Мы ели индейку и запивали ее кто чем.  Тут и позвонили в дверь Шубников
с Бурлакиным.  В доме Серовых прежде они не были. Да и в автомате Серов вряд
ли здоровался с ними, так, наблюдал их порой... А они пришли.
     - Ба!  -  заорал Шубников. - Вот вы где от нас попрятались! В Останкине
только и разговоров что про шапку.  Мы с Бурлакиным на Птичке мерзнем, а они
здесь пьют и закусывают! Нехорошо, господа офицеры!
     И Шубников с шумом занял стул, руки протянул к блюду с индейкой.
     - Слушай,  Шубников,  -  сказал я,  - чего вы пришли-то? Вас кто-нибудь
звал сюда? Толя, ты звал их?
     - Ну!  -  обиделся Шубников.  -  Это, наконец, не по-джентльменски! Вы,
гости-ветераны  и  хозяева,   нас,  свежих,  замороженных,  должны  были  бы
приголубить и  обогреть,  а  ты  дерзишь!  -  И  он  положил себе на тарелку
приметный кусок белого мяса, в мюнхенскую же кружку плеснул "Сибирской".
     - Что такое?  Что такое?!  - появился в комнате Бурлакин, задержавшийся
было в прихожей.
     - Да вот попрекают нас с тобой, Бурлакин! - сказал Шубников.
     - Какие неблагородные люди!  -  взревел Бурлакин. - А у них там в ванне
рыба плавает! И фыркает!
     - Мой сазан, что ли? - удивился летчик Герман Молодцов.
     - Сазан!  Ничего себе сазан! Кит! Моби Дик! Нам бы его, мы бы на машину
наторговали!
     - А они нам его подарят,  -  сказал Шубников.  -  Зачем им сазан-то? Мы
здесь только одни с тобой и понимаем душу животных.
     - Тут и женщины!  - оглядев компанию, повеселел Бурлакин. - Но мы им не
представлены.
     И  Бурлакин,  как  бы  имея  в  виду  женщин,  исполнил некий  книксен.
Покачнулся,   но   все   же   выпрямился.   Все  были  сытые  и   напоенные,
благодушествовали,  я  со  своим неприятием Шубникова и  Бурлакина остался в
одиночестве.   Они   были  представлены  Светлане  Юрьевне,   проявили  себя
комплиментщиками.  Ручку  у  дамы  целовали  и  вспоминали строки  из  песен
трубадуров ("Я,  вешней  свежестью дыша,  на  пыльную  траву  присев,  узрел
стройнейшую из  дев,  чей  зов мне скрасил бы  досуг...").  Словом,  кое-как
оправдали свое высшее образование, отчасти гуманитарное. Пришел черед Любови
Николаевны.  Услышав о  том,  что эта прелестная амазонка -  подруга Михаила
Никифоровича, Шубников, видно, сразу что-то заподозрил.
     - Миша, - заявил он тоном сюзерена, - а насчет трех рублей ты не забыл?
     - Двух с половиной, - вздохнул Михаил Никифорович.
     - Ну двух с половиной. Экий ты педант!
     - Не забыл. Пожалуйста, возьми их.
     - Ну  уж  нет!  Ты  мне их теперь не всучишь!  Я  догадываюсь,  чем тут
пахнет. Я свои права и возможности знаю!
     - Мы знаем свои права! - загоготал Бурлакин.
     - Меня не проведут.  Я  за эти три рубля и  сотню не возьму!  -  заявил
Шубников грозно.  Но тут же успокоил публику: - А вот сазана я возьму. Не за
те три рубля, конечно, а так.
     Все пошли смотреть молодцовского сазана. Молодцов уверял, что его сазан
еще  утром  резвился в  Волге и  лишь  по  дурости и  недостатку воображения
дернулся к  проруби,  но  когда  перед  съедением шапки  сазана выгружали из
рюкзака и опускали в ванну,  то вид он имел скорее усопшего,  нежели живого,
хотя и дергал хвостом. Сейчас же он плавал и резвился и выглядел на все свои
семь килограммов. Бурлакин с Шубниковым только руки потирали и охали:
     - Такого бы на Птичку! С этакой драматической мордой он бы им показал!
     Неожиданно моим союзником выступил Собко. Он сказал Серову:
     - Старик, отдай ты им рыбу. И пусть они катятся.
     - Фу! Это грубо! - расстроился Шубников.
     Впрочем,  тут же он побежал на кухню, отыскал там ведро, какое не могло
не оказаться на кухне останкинской квартиры, с трудами и воплями всунул рыбу
в ведро и сказал Бурлакину:
     - Пошли. Пока живой!
     Уже  в   дверях  Шубников  скорчил  зловещую  рожу  и   сказал  Михаилу
Никифоровичу:
     - Помни про  три рубля-то!  Помни!  -  Потом добавил:  -  Рыбка ты  моя
золотая!
     Глядел он не на ведро с  сазаном и не на Михаила Никифоровича,  а прямо
на Любовь Николаевну. И смех его был мерзкий.
     После ухода Шубникова с  Бурлакиным все вернулись к  индейке,  но тихим
стало застолье.  То ли о сазане скучали,  то ли еще о чем...  Потом возникла
гитара.  И запели. "Гори, гори, моя звезда..." - громко пел Герман Молодцов.
И  мы  подпевали.  Неожиданно запела  Любовь Николаевна.  Голос  у  нее  был
красивый,  низкий,  грустный.  Пела она  вот что:  "Что ты  жадно глядишь на
дорогу в  стороне от  веселых подруг..."  Пела медленнее,  чем того требовал
привычный темп  песни,  и  оттого  ее  пение  казалось усталым,  печальным и
вечным. Остальные голоса как бы расступились и отпали. Все умолкли. Я слушал
Любовь Николаевну закрыв глаза. Деревня виделась мне, изгибы неспешной речки
Кашинки,   трепет  листьев  на  прибрежных  ивах,   дрожание  и  покачивание
водорослей в прозрачной, пока еще не зацветшей воде. И вдруг в видениях этих
мелькнуло зловещее лицо Шубникова...


        "5"

     Назавтра  мы,   пайщики  кашинской  бутылки,   встретились  у   Михаила
Никифоровича.
     Мы с Серовым сразу заявили, что свои голоса считаем совещательными, раз
женщина и ночевать у нас не имеет права, поговорить поговорим, а решать дело
не наше.  Филимон Грачев промолчал.  Он-то был намерен решать, но кроссворд.
Он и достал вырезку из рекламного приложения к "Вечерке".
     Поначалу мы  прошлись по квартире,  пытаясь обнаружить следы пребывания
здесь  женщины.  Но  ничего  этакого  не  обнаружили.  По  сведениям Михаила
Никифоровича,  Любовь Николаевна на самом деле с  утра ушла смотреть Москву,
видно, ей тут все было в новинку.
     - Небось с авоськами пошла,  - предположил дядя Валя. - Или с рюкзаком.
Я бы давно все электрички посжигал! Ну как, Миш, баба-то она ничего?
     - Я-то откуда знаю...
     - Ну ладно,  Миш,  дурачком-то не прикидывайся!  -  Дядя Валя подмигнул
нам. - И ночевать она пошла сразу к тебе. Не к кому-нибудь.
     - Дядя Валя, - сказал Михаил Никифорович. - она ведь и к вам просилась,
да вы ей отказали...
     - Просилась!  Если б  хорошо просилась,  то и  устроилась бы.  И  уж не
жалела б. Но зачем мне она? У меня уже одно животное есть. Собака.
     - Я  пришел,  постелил себе в ванной,  -  сказал Михаил Никифорович,  -
сразу заснул. Ее не видел.
     - А что она ела-то? - спросил дядя Валя.
     - По сковородке можно понять: делала яичницу.
     - Этак она тебя по ветру пустит.
     - Было бы что пустить, - сказал Михаил Никифорович.
     - Ну ладно,  -  заметил Серов.  -  Она возьмет и придет.  А мы так и не
выработаем никакой программы.
     - Я,  -  сказал Игорь Борисович Каштанов,  - от такой женщины ничего не
буду просить, ни тем более требовать.
     - А что в ней такого особенного?  -  сказал дядя Валя. - Баба как баба.
Только что из Кашина. Но Каштанов прав. Не должны мы, здоровые мужики, сесть
на шею Любочке!
     - Кстати,  -  спросил я,  - почему Любочка? Почему - Любовь Николаевна?
Откуда это?
     - Оттуда,   -   сказал  дядя  Валя.  -  Была  у  меня  когда-то  Любовь
Николаевна... И я вам доложу... - Дядя Валя замолчал. Застеснялся.
     - Но ведь Любовь...  эта женщина... она ведь не ваша подруга, а Михаила
Никифоровича...
     - Ну и  придумывал бы Мишка ей имя!  -  сердито заявил дядя Валя.  -  И
почему же  это одного Михаила Никифоровича?  Я  что,  не  вносил рубль сорок
четыре?  Но  не  будем выклянчивать у  Любочки того-сего.  Не будем просить,
чтобы у  нас в  домах кисель тек из  кранов,  чтоб ворота "Спартака" от мяча
бегали, чтобы она нам носки штопала.
     - А  меня вот что волнует,  -  сказал Серов.  -  Не связаны ли будут...
эти...   ну,   наши   отношения   с   Любовью   Николаевной  с   какими-либо
обязательствами...  Не  придется ли  нам за них расплачиваться...  Как бы не
было тут какой-нибудь шагреневой кожи или портрета Дориана Грея...
     - Или геенны огненной! - вставил дядя Валя.
     - Какие вы мистики! - удивился Каштанов. - Да такая женщина!..
     Мы  с  Михаилом Никифоровичем посчитали соображение Серова  здравым.  И
решили:  выясним прежде насчет обязательств и  уж  потом  будем  говорить об
услугах и  желаниях.  Я-то  вообще  не  стал  бы  ни  о  чем  просить Любовь
Николаевну,  даже если бы  и  дал  на  бутылку не  четыре копейки,  а  рубль
пятьдесят.  И Серов заявил, что ему никакие ее услуги не нужны. Тут, правда,
была одна тонкость -  Серов-то  уже воспользовался услугой.  Я  чуть было не
напомнил ему об  этом,  однако вышла бы  бестактность.  Да  и  вряд ли в  то
мгновение Серов мог помнить о  кашинской бутылке и  молить о  чем-то  именно
Любовь Николаевну.
     - Ну ладно, - сказал Серов, - надо составлять документ. Садитесь, Игорь
Борисович, и пишите. А впрочем, что я вам говорю, вы документ и составляйте,
а мы втроем будем зрителями.
     - И советчиками, - сказал дядя Валя.
     - По части формулировок, - уточнил Серов.
     И  действительно,  документ был составлен без промедления.  То ли из-за
спешки,  то  ли  потому,  что авторы документа были не  совсем искренни друг
перед другом и как бы оставляли в стороне главные свои интересы и заботы, не
проникла  в  документ особенно интересная информация о  каждом  из  пайщиков
кашинской бутылки. Была проявлена и некая осторожность по отношению к Любови
Николаевне,  а то ведь на самом деле, развесивши уши, можно было вляпаться с
ней  неизвестно во  что.  Пайщики давали понять Любови Николаевне,  что  они
существа одушевленные и  самостоятельные,  что  они  сожалеют о  требовании,
предъявленном ей на детской площадке,  хотя там заявка на коньяк ереванского
розлива  и  портвейн "Кавказ" была  отчасти вызвана драматичностью ситуации.
"Больше никогда в  жизни",  просил записать лично от  него  в  документ дядя
Валя, - он был решителен и горд, правда, что-то тут же произнес, не слишком,
впрочем,  внятное,  о прибавке к пенсии из Испании. С поправками к документу
выступил Игорь Борисович Каштанов.  Он  просил подчеркнуть,  что не  намерен
посягать на  женские достоинства Любови Николаевны,  не  будет  использовать
никакие ее прелести, в чем и нам предлагает поддержать его. То есть все были
благонамеренными и никаких кусков ухватывать не желали.
     - Ей самой надо помочь,  Любочке-то,  - сказал дядя Валя уже в лифте. -
Что-то у нее там не получается, помните, как она вчера то и дело страдала.
     - Затурканная она, - согласился Михаил Никифорович.
     - И нежная,  -  сказал Каштанов. - И верно вы ей, дядя Валя, имя нашли.
Именно Любовью ее и звать...
     - Какой Любовью!  -  поморщился Филимон Грачев.  - Варварой ее звать! И
больше никем!


        "6"

     На  следующий день  мы  встретились с  Любовью Николаевной на  квартире
Михаила  Никифоровича.   Опять   возникло  собрание.   А   когда  мы   стали
рассаживаться,   вышло   так,   будто  бы   мы   избрали  Любовь  Николаевну
председательницей.  Или,  скажем,  будто бы  Любовь Николаевна была народным
судьей, а мы заседателями.
     - Я познакомилась с вашей запиской... - начала Любовь Николаевна.
     - Простите,  -  сказал Серов, - у меня есть своего рода предварительные
соображения...
     И  опять пошли слова о  шагреневой коже,  о  портрете Дориана Грея,  но
выяснилось, что ни Бальзака, ни Уайльда Любовь Николаевна не читала.
     - Но я вас поняла,  -  сказала Любовь Николаевна.  -  Нет, вы не будете
связаны каким-либо обязательством. Вы уже заплатили.
     - Пять рублей, что ли? - спросил дядя Валя.
     - Пять рублей тридцать копеек, - кивнула Любовь Николаевна.
     - И все? - удивился дядя Валя.
     - И все,  -  сказала Любовь Николаевна. - Но вы меня опечалили. Вы ведь
мне ничего не приказали.
     - В этом нет нужды, - сказал Каштанов.
     - Да, - подтвердил Михаил Никифорович. - Нет нужды. Мы самостоятельные.
Мы -  мужики. И не расстраивайтесь. Как раба вы нам не нужны. И в бутылку мы
вас не закупорим.
     - Такую-то женщину! - сказал Каштанов.
     - Гуляйте себе,  веселитесь,  - продолжил Михаил Никифорович. - Тратьте
свободно свою молодую жизнь.
     - Нет, - сказала Любовь Николаевна грустно. - Вы все неверно понимаете.
Я  ведь теперь для вас неизбежна.  Даже если вы намерены отказаться от меня,
то  я  не имею возможности вас бросить.  Вы поймите.  Ведь я  не только ваша
раба, но и ваша берегиня.
     Филимон поднял голову и  посмотрел на  Любовь Николаевну с  удивлением.
Таких слов он в кроссвордах не встречал.
     - Что-то в "Неделе" было, - задумался Серов, - про берегиню...
     - Нет, в "Труде", - сказал дядя Валя, он уважал исключительно "Труд".
     Я  знал  про  берегиню,  наверное,  больше  других  пайщиков  кашинской
бутылки,  читал труды академика Бориса Александровича Рыбакова и  иные умные
книги, но говорить об этом сейчас не стал.
     - Я предупреждала вас еще там,  на детской площадке,  -  сказала Любовь
Николаевна, - что я раба и берегиня.
     Некая  энергия  и   резкость  проявились  в   последних  словах  Любови
Николаевны,  будто она желала принудить нас к  чему-то.  Это мне не  слишком
понравилось.  Впрочем,  мне-то что было волноваться! Я себя и осадил. Я бы и
на  собрание  пайщиков  кашинской  бутылки  не  пошел,  но  попробуй  усмири
любопытство...
     - А как берегиня,  - сказала Любовь Николаевна, - я обязана действовать
самостоятельно, не дожидаясь ваших просьб.
     - Так дело не пойдет, - покачал головой Михаил Никифорович. - Вы раба и
уж будьте покорны!..  -  Михаил Никифорович, минуту назад улыбавшийся, сидел
сердитый.  Всегда он был мирный и  доброжелательный,  а  сейчас в нем что-то
взыграло.  -  Если вы будете так вести себя,  -  продолжал он,  -  я  охотно
признаю, что те два сорок были не мои, а Шубникова.
     - Ты что,  Миша! - испугался дядя Валя. - Он и так уже у нас рыбу унес.
Семь килограммов.
     - Ничего,  -  сказал Михаил Никифорович,  -  вот Шубникову нужны рабы и
берегини.
     А Любовь Николаевна заплакала.
     Кому из  мужчин приятно смотреть на женские слезы.  Да еще в  компании!
Тут все сразу же принимаются изучать потолок и  посуду за стеклом серванта -
из  деликатности и  в  расчете,  что  слезы  скоро сами  собой иссякнут.  Не
бросаться же  за стаканом воды -  вовсе не героиня Жорж Санд перед тобой,  а
современница Светланы Савицкой. Лишь чувство неловкости возникает, как будто
нарушаются  правила  общежития  или  неизбежный ход  эмансипации.  Или  даже
подозрения вспыхивают -  не артистические ли это слезы, не притворные ли? Но
Любовь Николаевна,  похоже,  не играла, а заплакала честным образом. И та ее
назидательная энергия, которая минутами раньше насторожила меня, забылась. И
жалко стало Любовь Николаевну,  будто она девочкой-лимитчицей приехала к нам
из  своего добрейшего Кашина или ближней к  Кашину лесной деревни с  желтыми
кувшинками в тихой поленовской воде и сейчас сидела раздавленная, испуганная
напором жестокой столичной суеты.  И  нам  ли,  этой суетой взлелеянным,  ко
всему привыкшим, было терзать чистую, наивную душу! Нам бы подумать, сколько
у этой кашинской девчонки забот и страхов -  и с пропиской,  и с устройством
на работу,  и вообще с гражданским состоянием и с прочим!  Может,  и деньги,
спрятанные где-нибудь в  платье или на груди,  кончились у  нее.  Может,  от
троллейбусов она шарахалась, а в автобусах ее тошнило! И какие муки пришлось
ей испытать,  заставляя себя войти в пивной автомат.  А нам бы только от нее
отделаться,  бросить ее,  слабую,  в водопады московской жизни!.. Не один я,
видимо, так думал сейчас, и другие пайщики были растроганы. Дядя Валя встал,
подошел к  ней,  даже  движение рукой  сделал,  будто хотел погладить Любашу
(Любаву?), успокоить ее, бедолагу, но сдержался.
     Один Михаил Никифорович сидел строгий.
     И  этот строгий мужчина был  намерен передать Любовь Николаевну наглецу
Шубникову!  Беззастенчивому  торговцу  перекупленными  щенками  и  взрослыми
вонючими псинами.  А  уж тот-то при своей склонности к авантюрам,  при своем
бузотерстве мог не только развратить Любовь Николаевну,  но и вовсе погубить
ее, мог вообще черт-те чего наделать в Москве.
     - Да ты что, Миша, - заговорил Филимон, - злюка-то какой!
     - А ничего, - сказал Михаил Никифорович.
     - Не позволим к Шубникову! - заявил дядя Валя. - Не дадим!
     Шелковым платком Любовь Николаевна вытерла слезы.  Улыбнулась.  И будто
бы  мы  услышали звуки деревенского утра,  когда роса на листьях подорожника
еще хрустальная и холодная, и будто бы запахло в комнате парным молоком.
     - Извините меня,  - сказала Любовь Николаевна, - за бабью слабость... И
не из-за Шубникова я... Я не знаю, как мне жить дальше... Как быть с вами...
И  с  собой...  Может быть,  я  не  поняла многое из  того,  что должна была
знать... Про свое назначение... Про то, что и как делать...
     - Нет,  надо пожалеть девушку,  -  обратился к нам дядя Валя. И спросил
Любовь Николаевну: - А может, мне удочерить тебя?
     Любовь Николаевна покачала головой.
     - Это лишнее,  дядя Валя,  -  сказал Игорь Борисович Каштанов,  и  были
некий протест в  его голосе и  словно бы напоминание и о его правах.  -  Нам
просто  надо  принять условия Любови Николаевны.  Придется помочь ей.  Будем
терпеть.
     - А я что говорю?  -  сказал дядя Валя.  -  Тем более что тут кашинский
эксперимент! - добавил он.
     - Что  там -  эксперимент или еще что,  нас это не  должно касаться,  -
осторожно заметил Серов.
     - Тебя это пусть и  не  касается,  -  указал ему дядя Валя,  -  а  мы к
экспериментам   относимся   серьезно.    Штемпель-то    на   бутылке   стоял
государственный!..  А насчет удочерения вот что, - обернулся он к Каштанову.
- Одна она в Москве пропадет. Ты же видишь, она неприспособленная. И как, ты
думаешь, мы будем крутить с пропиской?
     - Вы сначала у самой Любови Николаевны спросите,  -  сказал Каштанов, -
согласна ли она на это ваше удочерение.
     Глядел он на Любовь Николаевну с  обожанием и с неким значением,  будто
бы  Любовь Николаевна должна была показать теперь же  всем,  что  он,  Игорь
Борисович, из пайщиков кашинской бутыли ей самый интересный и близкий.
     - Ну если не удочерение, - сказал дядя Валя, - тогда фиктивный брак.
     - С вами, что ли? - брезгливо сжал губы Каштанов.
     - Ну пусть с тобой. Или с Мишкой.
     - С Шубниковым, - твердо сказал Михаил Никифорович.
     Все  возмутились,   стали  стыдить  Михаила  Никифоровича.   А   Любовь
Николаевна поднялась, сказала тихо:
     - Спасибо вам за  участие.  Но ни удочерять,  ни выдавать меня замуж не
надо.
     И  она нам всем поклонилась.  Словно прощаясь.  Было ощущение,  что она
сейчас исчезнет.  Изойдет тихим дуновением. Как некое наваждение, бередившее
наши души.  И останется в нас только печаль.  А может,  и боль...  Но Любовь
Николаевна не исчезла, не рассеялась в прохладной мысленной дали, опять явно
материальное и человеческое случилось в ней - снова глаза ее стали влажными.
     - Как же мне жить, - сказала она, - если вы от меня отказываетесь?
     - Все! - вскричал дядя Валя, сам чуть не плача. - Не могу больше!
     - И я! - вскочил Каштанов.
     - Погоди, я первый, - осадил его дядя Валя.
     - Но как же Михаил Никифорович,  -  сказала Любовь Николаевна,  -  ведь
он...  - Тут она замолчала, не желая, видно, из деликатности разъяснять, кто
для нее Михаил Никифорович.
     - Ладно,  Любаша,  вы на него не глядите,  -  сказал дядя Валя.  - Они,
курские,  сами знаете. Но беда-то ведь небольшая, а? А я уж ладно. Я сдаюсь.
Готов на первое желание!
     - Я вас слушаю, - кивнула Любовь Николаевна.
     Дядя  Валя,  Валентин Федорович Зотов,  тут  же  выразил желание побыть
электросексом,  который лечит и двигает глазами. После уточнения терминов он
согласился быть экстрасексом.
     - Экстрасенсом...
     - Ну ладно... экстрасенсом, - сказал дядя Валя и нахмурился. Он, видно,
засомневался в чем-то и потому добавил