ход дела, процесс,
игра,   авантюра,  лепка  ситуации,  мечтание  о  чем-то,  что  получится  и
сотворится,  а  что именно получится и  сотворится -  об  этом ты  не имеешь
никакого представления да  и  не  хочешь иметь,  чтобы не  заскучать или  не
разочароваться раньше времени,  а  между тем  выходят глупости либо гадости,
какие можно было бы предугадать или вычислить.
     - Я - творец! - высокомерно воскликнул Шубников. - Пусть вычисляет ваша
наука.
     - Какой ты  творец!  Ты  недоучка и  игрок,  которому долго не везло по
мелочам. Но вырастет у тебя седая полынь.
     - Какая же полынь вырастет в день с фейерверками?
     - В этот день - не самая горькая. Этот-то день промежуточный. Но драки,
перебранки и скандалы ожидать можно.
     - Только-то?  -  усмехнулся Шубников.  -  Это не причина для печалей. И
полагаю, что драк и перебранок не случится. Есть кому постеречь спокойствие.
А не хватает сторожей - наксерим. Иногда необходимы и персонажи одноразового
использования.
     - Их надо отменить вовсе, молодцев и девушек в кимоно.
     - Ба!  -  чуть ли не обрадовался Шубников. - А кто же это их придумал и
завел, не напомнишь?
     - Я,  -  сказал Бурлакин. - Но был беззаботен или безрассуден. Придумал
ради шутки,  как пародию. Теперь вижу, что они способны принести лишь пагубы
и  порчи.  Они  саморазвиваются и  еще  возьмут  Палату  в  зависимость.  Их
необходимо отменить. Но это придется сделать тебе.
     - А ты что же, устраняешь себя?
     - Фейерверк - мое последнее дело на улице Цандера. Я уйду отсюда.
     - Измена?  Отступление?  Или  позорное бегство?  -  с  издевкой спросил
Шубников.
     - Я не хочу более играть чужими игрушками,  -  сказал Бурлакин.  -  Или
по-другому - играть на чужих инструментах.
     - Моими, что ли? Или - на моих?
     - В том-то и дело, что и не твоими. И не на твоих.
     - Хорошо, - сказал Шубников. - Договорим после.
     - Договорим. Каштанова ты ко мне присылал?
     - С чем?
     - С указанием, прозвучавшим, впрочем, просьбой. Восславить в небе тебя.
Водонапорную башню,  Институт хвостов и тебя. Выдан был даже текст бегущей в
небе строки.
     - Я его не присылал.
     - Не  присылал,  значит,  не присылал.  Я  пойду.  И  вот тебе смета на
фейерверк. А с ней и список необходимого.
     Смета   и   список   озадачили   Шубникова.   В   примечании  Бурлакина
утверждалось,  что  фейерверк с  лазерами и  иллюминация на  улице  Королева
должны превзойти огненные и  световые эффекты триумфа Ништадтского мира.  Но
то празднование,  успокаивал Бурлакин,  было небогатым, а вот однажды только
на  храм  Януса в  небе  Петербурга пошло двадцать тысяч огней,  в  небе  же
двигались и огненные воины,  затворявшие дверь храма и подававшие друг другу
руки. "Этак он нас разорит", - подумал Шубников. Впрочем, средства он мог не
жалеть,  к тому же теперь его Палата соединилась делами со множеством контор
и фирм,  имевших деньги,  какие неизвестно на что надо было тратить,  деньги
эти директор Голушкин научился, к удовольствию многих сторон, пускать в ход.
Шубников умел  на  время забывать неприятности либо использовать их  выгодно
для  себя,  и  он  сразу как  бы  выпустил из  памяти измену или отступление
Бурлакина,  а вот мысли об украшении неба похлестче,  чем после Ништадтского
мира, его возбудили.
     С  той минуты Шубников почти не  сидел в  кабинете,  за  пять дней он и
домой забегал редко,  не  беседовал с  Мардарием,  совсем не  спал,  если  и
задремывал,  то  на сухих досках где-нибудь на площадке,  положив под голову
чужой ватник,  пахнувший соляркой или креозотом,  ничего не ел,  кроме яблок
джонатан из  рук Тамары Семеновны.  Тамара Семеновна то  и  дело оказывалась
вблизи Шубникова преданной сестрой добросердия, укладывала ватник под голову
Шубникова,  сидела рядом с  тружеником,  отгоняя от него шумы.  В  глазах ее
Шубников заставал умиление и был благодарен ей за то,  что она не вступала с
ним в  разговоры,  а  быстро уходила куда-то,  стараясь не  быть навязчивой.
Впрочем, когда Тамара Семеновна исчезала, он забывал о ней.
     Шубникову нравились дни азарта.  Да,  он  много бранился на  площадках,
кричал,  называл виноватых и безвинных разгильдяями,  барчуками,  бездарями,
которые все провалят, все пропьют и все разворуют, грозил, что сейчас же все
бросит, но не бросал, а хватал пилу, молоток, рубанок, кисть, чтобы показать
разгильдяям,  барчукам, бездарям, как и что нужно делать, вставал под стрелу
крана и под вертолетные стропы и указывал,  куда опускать перекрытия, а куда
насаживать карусельный круг с  фигурами полицейских и грабителей.  В те пять
дней   мелькали  вблизи  Шубникова  знакомые  лица,   некоторые  смутно  ему
известные,  другие же -  известные хорошо. Находил Шубникова у костров Игорь
Борисович Каштанов с  макетом,  а  потом и с оттисками первого,  но сразу же
экстренного выпуска вестника "Останкинские триумфы". Шубников глядел на свои
цветные  портреты,  читал,  отчего-то  без  волнения,  сигнальный  экземпляр
ожидаемой  публикой  "Записки",   листал   составленный  Игорем  Борисовичем
рекламный проспект "Переселенье душ  не  терпит  суеты" и  снова  бросался к
каруселям и  балаганам.  Перегонов был  неоднократно замечен  Шубниковым.  В
глазах  Перегонова Шубников  обнаруживал любопытство,  будто  бы  тот  нынче
приценивался и соображал,  а не поставить ли на него,  Шубникова.  Перегонов
его не задирал и не заставлял нервничать.  Хитрил,  возможно, и прикидывался
простаком.  Как  бы  не  были им  устроены взрывы в  разгар гуляний.  "Будем
блюсти!  - откликнулся на опасения Шубникова директор Голушкин. - Неприятных
людей  вообще можно  будет  не  допустить".  "Зачем же  такие строгости?"  -
позволил  себе   быть   просвещенным  либералом  Шубников.   Возле   игровых
аттракционов,  игротек,  кегельбана,  полей для гольфа и  крокета уже шастал
хозяином   патлатый   верзила   в    очечках   тихого    учителя   профессор
Чернуха-Стрижовский,  привлеченный Шубниковым.  Несколько удивило  Шубникова
присутствие при  профессоре  грудастого  вурдалака  Сухостоева  с  замашками
лирического поэта и  сорокалетних подростков,  чьи зрачки в  масленых глазах
были странно расширены.  "Наркоманы,  что  ли?  -  обеспокоился Шубников.  -
Ладно, разберемся".
     Увеселительный городок вырос  удивительно быстро.  Директор Голушкин не
мог  не  заметить,  что  на  этот  раз  чаще обходились без  известного рода
запросов. Строительство происходило доступными и другим москвичам способами,
до того,  стало быть,  Палата Останкинских Польз вросла в  систему городских
производственных отношений.  Впрочем, она из нее и выросла. Другое дело, что
всех  возбудил,  взвинтил,  завел  Шубников;  именно его  энергия,  беготня,
фантазии у костров,  удачные распоряжения, порой и истерика дали предприятию
счастливый ход. Мотором и заводилой проявил себя Шубников. Ай да он!
     Но  вот  с  капризом Шубникова удачи  не  было.  Теплынь из  заволжских
степей,  от миражей Павла Кузнецова,  ворвалась в  останкинскую реальность и
впрямь июльская,  ночами можно было спать во  дворах,  скверы улицы Королева
зарастали травой,  отцветали одуванчики. Лед ослушивался Шубникова и таял. В
отчаянии  пребывали юноши  из  МАРХИ,  чьи  проекты  ледяных  строений  были
утверждены  художественным  руководителем.   Расстраивались  и  перетрусчики
чеснока,  предоставленные овощной  базой,  среди  них  кандидаты,  доктора и
члены-корреспонденты,  а  также артисты оркестров трех  театров -  скрипачи,
альтисты,  деревянные и  медные духовики.  Один  лишь Васька Пугач оставался
бодряком и уверял, что раз горы и дворцы нужны, значит, они и встанут.
     Произошло так,  как и предполагал Васька Пугач.  Ледяные горы,  дворцы,
хижины и  монументы со студеными цветами вокруг встали на улице Королева.  В
гремящей суете кануна гулянья, когда Шубникову опять пришлось швырять ватник
на асфальт и топтать его ногами,  он,  изнуренный творческим беспокойством и
всеобщей бездарностью,  был вынужден пойти на крайний шаг - вытребовать горы
и  дворцы мысленным повелением.  Увидев,  как стал нарастать лед и принимать
ожидаемые формы,  Шубников рухнул у одного из костров и заснул.  Когда же он
проснулся при свете утра, саппорским зодчим был утерт нос. Возникли на льдах
и  скульптурные изображения,  какие  в  эскизах  не  встречались и  накануне
Шубниковым заказаны не были.  Скажем, здание, ставшее ледяной реконструкцией
Парфенона,  украсила  скульптурная  группа,  несомненно  отражавшая  борение
титанов античности (числом трех) с  силами зла или коварными духами природы.
Группа  была  трагически  динамична  и  напомнила  Шубникову  об  экспрессии
"Лаокоона".  Шубников увидел довольных юношей из МАРХИ с  папками в  руках и
перетрусчиков чеснока,  готовых вернуться на базу, но и те и другие казались
отчего-то растерянными.
     - А где Васька Пугач с ребятами? - спросил Шубников.
     Директор Голушкин начал мычать что-то, в глаза Шубникову не глядя.
     - Где Васька Пугач с ребятами? - переспросил Шубников.
     - Да  вон они!  -  выдохнул Голушкин и  показал на скульптурную группу,
украсившую  Парфенон.   -  Сами  хороши!  Полезли  куда  не  надо.  Пытались
вырваться, но мороз уже взял их.
     - А где еще трое?
     - Где-то в других дворцах.
     - Надо их изъять и разморозить.
     - Поздно, - сказал Голушкин.
     - Что значит поздно?
     - А то значит,  что приемная комиссия все осмотрела, ощупала, приняла и
подписала. Скульптура над Парфеноном одобрена, акт на руках у Ладошина.
     - Какая приемная комиссия?
     - Из Управления культуры. И еще откуда-то.
     Приемная комиссия,  которую никто не приглашал,  явилась сама, пришла в
восторг,  намаявшегося  художественного руководителя  великодушно  не  стала
будить и удалилась.
     - Они пили что-нибудь? - мрачно спросил Шубников.
     - Кто?
     - Васька Пугач с работниками.
     - Мадеру!  -  безнадежно махнул рукой Голушкин. - Мадера, видите ли, им
понравилась.
     Это  известие не  принесло Шубникову радости.  Если бы  он  узнал,  что
Васька с  приятелями для способствования работы употребили хотя бы антифриз,
он  бы  несколько успокоился.  А  то  ведь ледовые зодчие увлеклись мадерой,
какая хороша для  людей в  белых панамах на  ялтинской набережной.  Шубников
рассердился и  пригрозил кулаком центральной фигуре  самозваной скульптурной
группы.  Сами  виноваты,  негодяи!  Тотчас  Шубников  вспомнил средневековые
легенды,  по  которым выходило,  что  для крепости,  благолепия и  удачливой
судьбы  зданий  в  их  камнях  полагалось замуровывать живьем  пленников или
городских красавиц.  Пусть Васька Пугач хоть чему-нибудь послужит. А ледяные
горы и  дворцы в  солнечных лучах,  в  нежной юной зелени стояли прекрасные.
Массовое гулянье проводить вблизи  них  было  не  стыдно.  Шубникову уже  не
терпелось начинать представление...
     Я  попал на гулянье,  когда там уже все гудело и бурлило.  Настроение у
меня было скверное.  Накануне я  узнал,  что Михаила Никифоровича телефонным
звонком,  а потом и телеграммой вызвали в Ленинград. Случилось несчастье. На
ходу,  на бегу, в гостях у среднего сына умерла мать Михаила Никифоровича. Я
пошел к нему,  застал в сборах.  Спросил,  какая нужна помощь. "Какая уж тут
помощь,  -  сказал Михаил Никифорович.  -  От смерти нет в саду трав".  Уход
матери ошеломил его.  Никаких предчувствий не предшествовало этому,  никаких
знаков судьба ему  не  подала.  Мать  жила семьдесят пять лет  работницей на
земле,  считала себя  здоровой и  крепкой или  старалась выглядеть такой для
людей, в города к детям и внукам не переезжала. И вот в Ленинграде произошел
у нее разрыв аорты.  Теперь Михаил Никифорович казнил себя,  будто бы он был
виноват, что матери не стало. Но я знал, что его никак нельзя было отнести к
черствым и  бессовестным сыновьям.  Кроме меня в  его квартире были и другие
люди, кто-то заметил, видимо в утешение Михаилу Никифоровичу, что смерть его
матери в одночасье -  счастливая и такую смерть можно пожелать.  "Счастливых
смертей не бывает",  -  тихо сказал Михаил Никифорович. Я вызвался проводить
его на  вокзал,  но  Михаил Никифорович ушел из дому один.  Может быть,  ему
хотелось,  чтобы  к  вагону  провожатым явился  (или  скорее явилась) некто,
видеть кого  сейчас возле Михаила Никифоровича было бы  нам  странно.  Может
быть...
     Я сидел дома, пообещав себе на улицу Королева не ходить. Но любопытство
подзуживало,  я уговаривал себя не пропустить зрелище,  какое,  может,  и не
повторится,  тем  более что я  был бы  на  нем не  участником,  а  сторонним
ротозеем. И я отправился на улицу Королева. Было уже десять часов.
     Зрелище на  самом деле открылось мне  удивительное!  Мне  приходилось и
прежде попадать на массовые гулянья.  Но те гулянья были вялые,  полусонные,
двигались на них люди,  чающие чего-то необыкновенного,  что оправдало бы их
приход в толпу, что подчинило бы всех, завертело и понесло куда-то в веселье
и  удали.  Но  плясали и  пели лишь на концертных эстрадах,  явно отбывая за
плату номер,  кого-то  (и неумело) пытались рассмешить затейники,  бранились
пьяные,  оживление возникало лишь в  очереди за шашлыками,  и не происходило
ничего необыкновенного,  что завертело и понесло бы всех куда-то. Нынче же в
гвалте,  в  шуме,  в волнах музыки публику именно вертело и несло.  В глазах
многих я  наблюдал волнение и  жажду что-нибудь добыть или урвать.  А добыть
или  урвать было что.  На  великаньих вертелах,  вращаясь,  жарились телята,
всюду  били  доступные гулявшим цветные фонтаны крепких и  слабых  напитков.
Ритмы  движения  людей  (их,  наверное,  не  вместили  бы  и  Лужники)  были
карнавальные.  Знакомые,  не только из Останкина, но и из московских дальних
западов и  дальних Востоков,  попадались мне  часто.  А  какое  удовольствие
получали,  видно,  любители ледяных гор! Раскрасневшиеся, шумные, забывшие о
дневных заботах,  слетали они из поднебесья по взблескивающим желобам -  кто
на санках,  кто в бобах,  кто на алюминиевых тазах.  Впрочем,  и вокруг были
смех,  игра электрических лучей,  движение людей,  разряженных и  увлеченных
преображениями останкинских ландшафтов.  Вокруг все было живописно,  пестро,
голосисто.  И вкусно пахло.  Вращались карусели,  взлетали на длинных балках
кабины  перекидных  качелей,  толпились  зрители  у  входов  в  балаганы,  в
паноптикумы  с  показами  землетрясений,   пожаров,   крушений  кораблей,  с
похищениями премьер-министров,  гремели металлические машины аттракционов из
привозных луна-парков,  пищали дурашливые и  едкие петрушки,  представлявшие
комедь  в  разных  углах,  цыгане  и  сергачские  укротители  водили  ученых
топтыгиных,  иных воспитанных и  по правилам Сморгонской медвежьей академии,
одинокий  бродил  верблюд,  шарманщики исполняли шлягеры  рок-ансамблей,  их
звуки не  гибли от музыки десятка оркестров и  хоров,  усаженных в  парковых
раковинах,  сбитенщики зазывали испить  сбитень  из  медных  баклаг,  запахи
горячего хлеба  притягивали к  столам  с  калачами,  лавашем  и  чебуреками.
Невдалеке от царьградского ипподрома,  выложенного из глыб льда, происходило
конное ристалище,  туда  верхом на  своей лошади проследовал Игорь Борисович
Каштанов. Внимание публики привлекали силачи, канатоходцы и каскадеры. Среди
каскадеров я увидел Петра Ивановича Дробного. Он рискованно лазал по ледяным
уступам и скалам,  срывался с крыш ледяных же пармских обителей, спасаясь от
преследования ревнивцев,  вот-вот  должен  был  разбиться  вдребезги,  но  в
последний  гибельный  момент,  совершив  тройное  сальто,  попадал  в  седло
мотоцикла,  приготовленного сообщниками, на мотоцикле же уезжал в безопасную
для  него  жизнь.  Позже  я  видел  Дробного  на  новой  площадке,  там  он,
перепрыгивая через сталкивавшиеся автомобили,  стрелял на лету в  мессинских
мафиози,  троих укладывал,  автомобили же немедленно взрывались.  Совершенно
неожиданно для  меня  выступал на  подмостках доктор Шполянов.  Он  предстал
перед публикой силачом,  держал зубами пудовые гири,  поднимал зубами же  за
ноги  лилипутов,  а  потом,  наглотавшись игральных  карт,  печени  налимов,
плакатов с  изображениями троллейбусных билетов,  выпускал изо  рта  зеленое
пламя.  Стало быть,  и  такие причуды и  способности были открыты в  докторе
Шполянове.
     Очереди выстраивались к  шатрам звездочетов,  от  них за терпимую,  как
утверждали,  плату  можно было  получить пророчества,  гороскопы и  денежные
советы.  Я был уверен,  что обнаружу среди звездочетов знакомых,  а может, и
сокурсников по  университету,  но  к  шатрам я  не пробился.  К  тому же мне
показалось, что невдалеке мелькнула Любовь Николаевна. Мне захотелось сейчас
же догнать ее,  сказать о  несчастье Михаила Никифоровича и  посмотреть ей в
глаза.  Я мог наговорить ей и грубости. Но что бы дал теперь разговор с ней?
Ничего бы  не  дал,  кроме досад и  глупостей.  Да  и  Любовь ли  Николаевна
мелькнула впереди?  Я все же бросился за ней,  подлинной или мнимой,  однако
беготня  моя  превратилась  в  погоню  Мизгиря  за  Снегурочкой.  Лешим  же,
дразнившим меня,  мог оказаться и воспитанник Шубникова ротан Мардарий,  чью
голову  в  мохнатой мохеровой кепке  вокзального носильщика я  несколько раз
видел в  толпе.  Но и к Мардарию я не смог пробиться.  Приблизился наконец к
нему,  а  он нырнул в  круглое строение "Всемирной косморамы".  Но зачем мне
понадобился сам Мардарий? Я не знал и отстал от него...
     Прогулки  Мардария  были  замечены и  Шубниковым.  Шубников хотел  было
одернуть его и отправить домой,  потом подумал: гуляет и гуляет, но завтра -
посмотрим.  В  грохоте,  в  сутолоке  веселья  к  Шубникову порой  приходила
усталость, тогда он желал снова придремать у костра и чтобы Тамара Семеновна
отгоняла от него шумы и летучих насекомых.  В эти минуты ему было все равно,
как настроена нынче Любовь Николаевна, отчего она мечется, мелькает всюду, и
на  улице Королева и  на Ракетном бульваре,  будто ищет кого-то,  отчего она
озабоченная и  хмурая.  И  был  ему  безразличен силовой  акробат Перегонов,
посерьезневший и  оттого  по  временам  зловещий.  Ему  хотелось  прекратить
гулянье или ускорить его ход,  отняв,  скажем,  у  ночи два часа.  Но  потом
усталость  и  безразличие  пропадали,  возвращались азарт  и  воодушевление,
огонь,  Шубников в ватнике носился от павильона к павильону,  от каруселей к
вертепам,  кричал, негодовал, распекал женщину-паука, не дотянувшуюся гибкой
ногой  до  серебряной спицы,  хвалил бородатую турецкую кибер-девицу Фатиму,
засматривался на  представленное в  балагане  прибытие  Наполеона на  остров
Святой Елены,  справлялся у Бурлакина о готовности ракет, зарядов и запалов.
Директор   Голушкин   выслушивал  нарекания   Шубникова,   вызванные  сонным
состоянием некоторых  ученых  медведей.  Голушкин  предполагал,  что  сонные
медведи -  либо оборотни,  либо экземпляры с  переселившимися в  них душами,
возможно,  не привыкшими к  ночным разгулам.  Иногда пробивались к Шубникову
представители водонапорной башни и Института частей тела и наружного органа.
Представитель башни был  чувствительный и  восторженный,  все ему нравилось.
"Добрый  напор!   -   говорил  он  о  гулянье  Шубникову.  -  Напор  добрый!
Представитель же  Института хвостов надоел Шубникову,  ему чудилось,  что их
недооценивают и  обижают.  К ночи посвежело,  около ледяных гор воздух вовсе
стал  прохладный,  дальновидные люди  не  зря  захватили из  дома  пальто из
телячьих шкур.  Но было заметно, что научные труженики мехом внутрь держатся
на  гулянье поодаль от работников мехом наружу,  возможно,  они представляли
два творческих подхода к  проблеме и разногласия их мыслей мешали единению в
часы  веселий и  забав.  Представитель,  занудивший Шубникова,  ходил  мехом
наружу.  На ватник он смотрел с  подозрением,  не подшит ли к  нему мех,  не
свойствами ли  верхней