евна.  -  Они  украшают
квартиру.
     - Выкину, - повторил Михаил Никифорович и пошел на кухню.
     - А выкинете, будете дураком! - понеслось ему вдогонку.
     Михаил Никифорович чуть было не ответил ей, но опустился на табуретку и
взял в руки "Вечернюю Москву".  Что она,  скандал,  что ли, желает устроить?
Слова,   какие  ему  явились  для  ответа,  были  самые  базарные.  Возня  с
чемоданами,  пакетами, сумками будто вновь преобразила Любовь Николаевну или
вернула ее  в  истинное состояние.  Но какое ее состояние было истинным?  По
вечерам Михаил Никифорович видел теперь в  своем жилище строгую,  платиновую
женщину, какая днем наверняка руководила текстильной фабрикой или даже целой
отраслью легкой промышленности,  скажем,  обувной или льнопрядильной, а если
брать  занятие  Михаила  Никифоровича,  то  и  всем  аптечным  делом,  всеми
микстурами, порошками и рецептами в отечестве. Да и оборонными предприятиями
могла  руководить Любовь  Николаевна.  Из-за  иной  Любови Николаевны Михаил
Никифорович ездил на Савеловский вокзал.  Та была и  пропала.  А может быть,
той и  вовсе не  было...  Приходила к  Михаилу Никифоровичу тоска,  какой он
никогда не  испытывал.  Но серебристой оказалась эта тоска,  она была и  как
мечта... А возвращенная в Останкино Любовь Николаевна в английском костюме и
белой блузке с  кружевами,  если являлась на  улицу Королева после усердий в
отраслях и сферах,  возможно, и ночами сидела над деловыми бумагами. Ей этаж
в  доме  полагался,  а  не  койка  и  тумбочка  в  общежитии.  Когда  Михаил
Никифорович  по   недоразумению  встречался  взглядом   с   глазами   Любови
Николаевны, ему казалось, что он видит в них презрение, а то и брезгливость.
"Ну и  катились бы  отсюда!"  -  желал сказать ей Михаил Никифорович,  но не
говорил:  а  вдруг  в  нынешней Любови Николаевне,  в  тайнах ее,  пребывала
прежняя Любовь Николаевна, летняя и осенняя.
     Но сегодня-то Любовь Николаевна походила на ту, что готовила посинюшки,
суп харчо,  кабачки,  фаршированные мясом,  посылала Михаила Никифоровича на
улицу Цандера за швейной машинкой и  могла пуститься в  загул.  Да хоть бы и
пустилась!..  Ту,  летнюю и  осеннюю,  живую  Любовь Николаевну почувствовал
рядом с собой Михаил Никифорович,  когда закрывал чемоданы.  И запахи были -
живой Любови Николаевны.  Жаркая,  в  пушистом оранжевом свитере,  в ношеных
джинсах,  высунув язык,  помогала она  ему затягивать кожаные ремни,  плечом
толкнула,  и  оно  было  живое,  знакомое.  Михаилу  Никифоровичу захотелось
отшвырнуть чемодан, обнять Любовь Николаевну. Не отшвырнул и не обнял...
     - Как вы думаете,  без паспорта можно поселиться в общежитии?  - Любовь
Николаевна стояла в коридоре.
     - Вам - можно, - сказал Михаил Никифорович.
     - Вот и нет. И мне нельзя. Я и не особенная. Я обычная и с малым сроком
проживания в Москве.  А в бумагах я осталась Стрельцовой.  Неразведенной.  И
можете  представить,  как  нелегко было  поселиться неразведенной и  имеющей
площадь на Королева.
     - Позвольте  вам   не   поверить  насчет  нелегко,   -   сказал  Михаил
Никифорович.  - При вашей-то... пронырливости... Или пробойности... Или... А
не разведенная вы, видимо, со мной?
     - С кем же еще?
     - С одной дамой я хоть разведенный...
     - Я ее хорошо знаю, - напомнила Любовь Николаевна.
     - Но зачем вам теперь нужна моя фамилия?
     - На время,  на время!  Девушки из общежития помнят, что вы мой муж. Но
это пустяки. Они могут и запамятовать. А вот площадь ваша останется у меня в
резерве.  Мало ли что.  И вы, как неразведенный, посидите для меня на скамье
запасных.
     - Не нарушаете ли вы условия договоренности с нами?
     - А хоть бы и нарушаю! - рассмеялась Любовь Николаевна.
     - К чему вы все это мне говорите?
     - Хочу - и говорю! Дразню вас. Скандала хочу!
     - А-а, - сказал Михаил Никифорович и развернул "Вечернюю Москву". Когда
он  прочитал (слова прыгали со  строчки на  строчку и  не сразу собирались в
предложения) заметку о вымогательнице из парикмахерской,  заслужившей восемь
лет и конфискацию имущества,  из комнаты донеслось:  "У кого же нет капусты,
прошу к  нам в  огород,  во девичий хоровод..." Давно не пела при нем Любовь
Николаевна.  И  как пела теперь!  Михаилу Никифоровичу бы слушать и  слушать
ласковое ее  пение,  но  он  встал,  газету  бросил и,  грозный,  отправился
закрывать дверь в комнату,  чтобы никакие издевательские звуки не мешали ему
жить.
     И тут же Любовь Николаевна встала в дверном проеме, бедром прислонилась
к косяку.
     - А вы нервничаете,  -  улыбнулась Любовь Николаевна. - Дверью хлопнуть
решились.  Это  я  дверью должна хлопнуть.  Вы-то  что  нервничаете,  Михаил
Никифорович? Вам один вечер и осталось терпеть. Или вы недовольны тем, что я
ухожу в общежитие? Может, вы обижены? Может, удержать меня собрались? Что вы
молчите, Михаил Никифорович? А может, у вас любовь ко мне?
     - Хорошо,  считайте, что любовь, - каким-то дурным, сдавленным, чуть ли
не хриплым голосом сказал Михаил Никифорович, повернулся и пошел на кухню.
     - Вот  тебе  и  любовь!  -  рассмеялась Любовь  Николаевна.  -  А  сами
сбегаете!
     "Издевается!  Голову дурит! - старался уверить себя Михаил Никифорович.
- Нет,  надо продержаться, всего-то одна ночь, до петухов". И удивился себе:
каких петухов,  при чем тут петухи?  Но не ущемляла ли в  чем-то себя Любовь
Николаевна ради его покоя,  комфорта и  свободы?  Однако тут же  он вспомнил
Любовь Николаевну последних дней и за столом у дяди Вали. "Дурачит, дурачит!
Или развлекается.  И жить она может где хочет.  Общежитие - ее блажь, блажью
была и моя квартира",  -  говорил себе Михаил Никифорович.  Но спокойствие к
нему не приходило.
     - Да! - Любовь Николаевна появилась на кухне. - Сбежали!
     - Что вам нужно от меня? - спросил Михаил Никифорович.
     - Теперь,  пожалуй,  и  ничего не  нужно,  -  сказала Любовь Николаевна
серьезно. Печаль была в ее глазах.
     Михаил Никифорович встал.
     - Была надежда,  -  сказала Любовь Николаевна,  -  но,  увы, то, что вы
могли, вы не сделали.
     - У женщины,  со мной разведенной,  - сказал Михаил Никифорович, - тоже
была надежда, а я ее разочаровал. Вы знаете.
     - Здесь иное,  -  сказала Любовь Николаевна. - Вы могли меня спасти, но
не спасли.
     И Любовь Николаевна ушла в комнату.
     Мрачный Михаил Никифорович ходил по кухне и ругал себя. Он был тугодум,
мыслить о житейских обстоятельствах быстро не умел.  Виноватым признать себя
было легко,  но  сообразить,  что именно он  не сделал,  чтобы спасти Любовь
Николаевну (и  от  чего?),  он  не мог.  "Скотина я!  -  твердил себе Михаил
Никифорович.  -  Но что делать?  Что?" Подсказала бы она,  как ее спасти (от
чего - уже не имело значения), он бы и жизнь отдал.
     А  потом Любовь Николаевна снова запела.  Вспомнила вначале о том,  как
ночевала  тучка  золотая  на  груди  утеса-великана...  Не  оказался  Михаил
Никифорович утесом-великаном, так, стало быть, следовало понимать? Но Любовь
Николаевна,  став  Лелем  из  оперы тихвинского волшебника,  отчитала глупых
девок словами чужанина:  "Что за радость вам аукаться..."  Никакой печали не
было теперь в голосе Любови Николаевны.  Михаил Никифорович ходить перестал.
Напоминание об утесе-великане вряд ли было намеренным. Да она как будто бы и
танцует,  показалось Михаилу Никифоровичу.  Он  закурил,  стряхивал пепел  в
банку из-под майонеза. Майонез покупала Любовь Николаевна. Могла ли женщина,
которую требовалось спасать,  думать о майонезе?  Сомнительно. А теперь она,
судя по  звукам,  пританцовывала или водила сама с  собой хоровод.  Вовсе не
грустным  получался ее  последний вечер  в  квартире  Михаила  Никифоровича,
сладостной, возможно, представлялась ей жизнь в компании девушек-отделочниц.
Да  и  одних ли девушек-отделочниц?  А  Любовь Николаевна запела "Черноокий,
чернобровый,   молодец  кудрявый...",  призывно  запела,  с  удалью.  Михаил
Никифорович был чернобровый,  но не кудрявый и  глаза имел серые,  не к нему
был  обращен  призыв  Любови  Николаевны.  Среди  знакомых  к  чернобровым и
чернооким можно было отнести Шубникова.  Но черноокие и  чернобровые нашлись
бы и помимо Шубникова.  Тем временем Любовь Николаевна отправилась в ванную,
зашумел душ.  Купание ее  было  недолгим.  Веселая,  ухоженная,  прекрасная,
босая,  в  мохнатом халате вышла она в коридор,  манила Михаила Никифоровича
шалыми глазами.
     - Что же вы, Михаил Никифорович? - говорила Любовь Николаевна. - Или вы
боитесь меня?  А ведь когда-то были отважным мужчиной. Или вы полагаете, что
я и впрямь полая,  или на транзисторах, или вампир и кровью вашей наслажусь,
или кикимора из полесских болот и сглажу вас?
     - Не издевайтесь надо мной, - тихо сказал Михаил Никифорович.
     - А если вы заслужили?..
     Михаил Никифорович и  сам будто не хотел,  но резко направился к Любови
Николаевне,  возможно,  чтобы  высказать ей  возмущение или  даже  скрутить,
связать ее,  затрещину влепить и  прекратить ее  развлечение.  Но в  шаге от
Любови Николаевны остановился,  ощутив,  что  несправедлив и  нелеп,  сказал
лишь:
     - Вы уезжаете. И ладно.
     Любовь  Николаевна  протянула  руку  и   пальцем,   перстом  указующим,
дотронулась до груди Михаила Никифоровича.
     - Все должно было быть иначе,  -  сказала она снова серьезно.  -  А вы,
может быть, меня предали... Или себя...
     - Вы объясните мне,  -  сказал Михаил Никифорович,  -  что я должен был
сделать. Или что вы считаете, я должен был сделать.
     - Михаил Никифорович,  -  грустно покачала головой Любовь Николаевна, -
подсказки здесь невозможны.
     Палец  свой  с  огненным  ногтем  она  не  отнимала  от  груди  Михаила
Никифоровича, он будто жег. Мог и опалить.
     Наконец отвела руку Любовь Николаевна...
     - Да ведь шучу я,  Михаил Никифорович! - сказала она. - Все я шучу! Или
вы не видите?
     - Зачем? - спросил Михаил Никифорович.
     - А  я и сама не знаю зачем.  Просто я дурная,  вам известно.  Куражусь
вот...  Но,  может, и удовольствие хочу получить напоследок. А? И вам небось
хорошо будет.
     - Не будет, - солгал Михаил Никифорович.
     Желанная,  единственная стояла рядом женщина, а Михаил Никифорович волю
в себе собирал.
     - Может, и случая потом не представится, - сказала Любовь Николаевна. -
В общежитии то...
     - Ну  и   замечательно!   -   произнес  Михаил  Никифорович,   пошел  к
раскладушке,  схватил ее  будто  за  шиворот,  скрылся в  ванной и  задвинул
защелку с силой, достойной амбарных засовов.
     Еще когда был в коридоре,  услышал:  "Ведь я про какой случай говорю...
Вы же опять не поняли..." -  но дальше разговор вести не пожелал.  Нерушимое
убеждение в  том,  что  она  развлекается,  и  не  только ради  собственного
удовольствия,  но и ради посрамления его как личности,  казалось,  захватило
его.  Михаил Никифорович был из тех людей,  что чаще готовы и самые горькие,
окаянные упреки по поводу их натуры и  действий не отвергнуть,  а  посчитать
верными и  заслуженными,  признать,  что именно в них самих и есть источники
чужих и своих бед.  Но сейчас он заупрямился.  Уверил себя в том, что и в те
мгновения,  когда Любовь Николаевна говорила якобы серьезно (что  он  ее  не
спас,  а мог спасти, что предал ее и себя, а мог сделать нечто), и тогда она
лицедействовала и  развлекалась.  Или  развлекала кого-то.  Она по  чьему-то
расчету или ехидству была навязана Останкину и ему,  аптекарю,  но она ему -
не по силам.  И он негодяй,  что не отторгнул ее сразу,  а существовал с ней
рядом в  теплой житейской сытости как с некоей беззлобной шуткой природы.  И
несомненно он  был  безразличен ей  или  интересен лишь  как  объект  опыта.
Возможно, в этом опыте, или, как было названо, в кашинском эксперименте, ему
и   отводилась  особая  роль,   но  он  ее  не  исполнил  и   тем  расстроил
экспериментаторов.  В  мыслях  об  опыте  Любовь Николаевна виделась Михаилу
Никифоровичу наглой и  бесстыжей,  поступавшей против правил.  Каких правил?
Если и  были у нее правила,  то для Останкина непригодные.  Так говорил себе
Михаил Никифорович, лежа в ванной на раскладушке.
     Ему  казалось,  что  он  слышит  смех  Любови Николаевны.  Потом  будто
раздавались звуки  царапающие,  большой кошки  или  рыси.  Потом  словно  бы
отмычкой или крючком хотели добраться до защелки и  откинуть ее.  "Спать,  и
все.  А  завтра ее не будет..." Но не слетал на Михаила Никифоровича сон.  О
своей жизни думал Михаил Никифорович и  о Любови Николаевне.  А может,  надо
было открыть дверь?  И все бы пошло иначе...  Ни за что.  Никогда... Дальние
шумы  мерещились Михаилу Никифоровичу,  подземные гулы  и  взрывы,  обвалы в
снежных горах.  Тревожно и больно стало на душе Михаила Никифоровича,  будто
перед землетрясением.  Или перед падением бомбы. Или перед гибелью близкого,
внезапно осознанной...  "Нет от смерти в саду трав",  -  явилось ему.  Нет в
саду трав...  Что жизнь твоя, и ее, и его, и всех и зачем?.. Он хотел встать
и зажечь свет,  но не смог. Да и принес бы электрический свет облегчение и в
чем  бы  укрепил?  Вот и  оставалось ждать до  петухов...  "Но отчего же  до
петухов?" -  противился петухам Михаил Никифорович.  Студено стало в ванной,
стужа была не от льдов,  не колымской,  а  сырой,  будто от полесских болот,
упомянутых Любовью Николаевной. Михаила Никифоровича знобило. Глаза его были
закрыты,  но  виделось ему  нечто  быстрое,  взлетающее и  зеленое.  Оно  то
приближалось к нему,  то будто отпрыгивало или отбрасывалось от него, и лики
чьи-то проступали в зеленом,  незнакомые и скорбные. И уже не тревога была в
Михаиле Никифоровиче,  а боязнь,  чуть ли не страх чего-то.  И выло,  выло в
небесах ненасытное, злое. А тут из быстрого, взлетающего, зеленого бросилось
нечто  -  птица ли,  ветка ли  ожившая,  корявая,  колючая,  зверь ли  какой
оголодавший, - бросилось к Михаилу Никифоровичу, будто желая вцепиться ему в
горло. Михаил Никифорович отшвырнул одеяло, рывком поднялся на локтях.
     Тишина была в доме.
     Вода  ни  из  единого крана  не  капала,  трубы и  батареи отопления не
громыхали, не скандалили и не стонали.
     Кто-то  заплакал.  Заплакал тихо,  но  совсем рядом,  в  комнате или  в
коридоре. Плакал ребенок. Плакал, ничего не выпрашивая и никого не подзывая.
Нет, теперь, жалуясь самой себе, плакала женщина. Михаил Никифорович захотел
встать и пойти на плач,  но его качнуло, опустило на раскладушку и прижало к
ней. Глаза Михаила Никифоровича закрылись, и он заснул...


        "39"

     Проснулся он  поздно,  в  девять,  и  то  оттого,  что  в  дверь ванной
энергично постучали.  Любовь  Николаевна ожидала водных процедур.  Была  она
деловой  и  чужой  в  квартире  Михаила  Никифоровича,  вчерашний вечер  мог
оказаться и его сновидением.
     - Доброе  утро.  Извините,  -  хмуро  пробормотал  Михаил  Никифорович,
собирая раскладушку.
     Пока  у  Любови Николаевны были  занятия в  ванной,  Михаил Никифорович
сходил за  газетами,  поглядел на  мир из  окна кухни.  Башня была на месте,
троллейбусные провода висели  необорванные,  липы  и  тополя  стояли прочно,
буйств стихий ночью в Останкине не происходило.  Михаил Никифорович был даже
разочарован.
     Он мог помочь Любови Николаевне перенести чемоданы и  сумки на Кашенкин
луг.  Но руки нашлись.  В двенадцать явились две товарки Любови Николаевны -
девушки из комплексной бригады отделочниц,  знакомые Михаилу Никифоровичу по
осенним гостеваниям в его квартире. Имен их, впрочем, он не помнил. Девушка,
та,  что помоложе, смотрела на него с укором, чуть ли не враждебно, полагая,
видимо,  что  именно  он  виноват  в  раздоре  с  супругой,  столь  милой  и
порядочной.   Девушка  постарше  Михаилу  Никифоровичу  даже  улыбалась,  он
чувствовал, что она готова начать разговор, какой бы мог уладить или хотя бы
смягчить семейную драму.  У  порога,  когда чемоданы и  сумки были в руках у
трех дам, она все же высказала сожаление о разбитой семье.
     - Что тут сожалеть, - жестко сказала Любовь Николаевна. - Оно, может, и
к лучшему... Найдутся люди и более достойные. А Михаилу Никифоровичу суждено
пожалеть о том,  что он выпустил из рук.  И куда оно уйдет. - Жесткий взгляд
Любови Николаевны был направлен теперь на Михаила Никифоровича. - И, видимо,
скоро пожалеть. Как бы и не вышло бед.
     Отделочница помоложе будто  ждала этих  слов  и  закивала одобрительно.
Михаил Никифорович лишь руками развел.
     - Проваливайте, проваливайте, - сказал он, закрыв за дамами дверь.
     Ну и что он выпустил из рук,  ну и куда оно пойдет?  Пойдет и пойдет...
Михаил Никифорович заглянул в  комнату.  Осматривать со вниманием комнату он
не  стал.   Если  что  забыла  -  пришлет  товарок-отделочниц.  Занавески  и
ламбрекены висели.  И  возвращенные Любовью Николаевной три горшка с  худыми
растениями стояли на  подоконниках.  Выкидывать их  сразу показалось Михаилу
Никифоровичу мелкой местью. Михаил Никифорович уселся на диван, зажмурился в
удовольствии.  Неужели он совсем свободен от Любови Николаевны?  Свободен! И
жив!
     Но  следовало  собираться  на  работу.  Михаил  Никифорович  забрал  из
шкафчика в ванной деловые бумаги и возвратил их в комнату. При этом полистал
паспорт. Штамп с именем жены действительно не исчез, не выгорел и не стерся.
"А-а! Исчезнет!" - легкомысленно предположил Михаил Никифорович.
     После  работы  освобожденный Михаил  Никифорович  заглянул  в  ресторан
"Звездный" и допустил нарушение диеты. Бывшая аптека Михаила Никифоровича, а
ныне пункт проката,  находилась метрах в семидесяти, огням там в двенадцатом
часу полагалось бы не гореть,  а они горели,  и в недрах ощущалось служебное
движение  людей.  И  будто  бы  новая  вывеска  светилась.  Впрочем,  Михаил
Никифорович не придал мелким странностям значения.
     Он ожидал продолжения радостей в  очищенной от наваждения квартире.  Но
никакие радости дома  не  возникли.  Да  пусть бы  жила рядом с  ним  Любовь
Николаевна,  пусть бы стесняла,  пусть бы ходила хоть и  в  сером английском
костюме!.. "Суждено пожалеть..." И другие слова вспомнил Михаил Никифорович.
Но и впрямь, от чего он мог уберечь Любовь Николаевну, от чего и как спасти,
что  он  должен был  делать,  как  он  предал ее  и  себя?  "Подсказки здесь
невозможны..."
     Иным  вышел уход Мадам Тамары Семеновны.  Тамару Семеновну надо было не
спасать, а обеспечить. Ввести в Высший Свет. Спасти себя она могла сама. Что
и сделала,  расставшись с Михаилом Никифоровичем.  А сейчас она, возможно, и
обеспечена и вблизи светского общества,  а то и в нем.  Тогда его сожаления,
растерянность,  чувство  вины  оказались временными,  а  ощущение свободы  -
стойким.  Тамару Семеновну Михаил Никифорович,  пожалуй, не любил. Увлечение
или  влюбленность  были  в  Крыму  и  позже  в  Москве,  но  они  потихоньку
выветрились...   Нынешнее  свое   удрученное  состояние  Михаил  Никифорович
объяснил в  конце концов тем,  что он  по своей натуре склонен привыкать или
привязываться к  чему-либо или к  кому-либо и потом ему без этого привычного
худо. Но пройдет время, и он отвыкнет от наваждения...
     Михаил Никифорович направился к  дивану.  Но  потом  снял  раскладушку,
отправленную было на антресоль, расставил ее в ванной, там и улегся. Уснуть,
как и накануне, не мог. Опасался закрыть глаза. Вот-вот, казалось, возникнет
снова зеленое,  гибкое и взлетающее, станет выть, раздадутся шумы и грохоты,
а  потом из  зеленого бросится к  нему птица,  ветка или зверь и  уж  теперь
вцепится ему в горло. И боялся Михаил Никифорович услышать плач в тишине. Но
не  ожило зеленое,  и  никто не  заплакал.  Противно текла вода  из  бачка в
туалете, и дрожали, постанывая, трубы водопровода...


        "40"

     Через два  дня  Михаил Никифорович достал из  почтового ящика письмо от
Любови Николаевны.
     Любовь Николаевна благодарила Михаила Никифоро