- И с ним, - кивнула Любовь Николаевна. - И со мной. Потому сейчас и не
выйдет прощания. Я провожу тебя к поезду?
     - Не надо.  Спасибо,  -  сказал Михаил Никифорович.  -  Не обижайся.  Я
привык уезжать из дома один. Есть примета.
     Они присели перед дорогой,  помолчали, спустились лифтом, под липами на
улице  Королева расстались.  Снова  Любовь  Николаевна гладила  его  щеку  и
волосы, снова Михаил Никифорович был готов забыть обо всем, лишь бы сберечь,
спасти ее и быть с ней.
     - Все, - сказала Любовь Николаевна. - Поезжай...
     - Я вернусь, - выдохнул Михаил Никифорович. - И тогда...
     - Поезжай... Твой троллейбус...


     Шубников нигде не появлялся.  Он растерялся.  И  был напуган.  Вобрав в
себя  Мардария,  он  долго  носился по  квартире,  то  желая все  изломать и
изжевать,  то намереваясь забиться в какую-нибудь клопиную щель, чтобы о нем
никто не помнил,  не знал и не догадывался.  Гнусные, невообразимые ощущения
испытывал он.  В нем проживало чужое,  склонное к бунту, решившее разорвать,
разнести его и выкарабкаться на свободу.  Тошно,  ледяно было Шубникову.  Он
выл, готов был вывернуть себя наизнанку, лишь бы пришло облегчение. И все же
выпускать из  себя Мардария он  не  захотел.  Отчасти из упрямства,  отчасти
из-за боязни мести Мардария.  Посчитал,  что надо перетерпеть,  привыкнуть к
своему  новому  состоянию,   добиться,   чтобы  Мардарий  естественно,   без
болезненных сдвигов,  без температур,  воспалений, царапаний лапами, истерик
растворился в нем,  совпал с ним, тогда, полагал Шубников, он сможет легче и
безобразнее исполнить то, что ему предназначено. И Мардарий утихомирился, то
ли  сдался искренне,  то  ли  затаился в  засаде.  Но Шубников пока опасался
предпринимать  действия,  к  каким  его  вынуждали,  отказав  в  бессмертии.
Действия эти были отложены, но не отменены.
     Воспоминания о  Бурлакине Шубников запретил себе  и  Мардарию свинцовым
приказом.  Но всем известен комплекс больного зуба.  И Шубников нет-нет,  но
возобновлял  видения.   Приближалось  лицо  Бурлакина,   искаженное  ужасом.
Бурлакин убегал,  но  за  ним  гнались быстрее,  лицо Бурлакина надвигалось,
увеличивалось.  И возвращался в сорок четвертый раз... в семидесятый... миг,
когда  горло  Бурлакина  перехватывала знакомая  Шубникову  пасть.  Шубников
дрожал,  видение  угасало,  обмякшего Бурлакина волокли куда-то  по  шпалам,
налетала  электричка,  и  все  пропадало...  Разбираться в  своих  ощущениях
Шубников себе не позволял, но видения возобновлял, полагая, что готовит себя
к тому, что предстояло... Ему было интересно думать, что вот Бурлакин был, а
теперь его нет и  он не мешает.  И  в будущем,  считал Шубников,  от него не
дождутся слабостей и угрызений,  свойственных мелким тварям. Он распорядился
устроить  в  Палате  Останкинских Польз  мемориал  Бурлакина -  сподвижника,
верного  ученика,   одного  из  основателей,  чьими  трудами  и  открытиями,
страдальца и  прочее.  На  могиле Бурлакина было  решено поставить бронзовый
монумент.  Изготовленный голографами портрет сподвижника Шубников повесил на
кухне,  настенный Бурлакин глядел на Шубникова задорно,  ободряюще и  словно
благодарил за  все  содеянное и  для  него и  для вселенной.  Принес портрет
жизнелюб Ладошин. Директор Голушкин приболел, но Шубников знал, что Голушкин
лишь сказывается больным,  сам же надеется утечь со службы в Останкине, пока
не поздно.  А вот богатый словами Ладошин, понимавший все не хуже Голушкина,
старался  и   был   даже   воодушевлен.   Ладошина  моментально  перевели  в
исполняющего обязанности директора (до  закрытия Голушкину больничного,  раз
надорвался  и  устрашился)  с  доплатой  денег.  Во  влиятельные фигуры  был
возведен  патлатый  профессор  Чернуха-Стрижовский,   тому  еще   предстояло
набирать и  вести за  собой боевиков.  Игорь Борисович Каштанов,  так  и  не
расставшийся с  заблуждениями о  каких-то  своих  встречах  и  разговорах  с
Шубниковым в  прошлом,  о  каком-то  уступленном или проданном пае,  о  роли
кинематографического института в судьбе художественного руководителя, не был
еще  устранен совсем,  но  и  его  провели  мордой  по  столу.  Каштановские
материалы к  биографии Шубникова вызвали неудовольствие,  они были не о  том
Шубникове.  Каштанова понизили  в  должности и  назначили заведовать отделом
"Совмещенные иллюзии добра и зла". В биографы же Шубникова по справедливости
был  произведен лирический поэт Сухостоев.  Удивил Шубникова силовой акробат
Перегонов.  Пораздумав и посоветовавшись,  он решил:  сотрудничать с Палатой
Останкинских Польз имеет смысл.  "Принимаю к сведению",  - ответил Шубников.
Сам  же  подумал злорадно,  что  и  этим  млеющим от  удовольствия в  саунах
вертограда многоцветного он очень скоро учинит! Устроит! Учинит!
     Было  обидно,  что  Тамара Семеновна,  похоже,  растерялась и  более не
просилась к нему в собеседницы. Ну и пусть, думал Шубников, пусть! Еще день,
еще два,  еще неделя - и все в нем устроится, все совместится или, напротив,
подойдет к критическому состоянию,  какое может разрядиться лишь взрывом,  и
тогда он начнет, тогда он взъярится и разберется со всем и всеми!
     Вскоре в  мыслях Шубников произвел себя в одинокого ратоборца,  рыцаря,
противостоящего мирозданию,  вселенскому порядку или вселенскому беспорядку.
Такие рыцари являются раз в миллион лет.  Но более миллионов лет для планеты
Земля,  не понявшей и не оценившей его, не будет. Ее со всеми ее тараканами,
мокрицами,  людишками,  чудищами,  камнями,  водами, запахами помоек следует
принести в  жертву хотя бы для того,  чтобы нечто,  предположим,  остающееся
существовать и  дальше  во  вселенных  и  галактиках,  застонало,  взревело,
одумалось,  поняло, как все в мире нелепо, скучно и подло. Шубников был горд
и  велик оттого,  что бросал вызов,  полагая при этом,  что он  не невидимая
противнику кусачая оса,  а равносилен,  равноумен,  равножесток ему. И чтобы
жертва  вышла  оправданней (хотя  Шубников  постановил не  искать  для  себя
никаких оправданий,  он в них не нуждался,  к тому же и жизнь человечья сама
по  себе не  имела оправданий) или поучительней,  ему хотелось,  чтобы люди,
пусть и  те,  что  проживали в  Останкине,  становились все  подлее и  гаже.
Шубников  велел  Палате  принимать и  самые  мерзкие  просьбы  и  пожелания.
"Правильно!  Так их!  Дави! Грызи их! - слышал он в себе голос Мардария. - И
поделом им!".
     Мардарий растворялся в нем.  Иногда,  правда, хныкал, просил отпустить,
обещал быть при нем,  Шубникове,  на побегушках и охранником тела.  "Нет!  -
сердился  Шубников.  -  Никогда!"  Мардарий  умолял  разрешить ему  хотя  бы
прогулки  и  посещения  библиотек,  приставал  с  просьбами провести  ученые
беседы,   скажем,   обсудить  утверждение  Ларошфуко:   "Наши  прихоти  куда
причудливее прихотей судьбы" -  или  устроить критический разбор "Карманного
оракула"  испанского  болтуна  Бальтасара  Грасиана.  Шубников  знал  теперь
наизусть и Ларошфуко,  и Грасиана,  и Марка Аврелия,  и Ницше, и Гартмана, и
Чаадаева,  кого только не знал,  и  всех именно на их языках.  И  всех их он
презирал.  Иногда  Шубников все  же  снисходил и  занимался разбором досужих
писаний  так  называемых  мыслителей.  Чего  они  стоили,  эти  мыслители  и
говоруны?  Их нет.  И листы их книг исчезнут.  Или их некому будет читать. В
библиотеку,  а порой и погулять Шубников Мардарию, лишенному телесной формы,
позволял.  И дважды посылал во двор дома номер пять, к детскому саду, просто
так побродить,  посмотреть.  О  детском саде он думал все более и более.  Он
знал,  что начнет с  детского сада.  И  детям,  визгливым и вонючим,  выйдет
облегчение.  Не  придется им через пятнадцать лет мучиться в  поисках анаши,
героина или  "Розовой воды".  Как  это он  сделает,  Шубников еще не  решил.
Главное,  что  они не  будут жить после него.  "Именно!  Так!"  -  слышал он
подстрекательское,  и наплывало видение.  Убегал Бурлакин, но и приближался.
Открывалась,  разверзалась пасть,  что-то  скрежетало,  хрустело,  и  лилось
теплое,  густое. "Нет! Нет! Нет! - шептал Шубников, его начинала бить дрожь.
- Нет! Нет! Никаких детских садов!"
     Тошноты  и  слабости  стал  испытывать Шубников.  Все,  что  Мардарий в
последние дни  его  самостоятельности испил,  пожрал в  Останкине на  мясном
комбинате,  на  пивоваренном заводе и  телевизионном центре,  уже  послужило
Шубникову и  отправилось своим  путем  в  коловращении веществ.  Требовалось
подкрепиться энергией и пищей, тогда и тошноты, а главное, дрожь должны были
пройти.  Шубников разорил два завода и электростанцию в Конакове, но не стал
сыт.  "Пора  брать  энергию  Каспийского моря,  -  подсказал Мардарий.  -  И
приниматься за океаны".


     А  Михаил Никифорович думал о  Любови Николаевне и  в поезде с курскими
соловьями на занавесках, отчего-то синими, и в Ельховке. В особенности когда
разбирал травы матери.  Опять до  него будто бы  доносились сигналы или даже
слова Любови Николаевны, и запах трав был ее запахом. Он очень хотел увидеть
на  левой  руке  Любови Николаевны следы от  детских прививок,  какие и  ему
когда-то делали здесь,  в Ельховке. "Она такая же, как мы, - рассуждал он. -
Как я.  Как моя матушка.  Как мои братья.  Мы  долго смотрели на  нее как на
диковинку,  как на пришлую и чужую. И никогда не ставили себя на ее место. А
она от нас.  Она такая же хрупкая,  ломкая и ранимая,  как мы.  И у нее есть
начало и есть конец. И ей грозит беда. Я чувствую, что ей грозит беда. Из-за
нас,  из-за  нее  самой,  еще  из-за  чего-то..."  Теперь Михаил Никифорович
по-иному смотрел на свое устранение от дел с Любовью Николаевной,  вызванное
многим,  в  частности и  его  щепетильностью,  его  понятиями о  достоинстве
человека.  Ничего в  этих понятиях он не был намерен менять и не намерен был
приспосабливать их  к  случаю.  Однако он  не  сделал вовремя того,  что был
обязан сделать.  И  сейчас ему  было очевидно,  что  необходимо действовать.
"Оставь  тревоги,  -  услышал Михаил  Никифорович.  -  Оставь...  Плохого не
случится..."
     А  хлопоты в  Ельховке и в районе,  грустные,  обидные и несуразные,  с
оформлением бумаг, сами по себе потеснили тревоги Михаила Никифоровича...


        "55"

     Дня три или четыре в Останкине казалось,  что - отпустило. Настроение у
жителей было ровное,  случалось, что они и улыбались. И вдруг опять - тоска,
ожидание конца света.  Поговаривали,  что вот-вот будут высылать дипломатов.
Нет,  дипломатов не выслали. Но, возможно, оттого, что дипломаты в Останкине
и  не  проживали.   Небесные  светила,   дневное  и  ночное,   вопреки  всем
астрономическим необходимостям пропали в полных и безнадежных затмениях,  от
них исходил не свет,  а копоть.  На Балчуге же и в Мневниках видели и луну и
солнце.  И опустился на Останкино смрад,  тяжелый,  черный.  Хотелось забить
ноздри ватой,  но желание это было вялое и неосуществимое, как и все желания
тех  дней  в  Останкине.   И  вроде  бы  следовало  уехать  куда-нибудь,   в
подмосковные сады-огороды или к родственникам на Шаболовку,  но никто никуда
не ехал.  Что-то держало нас здесь. Доктор Шполянов уж на что, если помните,
проживал в  самом Орехово-Борисове,  в  Шипиловском проезде,  а и тот каждый
день приезжал в  Останкино.  К  тому же  мы быстро стали привыкать к  полным
затмениям светил,  смраду,  ознобам, ожиданию конца света. Естественным было
предположение многих, что скоро над нами снова поднимется Шубников, укажет и
направит.  И  мы пойдем.  Воспоминания о  пожирании семечек,  хотя все еще и
вызывали чувство неловкости, стыда, представлялись теперь и отрадными.
     А  Шубников,  нами ожидаемый,  спал.  Спал на  кровати с  металлической
сеткой,  укрывшись шинелью,  спал  с  храпом,  со  свистом,  при  втягивании
воздуха,  со скрежетом зубов.  Оголодавший было,  он перенасытился. Сокрушил
металлургический завод на Урале,  стоявший с демидовских времен, а потом, по
соблазну  Мардария,  повелел  перенести  себя  в  Бискайский залив.  В  часы
приливов и  отливов он с  фырканьем перекачал в  себя энергию Атлантического
водоема и  ощутил в  себе крепость.  Сразу же пошла и зевота.  Но прежде чем
улечься на  кровать,  Шубников позволил себе  снова разрастись,  подняться к
звездам,  вселенским исполином со  сложенными на  груди руками зависнуть над
Землей. Над этим страусиным яйцом, над тыквой поганой, над футбольным мячом,
требующим пинка. Над этим притоном разврата и кораблем дураков, с которым он
был  готов  расстаться  с  одной  лишь  усталой  усмешкой,  презрительной  и
мудрой... Шубников чувствовал уже не крепость, а дурную тяжесть обжоры. Эдак
перебрал.  Двигался будто пингвин на суше.  Добравшись до Аргуновской, сразу
же  залег спать.  Понимал,  что заснет не на одну ночь.  Но местные жители и
Палата Останкинских Польз нуждались в присмотре и управлении.  "Усилим гнет!
- согласился Мардарий.  -  Усилим!"  Тогда  и  опустился на  Останкино смрад
тяжелый, черный, заразный.
     В  один из дней Шубниковского сна разлетелась по Останкину весть:  дядя
Валя удавился.  Будто бы ремнем.  Или шнурком. Или сухим мочалом. Будто бы в
каком-то подполе, подвале или бункере. Будто бы подруга Валентина Федоровича
Анна Трофимовна,  из парковых лебедих,  понесла в судках в подпол или бункер
обед и нашла удавленника. Будто бы перед тем в доме дяди Вали завыла собака,
а во дворе в гараже,  рыдая, ржала лошадь Каштанова и била копытом. Будто бы
Валентин Федорович оставил письмо и  завещание.  Письмо и  завещание забрали
милиционеры,  прибывшие  по  вызову  Анны  Трофимовны из  пятьдесят восьмого
отделения.
     Дядю Валю давно не видели.  Слышали, что в каком-то людном собрании или
на  балу он устроил скандал с  оскорблением Шубникова и  битьем хрусталя,  а
потом куда-то исчез.
     Узнав  о  гибели подсобного рабочего Зотова,  жизнелюб Ладошин прервать
сон  художественного руководителя не  отважился.  За  что Шубников позже был
готов его растерзать.
     Весть  о  Валентине  Федоровиче Зотове  будто  бы  вывела  Останкино из
оцепенения. Никто еще не знал, из-за чего дядя Валя удавился, плавало лишь в
воздухе странное и неизвестно откуда взявшееся выражение "сухое мочало",  но
мы  ходили виноватыми.  "Что же мы-то?  Кто мы теперь такие?  -  думали иные
останкинские жители,  не все, увы, не все. - В какой полон мы попали? И куда
пригребли?"  И  полагали,  что  далее к  туманным ядовитым заливам грести не
будут.
     Анна Трофимовна плакала,  слов почти не  произносила,  собака дяди Вали
слегка замолкла. Следователь посещал квартиру дяди Вали, Палату Останкинских
Польз,  осматривал бункер.  И  опять  шелестело  -  "сухое  мочало",  "сухое
мочало".  Одним из первых -  и была на это причина -  ознакомили с письмом и
завещанием дяди Вали Михаила Никифоровича,  вернувшегося из Ельховки вечером
накануне дяди Валиных похорон.  Уже  шумели в  Останкине дочь и  бывшая жена
Валентина Федоровича,  каждая  -  с  мужем-таксистом,  шли  войной  на  Анну
Трофимовну,   жаждали  прав,   оскорбились,   узнав,  что  завещание  прежде
показывают какому-то аптекарю,  а  не им.  От Михаила Никифоровича мы узнали
единственно,  что  и  письмо  и  завещание  Валентина  Федоровича  кончались
одинаково:  "Но беда-то небольшая?  А?" Филимону Грачеву,  интересовавшемуся
сухим мочалом, Михаил Никифорович сказал угрюмо: "Было и сухое мочало".
     Позже,  не через день и не через два, выяснилось, что произошло с дядей
Валей и что это за сухое мочало. Рос дядя Валя в Лазаревском переулке, почти
на углу с  Трифоновской улицей,  и  потому относил себя к  марьинорощинским.
Было ему лет одиннадцать, в пыльный июльский день он играл с ребятней, когда
в их двор зашел Китаец Ходя с двумя мешками в руках,  большим и малым. (Были
и  другие китайцы ходи,  со своими улицами и  дворами.) В большой мешок Ходя
укладывал бутылки и тряпье,  из малого доставал "уйди-уйди" и мячики-прыгуны
из опилок на резинке.  Улыбался он виновато, будто соглашаясь с тем, что его
надо терпеть.  Валя Зотов вынес из дома две бутылки,  получил свой мячик и с
чайником в руке залез на крышу сарая. Чайник был смятый, со сломанным носом,
вода в нем не держалась.  На крыше сарая чайник стал бронепоездом.  Но после
двух бомбежек бронепоезда резинка оборвалась, а из лопнувшего мячика потекли
опилки.  Осердившийся на  себя,  на чайник,  на опилки Валя Зотов выругался.
Китаец Ходя еще наделял девчонок последними "уйди-уйди".  Валя закричал: "Ах
ты,  китаец!"  -  и с силой швырнул чайник в Ходю.  Ходя стоял к нему спиной
метрах в  десяти от сарая,  чайник угодил ему в ногу ниже колена,  от боли и
неожиданности Ходя осел на траву.  Уходил он со двора волоча ногу, обернулся
и сказал,  все так же виновато улыбнувшись:  "Нехороший мальчик.  Никогда не
будет у тебя сухого мочала".
     Что за чушь сказал Китаец Ходя!  Какое такое сухое мочало?  Какие такие
сухие мочала есть у  китайцев?  И  сколько оно стоит?  Не две,  а три пустые
бутылки?  Или рваные сатиновые штаны,  которые ни во что не перешьешь? Зачем
ему, Вальке, Зотову, сухое мочало? Перед ним - весь мир!
     Он и  позже вспоминал об этом сухом мочале смеясь.  Он спросил бы о нем
Ходю,  но Китаец Ходя более в  их двор не забредал.  И  столько ждало Вальку
Зотова дел,  игр,  хлопот по дому, что о словах Ходи он думал редко. А потом
их и забыл.
     И  вот  год  назад  случилось странное.  Когда  Любовь Николаевна после
долгих подходов и просьб наконец разжалобила пайщиков, вытянула, вымолила из
них желания, он, Валентин Федорович, вызвавшись стать экстрасенсом, вспомнил
и о сухом мочале. Он поднимал и переносил мусорные ящики, жилые дома, ларьки
с квасом,  останавливал кровь,  ставил диагнозы на расстоянии и через стены.
Ему бы пожелать все автомобили мира,  всех фирм и  всех лет,  и  кататься на
них,  а  он  не  забывал о  сухом мочале.  Что же  это?  Он  не был жадным и
завистливым,   не  считал  себя  неудачником,   не  был  обделен  житейскими
приключениями,  утехами и бедами, жизнь с войнами и прочими обстоятельствами
не   позволяла  ему   скучать,   нетребовательность  же   его   к   условиям
существования,  шустрость и  везучесть не давали поводов для уныний и ложных
мечтаний.  Столько он пережил,  столько испытал,  столько имел!  А  в  своих
разговорных фантазиях на  публике он вообще мог обладать всем,  и  этого ему
хватало. И вдруг такая нелепица с сухим мочалом!
     Да  попросить  бы  у  Любови  Николаевны сухое  мочало.  Эдак,  как  бы
дурачась, с шутками. Подержать бы его в руках, успокоиться, плюнуть на него,
да и выбросить на помойку. А не смог. Стыдно было! Стыдно! И с шутками бы не
смог.  Браня себя  за  блажь,  за  слабость,  слово дал,  что  и  никогда не
попросит. А слово дядя Валя, если давал, умел держать.
     Как  помним,   его  горения  на  работе,  у  политической  карты  мира,
донорство,  рекорды не привели к  удачам.  Надо было побороть или уничтожить
Любовь Николаевну.  День капитуляции поначалу обнадежил дядю Валю.  А  потом
пошло...  Он ходил подавленный и будто потерявший голос. Смирял себя, словно
затаиваясь,  чтобы  застать  врага  врасплох,  но  сам  становился кроткий и
покорный.  И одолевала хандра.  Дядя Валя посчитал - от одиночества. Оттого,
что,  несмотря  на  все  его  приобретения,  жена  не  захотела  отвыкать от
таксиста.  Ну и пусть,  решил дядя Валя,  ну и таксист с ней! Он сыскал себе
подругу,  Анну Трофимовну,  Нюшу,  взбодрился, жил человеком, о сухом мочале
почти и  не вспоминал,  а  если и  вспоминал,  то как о веселой глупости,  о
которой можно было  и  рассказать на  потеху публике.  И  рассказал когда-то
Шубникову  и   Бурлакину,   тогда  еще  обычным  останкинским  горлопанам  и
баламутам. Рассказал на свою беду.
     А Шубников с Бурлакиным позднее,  уломав или обведя вокруг пальца Игоря
Борисовича Каштанова,  сказали как-то дяде Вале,  что, конечно, волхвы нынче
не те