овь Николаевну в  его  доме.  Однако,  как  и  я,  Михаил
Никифорович помнил и о том, что нет Бурлакина и нет дяди Вали...
     Как-то  (мы  держали тогда  в  руках кружки пива) мрачный водитель Коля
Лапшин,  рубивший теперь  капусту тесаком,  предложил скинуться на  бутылку,
вдруг  опять  выпадет кашинская.  "Давай!  -  подтолкнул он  локтем  Михаила
Никифоровича.  -  Ты везучий!"  Мышца задергалась над правой ноздрей Михаила
Никифоровича,  он поставил кружку на стол, хмуро взглянул на Лапшина и вышел
на улицу.  "Дурак ты,  Коля!  - сказал летчик Герман Молодцов. - И даже хуже
дурака!" Лапшин не понял, обратился с предложением к Каштанову. "Пошел вон!"
- сказал Игорь Борисович Лапшину.
     Игорь   Борисович  Каштанов   вернулся  к   деятельности  строительного
рабочего. О том, что он был когда-то словесным помощником, чародеем рекламы,
литератором,  доверенным биографом, издателем, педагогом в классе альбомного
стихосложения,  он,  похоже, не помнил. Да и зачем ему было помнить об этом?
Он до того устал от букв и типографских знаков,  что не читал более ни книг,
ни газет. Старался Каштанов не думать о том, что с долгами-то он расплатился
во времена кашинского пая и как бы те деньги не были признаны ложными. Снова
видели его в обществе известной в Останкине покорительницы сердец Панякиной,
случалось,  что  Игорь  Борисович,  как  в  былые  дни,  стоял перед дочерью
сандомирского воеводы на  коленях,  пил  из  ее  туфли  либо  "Акстафу" либо
"Агдам"  и  потом  по  какой-то  неустранимой  и  роковой  традиции  получал
пощечину.  Инженер Лесков  снова  интересовался,  не  слишком ли  стоптана и
нечиста обувь дамы,  на что Каштанов гордо отвечал:  "Мужланы!  Здесь высшая
трагедия!  Вам не понять!  Этот узел ни развязать, ни разрубить!" А в общем,
Игорь  Борисович вел  жизнь  смирную,  благонравную и  не  вызывал нареканий
административных органов.
     Сентиментальные чувства пробуждала в  Останкине открывшаяся в Каштанове
любовь к лошади.  У иных наблюдавших, как Игорь Борисович расчесывает лошади
гриву  или  выковыривает из-под  подков  сезонную городскую грязь,  влажнели
глаза.  Хозяин  гаража,  где  квартировала  лошадь,  уехал  на  пять  лет  в
Бангладеш, доверив Каштанову надзор за помещением. И гараж стоял удивительно
чистый, здоровый. В нем поселилась и собака Валентина Федоровича Зотова. Все
были убеждены,  что собака не переживет дядю Валю.  Но она пережила.  Лошадь
как могла опекала осиротевшее животное.  Лошадь и  собака словно бы не имели
кличек,  все их называли - лошадь Каштанова и собака дяди Вали. Умная собака
часами сидела у гаража,  смотрела на мир открытыми глазами, возможно, желала
рассказать свою историю и историю дяди Вали,  но не могла.  О слиянии чувств
лошади,  собаки и  Игоря Борисовича Каштанова узнали в  городе,  они  втроем
стали  достопримечательностью Останкина (в  особенности после воспитательных
публикаций  писателя  Мысловатого),   смотреть  на  Каштанова  с   животными
привозили детей.
     Не  раз  являлся на  улицу  Кондратюка созерцать лошадь  и  собаку Петр
Иванович Дробный.  Дробный  ставил  красную  "тоету" на  Цандера у  районной
поликлиники и  проходил во двор Каштанова.  Во дворе под яблонями и  вишнями
стараниями дяди  Вали  когда-то  были  поставлены лавочки.  Дробный созерцал
иногда  стоя,  иногда  сидя  на  лавочке,  иногда  и  опустив веки,  и  куда
длительнее,  чем на Сретенском бульваре. Будто бы Петр Иванович и не обращал
теперь  внимания  на  ход  делового времени.  Однажды  Дробный,  возвращаясь
сознанием  или  духом  в  гвалт  и  спешку  Москвы,  стал  говорить  Михаилу
Никифоровичу о  непостижимости жизни и  о  том,  что  лишь созерцанием можно
совместить себя  с  великим и  непостижимым,  достичь -  хоть  в  немногом -
очищения,  возвышения духа,  сотворить -  хоть ненадолго -  в  себе гармонию
души,  совершенно невозможную в мгновения,  когда тебя обдает грязью трамвай
или когда к тебе проявляет интерес автоинспекция.  При этом Дробный полагал,
что созерцание и  недеяние и есть наилучшее состояние человека,  деяниями же
своими он может лишь все испортить в мире.  Однако Михаил Никифорович не мог
не сказать,  что житейская практика Петра Ивановича отчасти противоречит его
положениям. "Да, да! - горестно согласился Дробный. - Да!" Это какому-нибудь
Ван Вэю можно было удалиться к горам,  водам и туманам и там лишь созерцать,
а нам-то каково? Нам-то приходится крутиться! Крутиться! Крутиться! Впрочем,
мясные   ряды   Дробный  оставил,   каскадером  на   студии   Горького  лишь
прирабатывал,  искал нового приложения сил.  К  тому же  натура его  еще  не
остыла,  еще полностью не была готова к  сплошному созерцанию.  И  было дано
понять Михаилу Никифоровичу,  отчего Дробный вдруг  разоткровенничался перед
ним:  в надежде на откровенность Михаила Никифоровича.  Не будет ли третьего
пришествия известной особы?  Не  восстановится ли Палата Останкинских Польз?
Устал Дробный в делах на улице Цандера,  однако жалел,  жалел,  что дела эти
оборвались. Но что мог сказать Дробному Михаил Никифорович? Ничего.
     А  вот  доктор Шполянов нисколько не  жалел о  прекращении останкинских
приключений.   И  вовсе  о  них  ничего  не  помнил.   Однажды  я  бестактно
поинтересовался у Шполянова,  отдыхавшего после операций, весело ли было ему
гулять  наемным котом  или  утомительно.  "Каким наемным котом?  -  удивился
Шполянов. - Бред какой-то! С чего бы вдруг - наемным котом?" И он задремал в
кресле.
     Дважды гостьей побывала в квартире Михаила Никифоровича его бывшая жена
Тамара   Семеновна,   произведенная  теперь  в   заведующие  учебной  частью
специальной,  с юго-восточными языками,  школы. Приезжала Тамара Семеновна и
просто так и с какой-то целью,  ей не совсем ясной.  Но, чуткая женщина, она
сразу поняла состояние Михаила Никифоровича и  призывать его  ни  к  чему не
стала.  Что-то в ней то ли перегорело,  то ли остыло.  Временами,  когда она
тихо  задумывалась,  Михаилу  Никифоровичу казалось,  что  ей  не  в  завучи
предстоит идти,  а в монахини.  Однако шла она в завучи,  и, по ее словам, с
охотой.  О  чем-то желала спросить она,  может,  как и Дробный,  узнать,  не
случится ли в Останкине возобновление...  Но не спросила.  Расстались Михаил
Никифорович с  Тамарой Семеновной дружелюбно,  пообещав иногда  звонить друг
другу.
     Из  ответственного и  долгого  отсутствия вернулся в  общество Анатолий
Сергеевич  Серов.  Оказалось,  что  когда  произошло  преобразование  пункта
проката в  Палату Останкинских Польз,  Серов незамедлительно вызвался читать
лекции на дальних приисках Колымы и Чукотки.  Да и на Аляску и в фактории на
берегу  Гудзонова залива  поехал  бы  Серов,  если  бы  его  командировочное
удостоверение и  суточные  смогли  произвести  впечатление  на  Аляске  и  в
Гудзоновом  заливе.  До  того  все,  что  происходило  в  Останкине,  начало
противоречить научным  знаниям  Серова,  гранитам  и  базальтам  его  основ.
Временами  Серов  звонил  жене,   выждал  на  всякий  случай  полгода  после
исчезновения Любови Николаевны и  вот теперь смог прекратить чтения в долине
Индигирки.  Выглядел Серов полярником,  доставленным со льдины Папанина, его
радостно обнимали,  хлопали по плечам, всем окончательно стало ясно, что раз
Серов  возвратился,  колебать краеугольные камни в  Останкине никто более не
будет.  А когда Серов остановился возле Филимона Грачева,  тот ткнул в грудь
Серова пальцем и радостно заявил: "Шиктрюмод!"
     Филимон в  последние месяцы никак не  мог приостановить свое культурное
развитие.  А  оно  уже  стало  мешать его  занятиям гиревым спортом,  отчего
возникали перекосы в общем движении гармонической личности. Филимон уговорил
было  себя  отдохнуть от  книг и  умственных упражнений,  но  тут  сначала в
газетах,  а  потом  и  в  телевизионных выпусках  сообщили  о  замечательном
турецком   кроссворде.   Кроссворд   был   разложен   создателями  на   полу
общественного здания  в  Анкаре  и  занял  там  шестьдесят квадратных метров
паркета. Вопросы к кроссворду издали девятью предъявленными зрителям томами.
Филимон Грачев не  сомневался,  что со  своим багажом он одолеет и  турецкий
кроссворд,  не подведет останкинских и в Анкаре. Он был уверен, что рано или
поздно  попадет в  Турцию  -  либо  туристом,  либо  в  делегации работников
инструментальной промышленности.  Несколько смущало Филимона полное и глухое
незнание им турецкого языка. Но каких бастионов не крушили со светочем науки
в руках! И Филимон взялся за турецкий язык. Успехи его были блестящи. Однако
произошла глупость.  Как-то  в  автомате  же  на  улице  Королева у  кого-то
оказалась   многотиражная  газета   "Московский  железнодорожник".   Вопросы
кроссворда  были  там  дрянные,  но  к  ним  прилагалась  чужая  картинка  с
клеточками.  В  типографии перепутали клише,  только  и  всего.  Разгадывали
кроссворд люди  случайные,  необразованные,  вписывали любые слова,  лишь бы
заполнить пустоты.  Столица Сенегала стала у них Дакарша, балет Хачатуряна -
"Трибунал", автор романа "Колеса" - Станюкович. И все равно некоторые клетки
остались  белыми.  Протянули газету  Филимону Грачеву.  Филимон  взглянул на
бумагу как мастер,  рассеянно,  все еще находясь в турецком языке, не оценив
Дакарш и  Станюковичей,  он быстро принялся вписывать в клеточки буквы,  но,
увидя  возникшее слово "шиктрюмод",  остолбенел.  "Шиктрюмод" соответствовал
вопросу о  выборном или  назначенном представителе.  Ни  на  кого не  глядя,
повторяя:  "Шиктрюмод!  Шиктрюмод!"  -  Филимон  удалился  из  автомата.  Он
перестал ходить на занятия турецкого языка. Не поднимал более гирь и штангу.
Его ум был смущен.  Филимон желал освободиться от Шиктрюмода,  но не мог. Он
хотел бы  осознать,  ощутить Шиктрюмода как  понятие или  даже как существо,
выяснить с ним отношения,  но удач не имел.  Шиктрюмод снился Филимону, но и
во  снах  он  оказывался  неуловимым.  Мы  уговаривали  Филимона  нарисовать
Шиктрюмода,  чтобы тем самым хотя бы поймать его,  пригвоздить к бумаге,  но
всякий раз Шиктрюмод выходил у  Филимона неясным и  несбыточным,  то  мешком
каким-то  вздутым,  то скрюченной лапой дракона,  то смятым колпаком повара.
Способов вызволить Филимона будто  бы  и  не  было.  И  вдруг теперь,  ткнув
пальцем в грудь Серова,  он заявил совершенно осмысленно:  "Шиктрюмод!" -  и
унесся куда-то в  воодушевлении.  Возможно,  к гирям и штанге,  возможно,  к
учебнику турецкого языка.  Не важно.  Он увидел Шиктрюмода и  освободился от
него.  Услышав от нас об истории с  Филимоном Грачевым,  о ее благополучном,
как представлялось, исходе и о произведении его, Серова, в Шиктрюмоды, Серов
не обиделся. Он смеялся. А вот о Шубникове Серов спрашивал с осторожностью.
     Но что можно было рассказать о  Шубникове?  Шубников отдалился от всех.
Ходили слухи, что он затеял обмен, ездил в Банный проезд, был якобы согласен
и  на Лыткарино,  но с  обменом у него ничего не вышло.  В росте Шубников не
уменьшился, но согнулся, голову он теперь наклонял и устремлял вперед, будто
собирался боднуть кого-то. В разговоры он мало с кем вступал. Порой забредал
в автомат,  молча выпивал кружку пива и уходил. И на него смотрели молча. Но
на  Сретенке возле  Успения в  Печатниках,  где  Шубников снова  продавал на
воздухе помидоры и  карибские грейпфруты,  он  шумел.  Он  громко  общался с
людьми,  делился с ними философскими соображениями, возможно, и не своими, а
приобретенными в недавно прочитанных книгах. По необходимости торгового дела
он  вынужден  был  обращаться  к  покупателям,  но  совершенно отказался  от
привычных  "мужчина" и  "женщина",  заменив  их  "братом"  и  "сестрой".  Он
произносил с  искренним пафосом  и  так,  чтобы  его  слышали в  пиццерии на
Рождественском бульваре:  "Вот  твои  помидоры,  брат!"  Или:  "Возьми  свои
полтора  килограмма,  сестра!"  Хотя  сестра  годилась  ему  в  прабабки.  В
Останкине Шубников жил незаметно.  Но однажды я столкнулся с ним взглядом, в
его глазах был вызов и неутоленная жажда действия. И будто бы огонь вспыхнул
в них...


     Июньским днем я  договорился встретиться на Сухаревке по делам со своим
приятелем Владимиром Алексеевичем Даниловым.  Володя долго жил в  Останкине,
но три года назад переселился в Лужнецкий переулок. Работа за столом сегодня
меня не ждала и, расставшись с приятелем, я стал бродить по Сретенке. Прошел
Печатниковым переулком, Колокольниковым, Трубной улицей, поднялся к Сретенке
Большим Головиным.  И опять был вынужден остановиться в известном мне дворе.
Клен не вырубили,  чего,  по предположениям жильцов,  следовало опасаться. А
теперь его  и  не  за  что  было  вырубать.  На  трех ветвях его  краснели и
багровели листья. И всюду обещали жизнь дереву тугие почки. Клен возрождался
в  разгар лета.  Троллейбусами я  добрался до  Савеловского вокзала,  сел на
дмитровскую электричку.  Оживала бузина на склонах Семешкинской горы и  горы
Красного поселка!  Вернувшись из  Яхромы,  на перроне Савеловского вокзала я
увидел Михаила Никифоровича. Ожидал он не меня. Михаил Никифорович смутился.
И  я  не знал,  что сказать ему.  И  тут у меня вырвались слова,  какие я не
намерен был произносить.  Я поинтересовался,  не завел ли Михаил Никифорович
цветы в  горшках.  Михаил Никифорович посмотрел на меня то ли с подозрением,
то  ли  с  испугом,   потом  улыбнулся  растерянно  и  сказал:   да,  завел.
Оказывается, горшки, землю и отводки Михаил Никифорович приобрел еще прошлой
осенью.  Но  фиалки не  жили.  Михаил Никифорович менял  землю,  удобрял ее,
покупал отводки на рынках,  ездил за цветами в Ботанический сад,  а цветы не
принимались.  И  вот  позавчера...  "Что  позавчера?"  -  перебил я  Михаила
Никифоровича.  Позавчера в одном из трех горшков из черноты пробился зеленый
росток.  Я  старался  успокоить себя.  О  клене  в  Головине и  семешкинских
зарослях бузины я не стал говорить Михаилу Никифоровичу,  чтобы не обострять
в  нем ожиданий.  А  он и сам будто бы тут же забыл о цветах.  "Ты чаще меня
бываешь в книжных магазинах, - сказал он. - Если тебя не затруднит, посмотри
для   меня   книжки.   Обещаны   издательством  "Медицина"  "Фармакология  и
фармакотерапия".  В двух томах. Авторы такие - Сатоскар и Бандарнар. Перевод
с английского".  "Индусы,  что ли?" -  предположил я.  "Наверное",  - сказал
Михаил Никифорович.  Я  записал название книги и фамилии авторов.  "Домой не
едешь?"  -  спросил я.  Нет,  Михаил  Никифорович ожидал  прихода рыбинского
поезда. Я отправился в Останкино.
     Месяца через  полтора,  сойдя с  яхромской электрички,  я  снова увидел
Михаила Никифоровича. Шел дождь.
        "1983-1986"