на станет злоупотреблять его
терпением (доверием?  Привычкой?  Жалостью?)  или начнет вдруг покушаться на
его житейскую самостоятельность,  он тут же себя отстоит,  а  ее вытолкает в
шею  из  Останкина.   Но  пока  поводов  выталкивать  ее  в  шею  у  Михаила
Никифоровича не было. И заскучал бы он, наверное, без Любови Николаевны...
     А  Любови Николаевне,  похоже,  все более и более нравилось проживать в
Москве.  Возможно,  бывшие пайщики,  дядя Валя в частности, успокоились и не
напоминали ей  об  условиях акта о  капитуляции.  Любовь же Николаевна будто
никогда и  не объявляла себя рабой и берегиней и тем более не выходила ни из
каких бутылок.  Можно было  посчитать,  что  она  на  самом деле приехала из
провинции и  теперь попала в плен столичных прелестей и затей.  И можно было
предположить,  что она заслужила где-то  беспечный отпуск с  учетом отгулов,
подкрепленный к тому же финансовым листом.
     Впрочем,  брать у Михаила Никифоровича рубли она так и не отказалась. И
когда Михаил Никифорович,  подсчитав стоимость посинюшек, или драников, супа
харчо  на  основе баранины,  кабачков с  мясом,  цветной капусты в  сухарях,
слоеного пирога с  вишней,  протягивал ей  деньги за  свою долю,  она и  эти
деньги брала без слов и жестов.
     Возможно, рубли Михаила Никифоровича шли на культурную программу Любови
Николаевны.  Подтверждением того,  что она не коренная москвичка,  а  с луны
свалилась или и впрямь заехала из Кашина,  был ее интерес к художественным и
историческим ценностям столицы.  После капитуляции,  как  только начались ее
праздные дни, угомонив свои печали и недоумения, Любовь Николаевна бросилась
в музеи,  на выставки и в театры.  Среди прочих выставок она посетила только
что  открывшуюся на  Крымской набережной -  "Сахалин и  Курильские острова в
произведениях московских живописцев",  где  на  полотнах  уже  известной  ей
художницы  Жигуленко увидела  девушек  с  острова  Шикотан,  острыми  ножами
разделывающих  рыбу  сайру.   Конечно,   Любовь  Николаевна  побывала  и   в
Третьяковке,  и  в ГМИИ,  и в Музее народов Востока,  и в Историческом,  и в
"Палатах боярина" в  Зарядье,  где ей  понравился глобус боярина и  собрание
самоваров. Поддавалась она мегафонным уговорам экскурсионных бюро, ездила по
Москве в  просветительских автобусах.  Видела хвост лошади Юрия Долгорукого,
голубей на плечах Тимирязева.  Однажды у  Кузнецкого моста Любовь Николаевна
вскочила  в  автобус  литературного маршрута  "Марина  Цветаева  в  Москве".
Выслушав истории экскурсоводши,  она и сама взволновалась. Следуя этикету их
с Михаилом Никифоровичем отношений,  прежде она почти ничего не рассказывала
ему о своих московских впечатлениях. А тут принялась говорить ему о квартире
Цветаевых на улице Писемского,  о картине Врубеля "Пан",  о золоте инков, об
актере  Александре Голобородько,  виденном ею  в  Малом  театре  по  билету,
купленному с рук. Михаил Никифорович то ли был не в настроении, то ли ничего
не мог сказать о квартире Марины Цветаевой и актере Голобородько,  пробурчал
что-то лишь о  Врубеле.  И  замолк.  Более о  своих походах по Москве Любовь
Николаевна ему не говорила.
     Михаил Никифорович догадывался,  что  Любовь Николаевна не  пролетает и
мимо магазинов,  в каких продаются шляпки,  помады,  туфли,  серьги и прочая
бижутерия.  Известно,  и  прежде менялись наряды Любови Николаевны,  -  в ту
пору,  мы  предполагали,  она искала свой московский образ.  Но  ранние вещи
Любови Николаевны возникали как бы из воздуха,  в  воздухе же они и исчезали
или висели там на  невидимых вешалках.  В  шкафу и  в  чемодане,  во  всяком
случае,  Любовь Николаевна их  не  держала.  Очевидно,  те  вещи были как бы
служебной формой.  Теперь же,  считал Михаил Никифорович,  в  квартире стали
появляться вещи Любови Николаевны личные.  Эти-то  были точно из  московских
магазинов.     Однажды    Михаил    Никифорович    допустил    бестактность,
поинтересовавшись,  пусть даже без зла и укора: "Вы все по городу ходите. Вы
что -  в отпуске?  Или на каникулах?" "Я не в отпуске.  И не на каникулах, -
сердито ответила Любовь Николаевна.  -  Я  не у  дел.  И  вы знаете почему".
Михаил Никифорович тогда чуть было не  спросил,  долго ли  Любовь Николаевна
предполагает быть не у дел,  в томлении натуры, но не спросил, боясь, как он
понял позже, Любовь Николаевну спугнуть.
     Однако  испытывала ли  Любовь Николаевна,  будучи не  у  дел,  томление
натуры (когда-то  Петр Великий уходил от  сражения со шведами,  дабы вызвать
томление натуры сорвиголовы Карла,  и притянул того к Полтаве)?  Не вызывала
ли она сама в ту пору томление иных личностей, скажем, Михаила Никифоровича?
Или дяди Вали?.. Но оставим пока эту тему.
     Как-то  Любовь Николаевна высказала на  кухне сожаление об  австрийских
сапожках,  о том,  что не удалось купить их. Михаил Никифорович предложил ей
деньги.  У кого-нибудь он полагал их на время одолжить. У Добкина, например.
Любовь Николаевна растрогалась,  но  сказала,  что он  не так понял,  что ее
сожаление вызвано  не  отсутствием денег,  а  безобразной очередью.  "Что  -
деньги!  -  нервно сказала Любовь Николаевна. - С ними мы разберемся позже!"
Кто "мы", Михаил Никифорович уточнять не стал.
     Сапоги австрийские Любовь Николаевна не  купила.  Они  были  зимние,  а
холода еще  не  пришли.  Первыми обновками стали  ситцевые платья,  серьги с
бирюзовыми  стеклышками,   туфли  на  среднем  каблуке,  тапочки  для  дома,
вызвавшие у меня мысли о черевичках. Вместе с этими черевичками она купила и
тапочки для  Михаила Никифоровича.  Михаил Никифорович и  при  Мадам  Тамаре
Семеновне тапочки  надевал  редко,  лишь  когда  был  в  чем-то  виноватый и
испытывая при этом утеснение. К вечерним шлепанцам, пижамам он, крестьянский
сын и  бывший матрос первой статьи,  относился с  высокомерием.  Из  теплого
белья  носил  лишь  тельняшку.  Тапочки,  преподнесенные ему,  он  готов был
отправить в  мусоропровод.  Но  посчитал,  что они не  его собственность,  а
Любови Николаевны,  и распоряжаться ими он не волен. Вышло так, что в жаркий
день  Михаил Никифорович,  приняв душ,  сунул ноги  в  тапочки.  И  позже их
надевал.  Сколько они стоили, он не знал и денег Любови Николаевне за них не
предложил,  решив,  что его вещью они стать не  должны,  а  он  будет как бы
арендатором тапочек. Но чувствовал, что ни с того ни с сего покорился чуждой
ему вещи...
     А  Любовь Николаевна вскоре принялась вслух,  но  как  бы  между прочим
замечать,  что в квартире Михаила Никифоровича многого не хватает. То есть и
мебель бы надо иметь другую,  а  уж коли жить со старой,  то ее следовало бы
переставить по-другому,  и  прочее и  прочее.  Понятно,  что  замечания были
пресечены  Михаилом  Никифоровичем.  Покупки  же  Любови  Николаевны  Михаил
Никифорович рассматривал, но оценку им давал по принуждению и из вежливости.
Для  красивой женщины  все  могло  оказаться хорошим,  дура  же  и  страшила
способна и туфли Золушки превратить в потертые калоши.  Из Любови Николаевны
получалась нынче красивая женщина. А потому и одобрительные оценки его ("Да,
ничего...",  "Да,  нормально...")  чаще  всего не  были  несправедливыми или
фальшивыми.
     Сложности случались, когда Любовь Николаевна возвращалась с пакетами из
отделов нижнего белья.  Когда-то весной она могла разгуливать вблизи Михаила
Никифоровича чуть ли не нагишом,  не видя в том ничего зазорного. Может, она
и вообще не знала,  что за звери такие мужчины. И Михаил Никифорович смотрел
на  нее тогда как на  существо условное,  по  свойствам не лучше привидения.
Теперь же  Любовь Николаевна стала  стыдливой.  И  хотелось ей  похвастаться
чем-то, и неловко было. Но не терпелось оглядеть себя в новом одеянии, и она
просила Михаила Никифоровича не заходить в ванную и там, в ванной, вертелась
подолгу перед зеркалом.  Что  при  этом пела,  Михаил Никифорович не  ведал.
Однажды лишь услышал:  "...под  роскошным небом юга сиротеет твой гарем".  С
этими  словами,  как  помнил Михаил Никифорович,  в  опере  Глинки Людмила с
просьбой вернуться к делам в родные края обращалась к Ратмиру, находившемуся
в  любовных  заблуждениях.   Михаил  Никифорович  предположил,   что  Любовь
Николаевна  недовольна  покупкой.   Действительно,   бангладешские  шальвары
оказались с порчей, Любовь Николаевна тут же понеслась менять их.
     Как-то  она сказала Михаилу Никифоровичу:  "В  очереди говорили,  что в
Европе не  носят лифов".  И  тут  же  смутилась.  И  не  от  взгляда Михаила
Никифоровича,  наверное,  а  от мыслей тайных и желаний.  Какие возникают от
туманов.  Или потому смутилась, что позволила себе неприличное. До отлучения
от дел Любовь Николаевна виделась нам и властной,  и способной воспитывать в
саду и в яслях,  а то и дрессировать кого следует,  сила, хватка и жесткость
деловых женщин,  хорошо известных нам,  проглядывали в ней. Такой даме в дни
церемоний и  служб пошли бы  серые костюмы английского покроя с  бостоновыми
пространствами для  положенных наград.  Теперь Любовь Николаевна порой  сама
походила  на  тех,  кого  следовало  дрессировать.  Шаловливая становилась и
легкомысленная.  Или  дурашливая.  Михаил Никифорович имел поводы опасаться,
как бы она чего не учудила.  И не вызвала административных решений.  Нет, не
вызвала...  Либо  тушила  в  себе  пожары,  либо  ощущала  чьи-то  запреты и
собственные слабости.  Иногда  она  выглядела  и  растерянной,  чуть  ли  не
беззащитной.  Не  он  ли,  Михаил Никифорович,  должен был стать ей  щитом и
оплотом?.. Но случались мгновения, когда Любовь Николаевна огнем глаз своих,
движениями то ли дикого зверя -  рыси на морозе,  или выдры в промоине,  или
горностая на  сосне,  -  то ли парящего баклана,  то ли пенной волны обещала
вдруг  стать  стихией  буйной  и  громкой,  пуститься  в  разгул,  промотать
состояния и наследства,  раскачать Останкинскую башню, сокрушить поднебесные
горы...
     Михаил Никифорович имел вечерних приятельниц,  о  чем было сказано.  До
одной из  них,  как помнится,  он  не донес цветы,  отчего Любовь Николаевна
обрела силу.  Когда Михаил Никифорович не  ленился,  не  уставал от  бесед с
останкинскими знакомыми,  он  иных  своих  приятельниц посещал.  Одну  чаще.
Другую реже  (приятельница,  до  которой он  не  донес цветы,  ему  более не
звонила).  Теперь же он стал чуть ли не домоседом. Себе удивлялся. Что это с
ним?  То,  что  он  полагал  стеречь  Любовь  Николаевну и  уберегать ее  от
безрассудств,  в объяснения не годилось. Что ее стеречь? И как бы он уберег?
Тянуло  теперь  его  быть  рядом  с  Любовью  Николаевной.  Блажь  какая-то,
глупость,  а  вот  тянуло.  Любовь Николаевна волновала его.  И  будто  дитя
случая, игривое и забавное. И будто женщина.
     Михаил Никифорович вспоминал,  как он делал укол Любови Николаевне. Как
вводил  густую,  словно  желе,  коричневую жидкость лешьего  происхождения в
ягодные ее места.  Как ощутил он пальцами ее кожу,  плотную и  нежную,  чуть
шершавую...  Мыслями он нередко возвращался в те мгновения и, возвратившись,
корил  себя  за  нескромные мысли.  Однако мысли его  не  были  нескромными.
Скорее, они были возвышенными...
     Понимала ли его состояние Любовь Николаевна? Порой Михаилу Никифоровичу
казалось,  что понимала.  Иногда же она,  несмотря на свою стыдливость, вела
себя так, словно бы и впрямь не знала, зачем в мироздании мужчины и женщины.
А  как-то,  вся сияющая,  принесла из  Петровского пассажа купальник,  будто
завтра ее ждали пески и гальки морских побережий.  И купальник,  а значит, и
Любовь Николаевну в  купальнике Михаил Никифорович должен был рассматривать.
Каково ему приходилось...
     Любовь Николаевна успела загореть.  Где и как -  ее было дело. Наблюдая
ее в бикини,  Михаил Никифорович мог понять,  что белых пятен на теле Любови
Николаевны не осталось. Не проглядывались и белые полоски. Загар был ровный,
светло-бронзовый,  для антикварных магазинов.  Тело Любови Николаевны нельзя
было признать худым,  видимо,  сказались ее аппетиты и кулинарные успехи. Но
Любовь Николаевна и  не располнела,  была спортивна.  При этом линии ее тела
казались мягкими,  овальными,  как бы ленивыми,  словно бы Любовь Николаевна
всерьез занималась синхронным плаванием.  И дядя Валя засомневался бы сейчас
в том,  что она полая. Но если бы, скажем, он подумал, что Любовь Николаевна
была  где-то  отлита,   оттерпела  пресс-форму  и  вышла  изделием  массовой
продукции (рост -  170 см,  вес -  72 кг,  ясно, не тощая), то он бы ошибся.
Явно  выказывалось  теперь  в  ней  свое,   противное  стандарту.  И  Михаил
Никифорович это видел.  Чуть широки были ее бедра,  с подбором джинсов могли
возникнуть у нее и затруднения. А грудь Любови Николаевны не только вызывала
мысли о  кипении страстей,  но опять же давала основания полагать:  выкормит
близнецов.  А  при поддержке профсоюзов и государства -  и четверых.  Михаил
Никифорович видел  теперь  в  Любови  Николаевне женщину особенную.  Родинки
углядел он и на ее спине над левой лопаткой.  Прежде их будто бы не было.  И
на руке ее открылись ему две оспинки,  словно следы от школьных прививок. От
каких прививок?.. Но эти две детские оспины Михаила Никифоровича растрогали.
Ближе и земнее, казалось, стала ему Любовь Николаевна...
     Словом,  нелегкими выдались для  Михаила Никифоровича примерка и  показ
купальника.  Любовь  Николаевна на  его  глазах вставала и  под  душ,  желая
провести  испытание  ткани,  ахала  в  струях  от  удовольствия.  "Что  она,
издевается,  что ли, надо мной? - думал Михаил Никифорович. - Или устраивает
искушение,  посчитав меня  каким-нибудь Антонием или  Иеронимом?"  Антония и
Иеронима Михаил Никифорович знал по картинам и репродукциям,  там они сидели
немощными старцами.  Ветхими деньми. Искушать таких можно было долгое время.
Все  равно  что  раскачивать водосточную трубу  с  намерением натрясти груш.
Михаилу же Никифоровичу следовало усмирять плоть.
     Михаил Никифорович закрыл тогда дверь в ванную,  достал сигареты. "Куда
же вы?" -  услышал он.  Голос у Любови Николаевны был охрипший,  смешной,  а
потому и  особенно волнующий.  В день укола Любовь Николаевна кушала пломбир
будто из-под палки,  потом ей понравилось московское мороженое. Накануне она
его переела и охрипла.  "Нет,  это не женщина, - решил Михаил Никифорович. -
Это -  чучело женщины.  Или макет. В натуральную величину". Но хорош был он,
рот разинув на это чудо природы!  Михаил Никифорович ушел тогда из дома и до
ночи бродил аллеями Останкинского парка.
     Два дня Любовь Николаевна холодно и  небрежно здоровалась в  коридоре с
Михаилом  Никифоровичем.  Потом  отошла.  А  когда  купила  махровое платье,
голубое,  с  молниями,  не смогла не познакомить с ним Михаила Никифоровича.
"Смотрите, махра какая плотная. И недорого. Всего сорок пять рублей!".
     А  потом принесла ткани для занавесей и  ламбрекенов.  И  еще что-то  в
пакетах. Я уже рассказывал...
     Я  ушел.  Любовь  Николаевна хлопотала над  тюлями и  льном.  А  Михаил
Никифорович пребывал в недоумениях.
     Украшать  квартиру  он  Любовь  Николаевну  не  просил.  Покупать  себе
сарафаны,  колготы,  серьги Любовь Николаевна была вольна. Тут - ее дело. Но
тащить в  дом без спроса какие-то занавеси,  да еще вынуждать его плестись в
ателье проката за швейной машинкой,  это уж...  Впрочем,  Михаил Никифорович
вспомнил о  тапочках,  какие были на его ногах,  и  его коммунальная позиция
показалась ему зыбкой.
     - Вы, Михаил Никифорович, извините меня, - сказала Любовь Николаевна, -
что я купила, не посоветовавшись с вами...
     - Да  нет,  почему  же,  -  неуверенно  сказал  Михаил  Никифорович,  -
наверное, с ними комната будет выглядеть лучше...
     - Конечно,   лучше!   Конечно!   -  быстро  согласилась  с  ним  Любовь
Николаевна.  -  И лучше будет, и наряднее, и приветливее! Вы сами увидите! И
на кухне мы с вами устроим занавески. Может, и с вышивками. Или с кружевами.
     - С  какими еще  кружевами...  -  напрягся было  Михаил Никифорович,  и
кружева и  в  особенности украшения на  кухне подтолкнули его  к  умеренному
протесту, но Любовь Николаевна договорить ему не дала.
     - Необязательно с вологодскими,  - с пылом стала она просвещать Михаила
Никифоровича.  - Есть еще калужские кружева, у них крупный рисунок, и потому
они скорее подойдут к окнам. И есть елецкие кружева. И есть закарпатские...
     Любовь Николаевна,  видно, торопилась домой от Никитских ворот, ехала в
горячих троллейбусах с  пересадкою на  Трубной площади и  сама  была  теперь
жаркая,  словно распаренная,  капельки пота поблескивали на  ее щеках и  над
верхней губой,  и Михаил Никифорович подумал,  что сейчас она определенно не
чучело и  не макет.  В  присутствии такой женщины он готов был примириться с
кружевами, ламбрекенами, швейной машинкой и переустройством квартиры.
     А Любовь Николаевна тем временем занялась пакетами.
     Стояла  она  теперь  спиной  к  Михаилу Никифоровичу.  По  Москве из-за
теплыни Любовь Николаевна сегодня гуляла в васильковой блузке, называемой ею
топ.  Спина и  грудь этой  блузой были  почти открыты,  лишь  две  бретельки
проходили возле трепетной шеи. И родинки над лопаткой Любови Николаевны были
видны Михаилу Никифоровичу,  и  две  оспины от  прививок на  левой ее  руке.
Михаилу Никифоровичу захотелось погладить эти оспины словно бы с  намерением
уберечь,  охранить от чего-то Любовь Николаевну.  Он шагнул к ней и коснулся
пальцами ее руки.  Любовь Николаевна будто не поняла, что случилось, до того
она  была  занята  пакетами,  она  лишь  слегка повернула голову,  сказала в
удивлении:  "Что вы, Михаил Никифорович? Что это с вами?" Михаил Никифорович
тут же отпустил руку,  отступил от Любови Николаевны,  хотел было опять уйти
на кухню, а потом в дубравы и кущи Останкинского парка, но Любовь Николаевна
теперь совсем повернулась к нему,  она словно бы забыла о тюлях и пакетах...
В  глазах  ее  высвечивались интерес к  Михаилу Никифоровичу и  его  порыву,
бесшабашная решимость и нестерпимость желания...
     - Что же вы отошли, Михаил Никифорович? - спросила она.
     Теперь она шагнула к Михаилу Никифоровичу.  И он шагнул к ней. Он обнял
Любовь  Николаевну и  встретил  ее  губы.  Язык  ее  коснулся языка  Михаила
Никифоровича. Нет, не чучело была Любовь Николаевна...
     - Погодите,  -  вдруг вынырнула она из его рук.  -  Я ведь с улицы.  Из
очереди и троллейбусов. Я сейчас...
     Дверь в  ванную она за  собой защелкнула,  воду же,  как стало казаться
Михаилу Никифоровичу,  включать не спешила,  может, вообще решила спрятаться
от него,  превратить ванную в крепость - в Нарву какую-нибудь или в Седан, -
способную выдержать его осаду и штурм.  Михаил Никифорович ходил по коридору
в  досаде,  надеясь,  что желание его пропадет.  Оно не пропадало.  И  когда
зашумела,  заплескалась  за  дверью  вода,  досада  Михаила  Никифоровича не
прошла.  Он уважал женщин-чистюль.  Но все равно,  если бы была страсть, обо
всем можно было бы и забыть,  что тут церемонии,  привычки, правила! Что тут
теплынь и  запахи  от  очередей и  троллейбусов!..  Стихла вода,  но  Любовь
Николаевна не  выходила еще минут двадцать.  Теперь Михаил Никифорович был в
сомнениях.  Зачем ему все это? Зачем? Но когда дверь приоткрылась и возникла
Любовь Николаевна,  приветливая, душистая, при всех своих красотах, досада и
сомнения покинули Михаила Никифоровича.


        "25"

     В  конце  сентября в  Останкине на  столбах и  стенах,  отнимая место у
робких бумажек с  пятью или  шестью телефонными хвостами:  "Меняю квартиру",
"Продаю стиральную машину..."  -  появились написанные от  руки  приглашения
присутствовать -  кто пожелает - на играх в пруду под башней дрессированного
ротана  Мардария о  четырех лапах.  Под  приглашениями стояла подпись:  "Д-р
Шубников".   А  приглашения,  надо  полагать,  клеил  названный  на  бумажке
консультантом кандида