Любовь Николаевна.
     - На помеле добирались?  - спросил Михаил Никифорович. - Или ползком по
стене?
     - Не утруждайте себя догадками,  -  сказала Любовь Николаевна.  -  И не
пробуйте снова хватать меня за шиворот.  Я  все равно вернусь,  хотя бы и по
водосточной трубе.  Я женщина не только падшая,  но и бесстыжая.  Вы к этому
привыкайте.
     - Об этом попросите кого-нибудь другого.
     - Это уж как пожелаю.  А вы меня не сердите... Впрочем, я отходчивая...
Но вы же сами...  Я и загулявшая,  и спать хочу,  а вы меня из дома выгнали.
Вот видите, зеваю уже...
     - И спите себе. Я вам больше мешать не буду.
     - Отчего же, могли бы и помешать... - теперь уже чуть ли не ласково, но
и зевая, произнесла Любовь Николаевна.
     - Я вам вообще докучать больше не буду, - сказал Михаил Никифорович.
     И  он  покинул квартиру дома номер семь по улице Королева с  намерением
никогда туда не возвращаться.


        "28"

     Ротан Мардарий проснулся, сел, поковырял в зубах ржавым гвоздем, однако
далее заметных успехов в  его развитии не  случилось.  Дня три он был живой,
голодный,  ловкий в упражнениях с трясогузкой,  а потом снова захирел,  стал
усыхать.
     Шубников с Бурлакиным приуныли.
     Желания Шубников позволял теперь себе самые крохотные, будто выпрашивал
две копейки на телефонные разговоры с  судьбой,  обещая к  тому же в  скором
времени долг вернуть.  Но  и  эти  его двухкопеечные желания,  выходило,  не
всегда поощрялись.
     Случай же с чурчхелой виделся сейчас сверкающей тяньшаньской вершиной в
жизни Шубникова и Бурлакина.
     - Ты бы поговорил с этой... с рабыней... - сказал однажды Бурлакин. - А
то ведь несерьезно получается. У нас какой-то тлеющий пай.
     - Я говорил! - взвился Шубников. - Я говорил! Но не будем об этом...
     Бурлакин дал  понять Шубникову,  что тот не  хорош,  если имеет тайные,
отдельные  от  него  разговоры или  даже  отношения с  Любовью  Николаевной.
Шубников как  будто  бы  смутился,  но  сейчас же  восстал духом и  принялся
уверять Бурлакина,  что если он  о  чем-то  и  просил в  отдельном разговоре
Любовь  Николаевну,  то  лишь  о  том,  чтобы  она  помогла  ему  прекратить
обвешивать и обсчитывать покупателей овощей и фруктов на семь рублей в день.
Такое он высказал ей сокровенное желание.
     Однажды,  явившись к  Шубникову,  Бурлакин увидел приятеля за  кухонным
столом  с  листами  бумаги,  глиняной чернильницей для  фиолетовых чернил  и
древесной ручкой со  стальным пером.  Такие  чернила и  ручки увидишь теперь
только в сберегательных кассах и на почте.  Оттуда,  наверное, они и прибыли
на кухню Шубникова. На листе бумаги было написано: "Любови Николаевне X.", -
а  внизу более рослыми и  сытными буквами:  "Записка о  повреждении нравов в
Останкине".  Было  сочинено Шубайковым и  начало  первой  фразы:  "Взирая на
нынешнее состояние Останкина моего, а также Сретенки..."
     - Не  считаешь ли,  -  поинтересовался Бурлакин,  -  что ты из потомков
князя Щербатова, а стало быть, и из Рюриковичей?
     - Нет,  -  скривился Шубников.  -  Щербатов был  консерватором,  глядел
назад, я же верю во всемирное просвещение. Пока верю.
     А  к жанру записок Шубников обратился вот отчего.  Цель его разговора с
Любовью  Николаевной не  была  достигнута.  Вопреки своим  желаниям Шубников
по-прежнему обвешивал и обсчитывал покупателей, к тому же стал и грубить им.
А  что,  если Любовь Николаевна находится в  заблуждениях?  Вдруг и  при  ее
способностях как будто бы  все знать или обо всем узнавать она ничего толком
и  не знала?  И Шубников посчитал необходимым сесть за записки,  которыми он
вразумил бы  Любовь Николаевну,  открыл бы ей глаза на то,  что в  Останкине
есть  истинные  пороки  и  истинные добродетели.  И  тогда,  может,  она  бы
прозрела,  растрогалась и  оценила натуру Шубникова,  поняла бы,  какие злые
ветры и  снеги заметали дорогу Шубникова ко всеобщей пользе,  и  поощрила бы
наконец скромные, но благородные и подвижнические его желания.
     - Лукавишь ты! - сказал Бурлакин.
     - Я не лукавлю! - обиделся Шубников. - И она это почувствует!
     Тут и Бурлакин засомневался: а вдруг и не лукавит?
     Записки давались Шубникову нелегко.  Будто курсовая работа в институте,
отказавшем ему в дипломе.  Впрочем,  курсовые работы Шубников в конце концов
списывал.  Сейчас списывать ему было неоткуда,  но  иногда его перо выводило
отчего-то  облаченные в  камзолы и  парики слова,  совершенно несвойственные
устной речи автора:  "Умножились в  Останкине искания способов без  разбору,
дабы  оными ублажить сластолюбие...  Несть в  Останкине дружбы,  ибо  каждый
жертвует  другом  для  пользы  своея..."  Последнее  утверждение  покоробило
Бурлакина,  он сказал Шубникову:  "Вот ты,  значит,  каков. Но ведь это тебе
явилось небось именно из  Щербатова...  Однако учти.  Ты называешь Щербатова
консерватором,  а  он был прежде всего умен и честен.  А ты?.." "Прозрение -
вот  что  необходимо!  -  воскликнул Шубников.  -  Или  озарение!  А  там уж
возникнут и идея, и истина, и воля!"
     Надо заметить,  что составление записок увлекло Шубникова. Как будто бы
и  вправду не было в  них ни корысти и ни лукавства и даже не имелась в виду
никакая Любовь Николаевна.  Обличителем зла  почувствовал себя Шубников.  Он
был готов выявить и истребить в Останкине и на Сретенке все пороки. И прежде
всего  свои.  А  потому еще  раз  напомнил на  бумаге о  шапках из  собак  и
обсчитанных,  обруганных им  покупателях.  Теперь  Шубников с  удовольствием
полагал себя искусным в познании сердец человеческих.  Впрочем,  полагать-то
он  полагал,  но  искусность свою часто не  мог выразить.  Необходимые слова
летали далеко от  кухонного стола Шубникова,  и  Шубников принимался ожидать
прозрений. Или озарений.
     Пожелал он  описать какого-нибудь одного останкинского жителя (не себя,
ради  истины  -   не  себя!)  и  так  этого  жителя  исследовать,   так  его
препарировать,  так его распотрошить,  так ему все косточки,  все фибры, все
подсознания обнажить,  чтобы и каракумскому варану стало ясно, до чего дошло
в  Останкине повреждение нравов.  Сразу же захотелось Шубникову распотрошить
именно Михаила Никифоровича Стрельцова,  этого аптекаря, этого останкинского
цирюльника.  Но Шубников охладил себя, вспомнив, кому он адресует записки, и
сообразив,  что  в  случае  с  Михаилом  Никифоровичем  могут  возникнуть  и
сложности.  "Постой,  -  сказал ему вдруг Бурлакин.  -  А  почему ты увлекся
повреждением нравов?  Тебе  ведь  придется  сравнивать.  Если  теперь  нравы
повреждены или повреждаются,  стало быть, когда-то они были неповрежденными.
Когда?  Какой у тебя уровень отсчета?" "Чепуха!  -  махнул рукой Шубников. -
Когда!  Какой!  Да  хоть  бы  когда не  было в  Останкине лимитчиков!"  "Это
несерьезно,  -  сказал Бурлакин.  - Лимитчики - это частность". Задумавшись,
Шубников был  вынужден признать правоту Бурлакина и,  хотя свыкся со  словом
"повреждение",  заменил его "состоянием", мало ли куда, на самом деле, можно
было заехать с "повреждением".  Но "состояние" ему не нравилось, впрочем, он
успокоил себя, решив, что рано или поздно верное слово объявится.
     Никак  не  выходило  у   Шубникова  описание  и  исследование  местного
индивидуума. Михаила Никифоровича он точно описал и развенчал бы в назидание
человечеству.  И, пожалуй, еще Бурлакина. Но Бурлакина ему стало жаль. А вот
другие останкинские жители усилиям мысли Шубникова не  поддавались.  Он то и
дело вспоминал какие-либо отдельные случаи и поступки, но они рассыпались. И
все же Шубников повелел себе описывать и их, постановив, что пока он создает
лишь  черновик записок.  А  потом  добудет  машинку,  перепечатает сочинение
набело и придаст ему умный вид.
     Решил Шубников,  что в его записках будут разделы.  Или параграфы.  Или
статьи.  Скажем,  раздел Распутства и  Разврата.  Раздел Мздоимства.  Раздел
Торжества Плоти. Раздел Пренебрежения к Печатным Органам.
     При мыслях о разделе, или параграфе, или статье, "Распутство и Разврат"
привиделся Шубникову закройщик из ателье на проспекте Мира Цурюков.  Цурюков
был высокий и  наглый блондин нордического характера,  по  мнению Шубникова,
все останкинские и ростокинские красавицы падали и раздевались поблизости от
него.  Шубников завидовал Цурюкову.  Он знал и факты.  Воображение Шубникова
сейчас же  воспроизводило их в  красках и  в  движениях.  Вот Цурюков открыл
дверь медсестре из районной поликлиники,  что на Цандера, Анечке Бороздиной.
Он был в махровом халате на голое тело,  и от него пахло коньяком "Мартель".
Впрочем,  Цурюков не  пил.  Вот  он  Анечку,  переступившую порог,  обнял...
"Сволочь какая!" - подумал Шубников. Он был готов размазать негодяя Цурюкова
на бумаге.  "Да и портной-то он паршивый! - думал Шубников. - Эвон как брюки
мне  испортил!"  Муки обличителя нравов кончились тем,  что рука его сама по
себе вывела на  бумаге фразу:  "Цурюков учинил из Останкина и  Сретенки очаг
распутства,  не  было  здесь  почти  ни  одной дамы  и  девушки,  которые не
подвергнуты были бы его исканиям,  и коль много было довольно слабых,  чтобы
на оные искания приклоняться,  и  сие терпимо было Останкином..." Сочиненную
фразу  Шубников перечитал с  удивлением.  Он  ли  писал?  Во-первых,  в  нее
проникли преувеличения.  Конечно, Цурюков был повеса, пострел и ходок, но не
настолько же,  чтобы перебрать всех дам и  девушек Останкина (к  тому же при
чем тут была Сретенка, как будто бы между Сретенкой и Останкином не протекал
проспект Мира?).  Во-вторых, слова вышли чересчур деликатные, а требовалось,
чтобы  изображение Цурюкова и  разврата было  не  слабее биографии Распутина
Григория Ефимовича.  "Да и  Анечка-то эта хороша!"  -  вспомнилось отчего-то
Шубникову.  Вспомнилось и  то,  как  пела  Анечка на  квартире под  гитару с
бантом, адресуясь к родительнице, проживающей в Ворошиловграде: "Мама, мама,
я  пропала,  я  даю кому попало".  И  сразу же Шубников вывел на бумаге:  "К
коликому разврату нравов женских и  всей стыдливости пример множества имения
А.Г.Бороздиной любовников,  один другому часто наследующих, а равно почетных
и  корыстями снабженных,  подал  другим  женщинам..."  Шубников аж  вспотел,
выводя эти слова, перечитал их и опять удивился. Да он ли и это писал? Снова
вышла  какая-то  чепуха.  Действительно,  любовники  Анечки  Бороздиной один
другого наследовали, порой и перемежались, но какими они снабжались почетами
и корыстями?  Только если липовыми больничными справками. И никакого примера
другим Анечка не  подавала,  потому как сама следовала чужим примерам...  Но
записанное Шубников марать и зачеркивать не стал.  Может, именно такие слова
и оказались бы понятнее Любови Николаевне.
     Но  он  сознавал,  что  для основательного сочинения или даже документа
одного  нордического блондина Цурюкова и  одной  девушки  с  гитарой  Анечки
Бороздиной  мало.  Тут  были  нужны  исторические наблюдения.  И  потом.  Он
коснулся  пока  лишь  разврата  или,   вернее,   того,  что  он  предполагал
представить развратом.  Но  ведь не  одним же  развратом могло быть сильно в
Останкине состояние нравов.
     И Шубников незамедлительно перешел к иным разделам. Появление на бумаге
прежде чужих  для  него  слов  и  выражений более не  удивляло и  не  пугало
Шубникова.  Даже радовало.  Поначалу он предположил, что в недрах его натуры
существуют какие-то  неведомые ему  словарные запасы,  а  может,  и  клады и
тайны, доставшиеся ему от предков. Не было в этих словах нужды, они и лежали
себе,  а теперь потребовалось -  повылезли. Потом Шубников посчитал: а вдруг
Любовь Николаевна способствует ему? Чувствует, как он мучается, стараясь для
нее  же,  в  надежде открыть ей  истину,  как  ищет  достойные слова,  чтобы
выглядеть не безответственным горлопаном, а добросовестным и ученым мужем, а
потому она и  подсказывает из  сострадания ему умные тексты.  Мысль об  этом
обнадежила Шубникова.  Обличая в записках себялюбие,  он отважился проверить
догадку и был вознагражден. Опять возникли на бумаге чужие, но замечательные
слова.
     - Откуда это у тебя? - удивился Бурлакин.
     Составление записок потребовало неделю стараний Шубникова.  В  ванную к
Мардарию он  не  заходил,  не имел времени.  Он даже и  не спрашивал о  рыбе
Бурлакина, посещавшего ротана. Мардарий не доставлял хлопот и Бурлакину, еды
почти не просил, увядал.
     Бурлакин  призывал  Шубникова не  разбрасываться,  не  перескакивать со
случая на  случай,  а  употреблять метод  или  систему.  Метод  или  система
действительно стали появляться в  сочинении Шубникова.  Хотя  и  теперь ярче
прочего отражались в  нем чувства автора.  Оттого-то и  шли,  скажем,  едкие
разоблачения бравых поваров из шашлычной Останкинского парка, мало Шубникову
известных,  но  однажды накормивших его гнусными купатами,  в  простонародье
называемыми колбасками.  Досталось (тут бы и Михаил Никифорович порадовался)
и  дамам  из  парикмахерской  на  Цандера,   услугами  которых  Шубников  не
воспользовался как-то из-за очереди.  Дамы из парикмахерской,  в  их числе и
Юнона  Кирпичеева,  пролившая воды  на  аптеку  Михаила  Никифоровича,  были
обвинены Шубниковым в  лени и  корыстолюбии,  корыстолюбие же их происходило
оттого,  что дамы эти имели в виду лишь собственные пользы, а потому, даже и
взирая на недостаток народный,  увеличивали тщаниями своими доходы с  каждой
побритой головы и  шеи.  Особенно с помощью одеколонов "Шипр" и "Полет".  Но
это все были частности.
     Система же и  метод подводили Шубникова и  его советчика и  оппонента к
выводам значительным.  При этом Шубников вовсе не желал представиться Любови
Николаевне ругателем,  злыднем  и  саркастическим старцем,  он  просто,  как
совестливый и благонамеренный человек, грустил и желал исправлений. Он готов
был предоставить Любови Николаевне планы переустройств, если б она посчитала
его  достойным применения ее  благ.  Он  не  собирался закрывать глаза и  на
светлые стороны останкинской жизни,  о чем сообщал в преамбуле.  Да и что же
закрывать-то?  Что было,  то было.  Расписание ходьбы троллейбусов,  скажем,
соблюдалось.  И жена детского писателя Мысловатого готовила хорошие пельмени
(правда,  Шубников в дом Мысловатого не был вхож,  но рассказывали). И башня
не гнулась под ветрами,  хотя и раскачивалась. Однако и еще лучше могло жить
Останкино, о чем Любовь Николаевна непременно и сейчас же должна была знать.
"Ведь могло бы лучше-то?  А?"  -  сокрушался и  ждал подтверждения Шубников.
"Могло бы и лучше!" - подумав, говорил Бурлакин.
     Тогда  Шубников снова срывался в  сатиры.  И  следовали разделы о  Злых
Женах.   Об  Увлечениях  Азартными  Играми.  Здесь  вспоминались  не  только
преферанс,  или  нарды,  или шахматы,  не  только домино,  снова чрезвычайно
модное,  не только коварная железка, но и швыряние двадцатикопеечных монет в
молочные бутылки с расстояния семи метров.  Возникали разделы,  или этюды, о
Чревоугодии и  Пьянстве,  в  них  доставалось праздным гулякам-бражникам,  в
особенности бормотологам.  "Чревоугодие,  пьянство - страсти, чьи спутники -
нужда, несчастье", - вышло из-под пера Шубникова. Увидев эти слова, Бурлакин
насторожился  и   стал   припоминать...   Осуждению   Шубникова  подверглись
мздоимство,  кумовство,  взяточничество,  нарушения правовых  судебных  норм
(хотя никакого суда в Останкине не размещалось).  Вспомнив же, что обещанный
жэком электрик не  приходит четвертый день,  Шубников высказал мысль о  том,
что мастеровые теперь вообще нехороши и несостоятельны,  а потому их следует
осадить. "Портачи одни да лодыри, проходимцы, топчущие дисциплину, - записал
Шубников,  -  украшают нынче производство.  И  нет  в  Останкине в  наши дни
респекта к ремеслам".  Бурлакин опять насторожился. А Шубников уже перешел к
случаям  нарушения  общественного порядка.  Сокрушаться ему  пришлось  и  по
поводу забияк-валтузников,  и  по поводу блюстителей в  форме и с повязками.
Одним вменялись в  вину дурные манеры и этическое невежество.  Другим -  как
недостаточная  доблесть,  так  и,  напротив,  превышения  в  усердиях.  Были
обличены Шубниковым льстецы и  ленивые врачи.  Досталось и утаителям правды,
беспечным администраторам,  смотрителям квасных цистерн.  Пришел  на  память
Шубникову  высокий  человек  Собко,  и  Шубников  тут  же  написал  слова  о
пустодушных прагматиках,  живущих  в  вечной  суете,  хотя  обличения эти  к
знатоку тайской культуры имели отношение косвенное. "Да что ты всех чернишь?
- не выдержал Бурлакин. - У тебя не Останкино получается, а какой-то вертеп,
какой-то корабль дураков... Ага, вспомнил! Вспомнил наконец! То у Щербатова!
То у  Бранта!  Ты ведь теперь занимал слова у  Себастьяна Бранта!" "У какого
еще Себастьяна Бранта?  - удивился Шубников. - Ах, у этого... Ну и что? Ну и
пусть у  Бранта.  Культурное наследие не должно пропадать втуне.  Не один ты
начитанный.  И я знаю Бранта..." В студенческие годы Шубников, похоже, читал
Бранта. Но сейчас вспомнить из него смог, пожалуй, лишь одно: "Я, жаркозадая
Венера..." И более ничего. Брантовской Венерой он называл когда-то в сердцах
однокурсницу с  актерского факультета,  теперь звезду,  но  после упоминания
"Корабля дураков" он посмотрел на листы бумаги как бы с испугом. "Куда это я
забрел?   -   подумал  Шубников  растерянно.   -  Мне  бы  больше  писать  о
благоразумии,   о   торжестве  освобожденной  энергии   высоких  частиц,   о
справедливости и  доброжелателях...  Мне бы жалеть Останкино...  А меня эвон
куда понесло!"
     Тут что-то  сделалось с  Шубниковым.  Он  резко отодвинул от себя листы
бумаги. Иные посыпались и на пол.
     - А разорву-ка я все это, - сказал Шубников. - И сожгу.
     - Зачем воздух-то в доме грязнить?  -  возразил ему Бурлакин.  - Дай их
сожрать Мардарию.  А  Любовь Николаевна и  так,  наверное,  хорошо знакома с
твоим текстом.
     Шубников,  казалось,  его не слышал.  Прошел к дивану, улегся на нем. И
застыл.  Впрочем,  губы его шевелились. Что-то он, видимо, объяснял кому-то.
Может,  и одному себе. Но вряд ли. "Как мне жаль их, - наконец прошептал он.
- Как сострадаю я им.  И хочется им помочь, все исправить и все улучшить. Но
как?"  Бурлакин мог и рассмеяться.  Но не стал.  И не стал спрашивать,  кого
Шубников жалеет и кому сострадает.  Ясно,  что останкинским жителям, которых
он  только  что  обличал и  пытался отстегать ювеналовым бичом.  Сейчас  бич
валялся изломанный и истерзанный,  а Шубников,  похоже, был намерен вырывать
сердце из груди и устраивать из него светильник.  Но куда вести останкинских
жителей, он, видно, еще не знал. Случалось и прежде, Шубников укладывался на
диван,  грезил о  чем-то или строил планы,  но и тогда в глазах его мелькали
скорые,  а то и шальные соображения, и тогда глаза его оставались прыгающими
глазами балбеса.  Теперь же в глазах Шубникова,  будто замерзших, отражалось
нечто важное и серьезное.
     - Ты не слышал, - спросил Бурлакин, - чего бы пожелал Коля Лапшин, если
бы фортуна решила его осчастливить?
     Шубников не откликнулся.
     - Желание у него такое,  -  сказал Бурлакин. - Иметь сто крепостных. Из
числа посетителей пивного автомата. И - чтоб был порядок. И страх.
     Пожелание свое,  а  может  быть,  мечту мрачный водитель Николай Лапшин
высказал  позавчера  в   пивном  автомате  при   большом  скоплении  мужчин.
Собеседники отнеслись к  его мечте без раздражения,  скорее,  с  благодушным
субботним интересом.  В частности,  поинтересовались, что бы с каждым из них
Лапшин стал делать в  положении барина-крепостника.  "В  карты проигрывал бы
всю эту шваль!"  -  сказал Лапшин.  "А  кому?"  -  спросили.  Выходило,  что
проигрывать Лапшин соглашался лишь таким же,  как и он, помещикам. Значит, и
другие помещики должны были быть.  "И сечь бы принялся и  ноздри рвать?"  "И
сечь и рвать",  - ответил Лапшин. "А барщина была бы у тебя или оброк?" - "И
барщ