови Николаевны вредны, что они
- насилие надо мной,  над  нами,  что  она  над нами -  кнут,  чьи удары еще
исполосуют в кровь наши натуры.  Но, оказавшись рядом с Любовью Николаевной,
существом  неизвестно каким,  но  живым  и  несомненно женщиной,  ослабевшей
теперь,  растерянной,  впрочем,  не потерявшей привлекательности, а потому и
трогательной,  я  снова чуть ли не "Вальс-фантазию" Михаила Ивановича Глинки
желал услышать...  Словом,  я  не знал,  что делать и  что говорить.  И  все
молчали.
     - Я  не все могу и не все умею,  -  снова сказала Любовь Николаевна,  и
твердость уже появилась в  ее голосе (руку Любовь Николаевна прежде сняла со
спинки дивана и  более не вызывала мыслей о мадам Рекамье).  -  Но вы должны
были рассчитывать и на самих себя, на свои решения и поступки.
     И  далее  она  голосом классной руководительницы или  голосом постового
милиционера  стала  говорить  о  нашем  жизненном  предназначении,  о  наших
обязанностях перед планетой,  людьми и  самими собой.  И  выходило так,  что
уроки мы приготовили плохо и следует ожидать переэкзаменовки осенью.
     - Может, ты еще и родителей вызовешь? - сказал дядя Валя.
     - Каких родителей? - спросила Любовь Николаевна.
     - Наших, - сказал дядя Валя. - Чтобы призвали детей к порядку и надрали
уши. Но с вызовом моих родителей могут возникнуть сложности.
     - Вы шутите, Валентин Федорович...
     - Шучу, - сказал дядя Валя. - Но беда-то ведь небольшая? И пора кончать
комедию!  Мы хозяева бутылки? Мы! И испытывать на себе опыты не согласны. На
кой ты нам сдалась со своими уздечками?  Насилиев терпеть не будем. Сгинь, и
разойдемся по-хорошему.
     - Я не могу сгинуть, - кротко сказала Любовь Николаевна.
     И  взглянула она на нас чуть ли не с  мольбой,  словно бы давая понять,
что она готова ради нас и сгинуть,  но не может,  беда такая и для нее и для
нас. Дядя Валя и тот замялся.
     - Тогда хоть пивной автомат откройте, - сказал Филимон.
     - Да  погоди ты!  -  рассердился на Филимона дядя Валя.  И  обратился к
Любови Николаевне:  -  А ты, если не врешь и вправду не можешь сгинуть, сама
придумывай способ,  как  от  нас  отстать.  Не  будем же  мы  об  тебя  руки
пачкать... Или как? - Теперь уже дядя Валя взывал к нам.
     Но было видно,  что террорист и каратель из Валентина Федоровича Зотова
вряд ли получится.  Хотя как знать... Ведь и безмятежного голубя тротуарного
можно ввести в раздражение и заставить взлететь.
     - Пусть сама что-нибудь предложит, - сказал Игорь Борисович Каштанов.
     - Пусть сама,  -  согласился Михаил Никифорович.  Это  были его  первые
слова при разбирательстве с Любовью Николаевной.
     - Что же я могу придумать? Что я могу предложить?..
     - Мне думается, - вступил я, - Любовь Николаевна, прежде чем освободить
нас от своих забот, должна излечить Михаила Никифоровича.
     - Я не смогу сделать это, - печально произнесла Любовь Николаевна. - Не
смогу сразу... И я...
     - Что  значит не  можешь!  -  вскричал дядя Валя.  -  Калечить людей ты
можешь, а лечить отказываешься?! Если ты его сейчас же не поставишь на ноги,
мы тебя разорвем в клочья!
     - Оставьте мои недуги, - рассердился Михаил Никифорович.
     - Нет, - сказал я, - это дело важное не только для тебя, но и для нас.
     - Я не смогу.  - Теперь уже не печаль, а страдание было в голосе Любови
Николаевны.  - Здесь случай особенный... Но я... Я попробую... Позже... Я не
могу вам все теперь объяснить...
     - Да вылечит она! Вылечит! - принялся уверять нас Каштанов.
     - Врет она все!  -  взревел дядя Валя. - Притворяется она! Цепляется за
Москву и  морочит нам головы!  А  ей и в Кашине делать нечего.  Будет тянуть
время с излечением, чтобы мы ее сразу же не прихлопнули!
     - Вы не правы,  Валентин Федорович,  гражданин Зотов,  - сказала Любовь
Николаевна.
     - Чего не прав!  Чего не прав!  - не мог утихнуть дядя Валя. - В общем,
так. Ты сейчас же подпишешь акт о полной и безоговорочной капитуляции, а там
мы  решим,  оставлять тебе жизнь или нет.  А  о  Москве перестань и  думать.
Михаил Никифорович, неси бумагу и чернила. И печать.
     Михаил Никифорович ни  за какими чернилами никуда не пошел.  Тогда дядя
Валя достал из кармана пиджака кусок плотной розовой бумаги, использованный,
впрочем, уже коммунальными работниками для сообщения о летнем отдыхе горячей
воды.
     Любовь Николаевна сидела бледная, горем убитая.
     - Зря вы,  Валентин Федорович,  -  жалобно сказала она.  - Вы ведь себе
хотите сделать хуже...
     - Молчи!  - оборвал ее дядя Валя. - Ты - раба хозяев бутылки! И все! Мы
натерпелись от тебя.
     Любовь Николаевна, будто и не говорившая с нами полчаса назад властно и
своевольно,  теперь  руки  смиренно  на  коленях  сложившая,  носиком  своим
вздернутым шмыгавшая,  робко взглянула на Михаила Никифоровича,  может быть,
вымаливая у него заступничество,  однако Михаил Никифорович заступником себя
не  проявил.  А  вот дядя Валя насторожился:  мало ли  какие изменения могли
внести в  ход разговора женские жалостливые взгляды?  Он потяжелевшей рукой,
будто  бы  готовой  в  глубины  земли  вминать  танки  и  самоходные орудия,
незамедлительно,  снимая все сомнения и не дав компании дух перевести, вывел
на не запачканном коммунальным распоряжением боку розовой бумаги слова: "Акт
о капитуляции". Потом добавил буквами помельче: "полной и безоговорочной".
     И  теперь  Михаил  Никифорович облегчать  судьбу  Любови  Николаевны не
вызвался.
     Составление документа как будто бы увлекало пайщиков кашинской бутылки.
И фундаторов,  исключая, правда, Михаила Никифоровича, который молчал, и нас
троих,  присяжных с  совещательными мнениями.  Все  мы  были приучены жизнью
обсуждать формулировки не спеша и  подолгу,  порой и  купаясь в их сметанных
волнах,  а  сейчас словно бы началась для нас и  умственная игра.  Серов был
деликатен, старался смягчить и облагородить казнящие слова. И его можно было
понять.  Мало того что  Любовь Николаевна спасла его,  она  и  позже ему  не
мешала.  Не  мешала  она  и  Филимону Грачеву,  напротив,  стараниями своими
совпала с  его  сутью и  в  выси его подбросила,  однако Филимон,  наверное,
посчитал,  что он и  без Любови Николаевны хорош и  в  выси шарад и гиревого
спорта сам подпрыгнул,  а  потому теперь он,  неожиданно для меня,  оказался
самым -  после дяди Вали - кровожадным. Игорь Борисович Каштанов опять начал
проявлять  себя  романтиком  с  останкинскими особенностями,  дядю  Валю  он
раздражал.
     Говорили много. Однако слов на розовой бумаге не прибавлялось. Поначалу
спросили,  от чьего имени должен следовать текст. Любовь ли Николаевна будет
сдаваться  в  документе  пайщикам?   Или  же  пайщики  сами  все  назовут  и
постановят?  Последнее посчитали более  достойным и  отвечающим историческим
традициям. Но как только дело доходило до разделов и параграфов акта, телега
начинала скрипеть и  застревать колесами в  весенней алтуфьевской глине.  То
есть требования общие -  для преамбул и деклараций - были ясны, но о случаях
частных, а стало быть, и существенных для каждого из нас пока не говорилось,
отчего  документ  получался лишенным определенности и  юридической точности.
Повторялись лишь два требования с  отчасти конкретной информацией:  "Вернуть
Михаилу Никифоровичу здоровье" и  "Возобновить работу пивного автомата (типа
магазина) по  улице  академика Королева,  пять".  К  пункту  насчет  Михаила
Никифоровича  предполагали  добавить   справку   о   несчастном  случае   на
производстве и  заключение врачей,  подтвержденное печатью.  Что же касается
пивного пункта,  то  Филимон Грачев настаивал на том,  чтобы усилить фразу и
начать ее словами:  "Возобновить бесперебойную работу..."  Поправку приняли,
но о самом пункте говорили теперь с неловкостью. Мелочный пункт-то был, хотя
и справедливый.
     Игорь  Борисович Каштанов,  разгорячившись и  будто бы  в  останкинские
Ликурги себя произведя,  предложил "Акт о капитуляции" отставить,  а назвать
документ  "Постановлением о  разводе".  Поначалу мы  растерялись,  но  потом
зашикали на  Каштанова.  Ведь  на  бумаге  при  разводе пошла  бы  житейская
дребедень -  раздел имущества и  жилой площади,  алименты и прочее.  И с кем
будет развод у Любови Николаевны?  Со всеми нами?  Или с кем-нибудь одним? А
не  потребует ли  при  этом  Любовь Николаевна раздела имущества с  Михаилом
Никифоровичем,  не отхватит ли у  него полквартиры,  не преподнесет ли ему в
день  аванса  дитя  в   сырых  кружевных  пеленках,   требующее  средств  на
воспитание?  Да  и  станет ли  к  тому же  разведенная жена,  ну не жена,  а
неизвестно  кто  слабого  пола,   лечить  мужа,   ну  не  мужа,   а  Михаила
Никифоровича,  и  открывать для  него и  для  его  приятелей пивной автомат?
Последнее соображение отрезвило и  Игоря Борисовича.  Нет  уж,  акт так акт.
Капитуляция так капитуляция.
     - Но какую капитуляцию вы имеете в виду? - спросил Серов.
     - Как какую? - удивился дядя Валя.
     Серов  с  терпением лектора,  прибывшего к  людям  с  путевкой общества
"Знание",   объяснил  ему,   что  капитуляции  бывают  разные.   Чаще  всего
капитуляция - это неравноправный договор государства, зависимого от сильного
государства,   с  этим  самым  сильным  государством,   устанавливающий  для
представителей  и  граждан  последнего  особый  режим  привилегий.   Скажем,
предоставление им  льгот налогового порядка,  закрепление размера таможенных
пошлин и так далее.
     - Это разве капитуляция! - возмутился дядя Валя.
     И  бывают  капитуляции  военные,   продолжил  Серов.   Это  прекращение
сопротивления сухопутных,  воздушных, морских сил на условиях, предъявленных
победителем.
     - Вот! - возрадовался дядя Валя. - Это настоящая капитуляция!
     При этом,  не  мог остановиться Серов,  все вооружение,  все крепости и
военное имущество передаются победителю,  ему  же  личный состав побежденных
поступает в качестве пленных.
     - Пленных мы брать не будем! - заявил дядя Валя.
     - Не  один вы  имеете право решать!  -  возразил Каштанов,  и  губы его
утончились.
     - Все равно,  если возьмем пленных,  -  не сдавался дядя Валя,  - можно
будет устроить потом Нюрнбергский процесс.
     Решили наконец в тексте акта выразить главное,  а частности содержать в
уме.  Но  опять  термины,  какие требовались для  документа,  стали вызывать
споры.  Серов считал,  что надо употреблять слова "хозяева бутылки" и  "раба
хозяев бутылки" и  нет  никаких оснований называть пайщиков победителями,  а
Любовь Николаевну -  потерпевшей поражение.  Дядя Валя настаивал,  что  нет,
была истинная война,  а  в  войне всегда случаются победители и побежденные.
Споры прекратил Филимон Грачев.  Он напомнил нам, что при капитуляции всегда
устанавливают час,  с  которого  начинает  действовать  акт,  а  сейчас  уже
пятнадцать минут  шестого  и  до  семи  может  не  успеть  прийти  машина  с
Останкинского завода.
     Документ закончили за  десять  минут.  В  нем  было  указано,  что  так
называемая Любовь  Николаевна,  существо неопределенных свойств,  сдается на
милость  победителей,  основных хозяев  бутылки и  трех  сопричастных к  ним
останкинских жителей с совещательными правами.  Она обязана освободить их от
своих  напрасных,  навязчивых забот,  каких -  она  знает сама,  предоставив
каждому  путь  самостоятельного развития  и  существования.  Так  называемая
Любовь Николаевна обязана немедленно вывести себя  и  свои  вещи  из  жилого
помещения M.H.Стрельцова без всяких территориальных и  имущест