одежды художественного руководителя вызвана неприязнь
к нему.
     - И что же?  - интересовался представитель. - И фейерверк наш дадите во
вторую очередь?
     - Как оговорено в контракте, так и дадим! - раздражался Шубников.
     Увидеть фейерверки ему уже не  терпелось самому.  Бурлакин не подпускал
его к наземным устройствам огненного представления,  кричал в ответ на крики
Шубникова.  Шубников чувствовал, что Бурлакин непривычно для него волнуется,
может быть,  и не верит в удачу,  как еще пять дней назад он,  Шубников,  не
верил  в  удачу всего гулянья.  Волнение Бурлакина передалось Шубникову,  он
заметался по  улице Королева.  Ему  казалось теперь,  что  все происходит на
гулянье уныло,  вымученно, бездарно, что необходимо сейчас же устроить здесь
гром с молниями,  оргию, брейгелевское беспутство на площади, шабаш, ночь на
Лысой или Брокеновой горах. Прибежав снова к Бурлакину, он закричал:
     - Начнешь через пять минут! Приказываю!
     Но Бурлакин и без его приказа знал, что через пять минут начнет.
     Шубников же понесся сам не понимая куда,  но в ожидании провала и того,
что за провалом неизбежно последует. Опять, как во снах после учебного бала,
ему  стало мерещиться,  что  руки десятков,  сотен,  тьмы людей с  железными
когтями вот-вот потянутся к  нему,  к  его горлу,  к его груди,  растерзают,
растреплют,  задушат его.  Через две минуты он уже стоял на верхней открытой
галерее ледяного колосса,  чей  проект был  вызван воспоминанием автора,  не
обремененного точным знанием,  о циклопическом вавилонском зиккурате. Здание
это таращилось в небо, не уступая в росте монументу космонавтике в титановых
листах,  к  вершине его  можно  было  взлететь на  лифте,  но  Шубников туда
взбежал. "Зачем я это все затеял? - думал Шубников. - К чему все это?"
     А  по ледяным лестницам будто вдогонку за ним взбирались,  карабкались,
неслись какие-то люди, с ними, похоже, и ротан Мардарий. "Броситься, что ли,
вниз?" - родилось в Шубникове. Нет, этого сделать он не мог. Не мог, не мог,
не  мог!  Он  мог только жить.  Да  и  люди,  подымавшиеся за ним на галерею
ледяного  колосса,  не  преследовали его,  не  собирались его  терзать,  они
привыкли считать  себя  окружением и  свитой  художественного руководителя и
полагали,  что  им  по  их  земному положению необходимо быть теперь по  обе
стороны Шубникова или хотя бы сразу же под ним на ближних обходных галереях.
     И зазвенело, завыло, застонало, объявляя огневое зрелище.
     Черно-синее небо растрескалось,  и  тут  же  его будто разодрали белые,
режущие глаза линии и  вертящиеся малиновые круги.  Но быстро линии и  круги
стихли  и   пропали,   качающиеся  кисельные  сполохи  наползли  на  небо  с
ярославской,   вологодской,   архангельской   стороны,   удивили   Останкино
невиданным здесь  прежде  северным сиянием.  И  сияние  скоро  было  убрано,
запалили  пушки,  начиная  триумф  водонапорной башни.  Бурлакин с  командой
напомнил  гуляющим  о  том,   что  у  неба  четыре  угла,  разместив  в  них
переливающиеся сиреневые числа:  112,  112,  112, 112. Прямо же над головами
зрителей загорелась сама водонапорная башня с  баком,  исполненная как бы  в
разрезе,  с показом циркуляции воды.  Взревели все оркестры на эстрадах и на
балконах ледяных  дворцов,  приветствуя стодвенадцатилетний безостановочный,
безудержный и  безупречный напор воды вердиевским победным маршем из "Аиды".
Было представлено в  небе действие башни со сливным и  грязевым устройством,
уравнивавшей работу  насосных станций и  подававшей жидкость в  водонапорную
сеть  в  момент  максимального потребления гражданами и  перерыва  в  трудах
насосов. Сейчас же по бокам башни запрыгали радостные слова: "Даем рекордный
напор  воды!"  и  "Заставим  покраснеть Ниагарский водопад!".  Позже  вокруг
начали  бить  желтые,   бирюзовые,  фиолетовые,  голубые  фонтаны,  родники,
гейзеры,  принялись подскакивать водяные  личности,  русалки и  рыбы,  рядом
ездили на бочках водовозы,  витийствовали отечественные водолеи,  из их ртов
охотно текла вода.  Зрители и  аплодировали,  и  подбрасывали вверх головные
уборы,  и кричали: "Виват!" Представитель башни стоял невдалеке от Шубникова
и   плакал.   Представитель  же  Института  хвостов  имел  вид  отчаявшегося
неудачника,  зудил:  "А  мы?  А  животные?  А  где же наш триумф?"  "Сейчас,
сейчас",  -  успокаивал его Голушкин,  но  представитель зудил,  что они все
равно не будут первыми,  а сумма ими внесена такая,  что именно их следовало
чествовать первыми.  Шубников обернулся и  увидел Любовь Николаевну.  Любовь
Николаевна стояла  в  синей  бекеше,  хлыст  в  руке  не  держала,  смотрела
насмешливо, дерзко.
     Бурлакин же  словно услышал сетования представителя института,  сдвинул
башню, фонтаны, родники к южному краю небесного полотна, над улицей Королева
теперь  появилось  стадо  жизнерадостных телят.  Телята,  поддержанные снизу
музыкой Бизе,  паслись,  резвились,  бодали друг друга,  а  их,  к ублажению
устроителей массового гулянья,  обегали торжественные слова: "Каждому теляти
- не  меньше четырех хвостов!"  Триумф института и  был  вызван долгожданным
приращением нежному существу трех чужих хвостов в  компанию к одному своему,
природному.  Телят на  небе  принялись кусать огромные оводы,  слепни,  злые
пчелы,  городские исполинские клопы и  тараканы,  телята дергались от  боли,
падали,  теряли  сознание.  Грустно  стало  в  Останкине.  Но  вот  вынырнул
откуда-то бойкий,  отважный триумфальный теленок, своими четырьмя длиннющими
хвостами перебил,  перекалечил не  только  бесстыжих насекомых,  напавших на
него,  но истребил и обидчиков своих примитивно защищенных родственников. Во
второй раз стали палить пушки, снова взлетали в воздух головные уборы, снова
слышались возгласы:  "Виват!" Запрыгал, торжествуя, представитель института.
Шубников  отметил,  что  все  четыре  хвоста  триумфального  животного  были
мохнатые,  в  меху,  видимо,  к  удаче  пришли  сторонники направления мехом
наружу.  Однако и  сторонники направления мехом внутрь радовались достижению
института.
     А в небе началось подлинное игрище.  Сооружения,  устройства, персонажи
водонапорной части  фейерверка  сдвинулись  к  стаду  телят,  совместились с
животными,  зажили общей радостью.  Опять били фонтаны, изливались потоки из
башни-юбиляра,  прыгали и плавали водяные личности, русалки, рыбы, ездили на
бочках водовозы,  ораторствовали водолеи,  телята,  некоторые и  с  букетами
хвостов,   носились  по   небу,   оркестры  гремели,   хоры  (академические,
акапелльные,  народные из Омска и Воронежа), рок-группы (хардовые, панковые,
металлические)  пели   всякий   по-своему,   вздымали   здравицы   в   честь
триумфаторов.  Люди кричали в упоении,  указывали пальцами в небо:  "Чудо-то
какое!  Какое  искусство!  Какие  здесь пиротехники!"  Последнее восклицание
охладило Шубникова.  Несносный Бурлакин выбирался,  выкарабкивался теперь  в
кумиры,  в идолы толпы,  в ее первые любовники, не так ли? О нем, Шубникове,
истинном творце  и  хозяине всего,  словно  бы  забыли.  Вспомнилось тут  же
Шубникову и  то,  как Каштанов упрашивал Бурлакина устроить и третий триумф,
носил  Бурлакину и  одические тексты.  Если  бы  сейчас  и  впрямь  Бурлакин
восславил в  небе его,  Шубникова,  заслуги,  он бы протянул ему благодарную
руку.  Но нет,  огненная вода все изливалась, ее становилось все больше, она
теснила телят,  отчасти растерявшихся,  казалось, телятам вот-вот предстояло
быть  утопленными или  же  превратиться в  подданных  морских  царей.  Вода,
обычная,  дождевая,  закапала и  на  земных участников гулянья,  не остудив,
правда,  их  веселья или разгула.  "Нет,  это надо немедленно прекратить!  -
подумал Шубников.  - Все. Хватит. Все!" Но он не смог сделать и движения, не
смог и звука произнести, усталость, снова давшая о себе знать, была уже и не
усталостью,  а бессилием,  погибелью всех его клеток и атомов.  В глазах его
все расползалось, растекалось, в полуобморочном состоянии он стал падать, но
ухватился за холодный стержень,  устоял, однако ничего не видел и не слышал.
Он погибал...
     - ...речь! Речь! Все ждут речь!
     Шубникова  повели  куда-то,  поддерживая с  боков  и  сзади,  ноги  его
скользили,  сопротивлялись,  но Шубников сейчас был -  один страх, он думал,
что его ведут к краю ледяной площадки,  чтобы сбросить вниз, совершить обряд
жертвоприношения толпе.
     - Нет! Нет! Не могу! Не хочу! Не надо! Нет!
     - Вас просят,  -  шептал ему Голушкин.  -  Все просят.  Как милости.  И
триумфаторы просят. В контракте упомянута речь.
     - Нет...  Я устал...  я потом...  -  Страх не ушел из Шубникова, и ни к
какой речи он не чувствовал себя расположенным.
     Указующая рука опустилась на плечо Шубникова, рука Любови Николаевны.
     Шубников,  озираясь испуганно по сторонам,  шагнул в световое пятно,  к
возникшим там микрофонам. Сначала он говорил, ничего не видя ни вокруг себя,
ни в  небесах,  ни на земле,  и говорил,  трудно дыша,  будто долго бежал за
троллейбусом и  теперь  вскочил на  подножку.  Но  очень  скоро  дыхание его
улучшилось,  голос стал громок,  как разрывы снарядов,  а зрение обострилось
так, что Шубников видел каждого человека в толпе - и на улице Королева, и на
сквере Космонавтов,  и  у  главного входа Выставки,  и на Ракетном бульваре,
видел  и  в  самых  черных  углах,  будто  его  снабдили  приборами  ночного
наблюдения.  Минут пять  Шубников прославлял,  впрочем,  довольно сдержанно,
водонапорную башню,  затем  перешел  к  достоинствам и  дерзаниям  Института
частей тела  и  наружного органа.  Он  призывал к  новым рекордным напорам и
изливам воды,  тем  более что она ничего не  стоит и  лить ее  можно сколько
хочешь и  куда  хочешь.  "Всю  воду  прольем до  единой капли  и  в  мировом
масштабе!"  -   взволнованно  поддержал  его  энтузиаст  с  крыши  застывшей
карусели.  А  уже  лило  с  неба,  доставляя публике  неудобства.  Шубников,
увлекаясь, стал говорить о хвосте, этом обособленном подвижном заднем отделе
тела  животных,  нынче  используемом чрезвычайно  бесхозяйственно.  Конечно,
сейчас  хвост  как  полезное  приспособление  утоплен,   но   не  водой,   а
долговременной игрой природы,  но мы обязаны думать о  нем как о  богатейшем
резерве живых организмов. Далее пошли слова уже о резервах человеческой души
и совести, удивительно легко Шубникову явившиеся и с нарастаемой энергией им
произносимые. Опять он переполнялся, как считал Шубников, собственной силой,
собственным огнем и  жаром и  мог  повести за  собой людей,  внимающих ему у
подножий ледяных дворцов.
     Я стоял в толпе метрах в трехстах от Шубникова,  полагая, что не забыл,
с  какими чувствами и зачем я пришел на улицу Королева.  Но снова начиналось
наваждение.  Снова,  как  при  подписании  условий  экспедиции  на  "Стефане
Батории"  или  как  при  встрече  с  Шубниковым на  Звездном бульваре,  меня
прожигала чужая энергия, мною не званная, выламывала, выметывала из меня мою
самостоятельность,  мою сущность,  уменьшала меня,  сводила в какую-то цифру
или  знак,  склеивала с  месивом  чего-то  безличного,  бессмысленного,  что
остывало бурой эластичной гуттаперчей, гуттаперчу эту можно было растягивать
или  рубить.  И  вскоре я  уже верил тому,  что Шубников прав и  велик,  что
следует преклоняться перед его жертвенной,  пылающей душой,  следует идти за
ним,  истребляя в  себе и в других всяческие слабости,  мерзости,  гнуси,  и
делать то, что он сегодня же назначит Останкину. Лил дождь, но это был дождь
очищения.  И все вокруг меня стояли с горящими - от огней останкинской ночи,
от слов и силы Шубникова, от костров собственных несовершенств - глазами.
     Шубников и  впрямь мог повести куда-то  тысячи людей,  но куда -  он не
знал,  озарение не являлось, а ему было мало сейчас одного лишь поклонения и
подчинения, его томила эта малость. И было обидно. Не случилось апофеоза, не
раздалось тутти,  не слилось все в катарсисе,  не закрутил,  не понес всех и
все ураган,  повелителем которого стал бы  он,  Шубников.  Что-то немедленно
надо было предпринять, что-то сказать единственное, гениальное, вздорное, но
- на  века,  раздуть ураган.  Рука Шубникова,  нервно дергавшаяся в  кармане
ватника,  наткнулась  на  семечки,  врученные  ему  на  пробу  охотниками за
триумфом из  овощной базы,  и  Шубников неожиданно для  себя,  явив людям на
вскинутой ладони каленые плоды подсолнечника,  оставив слова об общем благе,
но не забыв их совсем, заговорил о семечках. Что именно он говорил, он позже
не помнил,  как не помнил этого никто из гулявших, видеоаппаратура, несмотря
на  гарантии островных фирм,  не  смогла  записать речь  Шубникова.  Но  все
(естественно,  и я) запомнили,  как толпы от Останкинской башни и до Оленьих
прудов в  Сокольниках захватила стихия и  мощь Слова о  семечках,  и вот-вот
могли возникнуть то  ли  общее рыдание,  то ли вой,  несомненно удививший бы
ночную Москву, то ли громогласный клич, то ли тысячеустый смех, притом вовсе
не беззаботный и не счастливый, а, наверное, глумливый и сырой...
     Запомнилось  и  другое.   Запомнилось,  как  Шубников  стал  великаном,
вознесшимся над Останкином,  существом,  какому были дарованы особая судьба,
преимущества и полномочия.  И когда Шубников призвал толпу пожирать семечки,
требование его было воспринято с возгласами благодарности, с ревом голодных,
кому милосердно дозволили ворваться наконец в провиантские склады.  И дальше
все  ели,   жевали,  кусали,  грызли,  перемалывали  семечки,  подсолнечные,
арбузные,  грушевые,  кабачковые,  огуречные семенные,  тыквенные,  жареные,
каленые,  высушенные,  соленые,  сплевывали  в  траву,  на  асфальт  шелуху,
лушнеюшку;  ели,  грызли, жевали, выплевывали в едином порыве и ритме, руки,
подносившие  семечки   ко   ртам,   двигались  одновременно,   согласно,   с
выверенными,  будто  на  тренировках фигурного катания,  сгибами  в  локтях,
создавая  динамическое  устремление  всех   в   сторону  ледяной  вершины  с
Шубниковым на ней.  Никого не занимало, откуда вдруг взялись семечки, откуда
они  прибывали,  заваливая траву,  асфальт,  доходя иным уже до  колен,  все
словно бы вместе пели сейчас,  правда кто - с ожесточением, с напором, кто -
с  покорностью судьбе,  но  вместе,  и  готовы  были  взлететь в  невиданные
пределы.  И  моя рука двигалась,  и я сплевывал шелуху под ноги,  а оркестры
ревели,  по толпе,  по дворцам,  по ледяным горам метались лучи прожекторов,
сталкиваясь друг  с  другом,  в  мокром  небе  моментально менялись фигуры и
краски,  но  главными усилиями света по-прежнему выделялся на ледовом уступе
вдохновенный Шубников...
     Шубников устал.  Но  об  этом внизу не  знал никто.  Его рука перестала
доставать из кармана семечки.  Ему надоело творить действо и зрелище. Он все
это мог,  и следовало опускать занавес.  Он презирал останкинских гуляк, всю
никчемную   шваль,   недостойную  просветления  и   нравственных  улучшений,
продолжавшую жрать и  выплевывать по  его воле бессмысленные семечки.  Он бы
разогнал сейчас всю эту шваль,  он бы разнес дворцы и балаганы Останкина, но
он  устал.  Он  не  ответил растерянному Голушкину,  а  директор его неверно
понял,  и снова под скалой Шубникова ожили балаганы, карусели, ледяные горы,
игорные заведения профессора Чернухи-Стрижовского,  забили фонтаны пахучих и
бесплатных  жидкостей,   новые  телячьи  туши  были  насажены  на   вертелы,
шарманщики напомнили  о  походе  Мальбрука.  Шубников  утомленно смотрел  на
суету,  копошение пустых вертопрахов и  вяло думал о  том,  чем  же  их  еще
унизить, чем еще им досадить, а может, и указать на их будущее. Прожектора с
Ракетного  бульвара  высвечивали алексеевскую Церковную  горку  с  известным
Шубникову кладбищем. Усмехнувшись зло, Шубников вызвал на Ракетном бульваре,
а  потом и  на  улице Королева меж балаганами,  каруселями,  горами движение
склепов,  памятников и гробов. На Церковной горке покоились многие строители
и   работники   городского  водопровода,   это   в   особенности  показалось
существенным Шубникову,  оттого по его велению камни склепов, решетки оград,
надгробия и  гробы проползали,  пролетали теперь всюду,  расталкивая порой и
гуляющих, не вызывая, однако, к досаде Шубникова, никаких чувств, не нарушив
очереди ни к фонтану апельсинового ликера,  ни к мороженщицам. "Впрочем, так
и должно быть!  -  чуть ли не обрадовался Шубников. - Так и должно быть. Кто
они и кто я!" То,  что он стоял над гулявшими на ледяном утесе,  не отвечало
уже его положению в мироздании.  "Я выше их, - повторял про себя Шубников. -
Я выше их.  Я больше их". Он чувствовал, что стал расти. Скоро он уже не мог
находиться на выступе циклопического ледового сооружения.  Но и  в Останкине
негде  стало  ему  разместить ноги.  Шубников перерос Останкинскую башню,  и
возвеличивание его не прекратилось.  Шубников и не желал его прекращать.  За
ходом времени он не следил,  но,  видимо, песка в горловину стеклянных часов
просыпалось немного. Останкино, еще различаемое Шубниковым, было по-прежнему
залито светом,  там ползали и  шуршали насекомые.  Но  ни они,  ни Останкино
ничто не значили для Шубникова.  Просыпались еще четыре песчинки, а Шубников
висел над планетой в черноте вселенной, сам куда крупнее планеты, называемой
насекомыми-эстетами голубой и зеленой. Она вскоре для него стала как глобус,
тыква,  страусиное яйцо,  мяч (и  его ничего не  стоило пнуть ногой) или как
плавающая в безвоздушье мина, для чьего взрыва хватило бы и секунды. "Это мы
еще успеем",  - пришло вдруг в голову Шубникову. Но он тут же ужаснулся этой
мысли.  И более не желал расти.  Ему стало страшно.  Не далеко ли он зашел в
своей дерзости?  Но не захотел он сразу же и уменьшиться.  Так и висел неким
монументом,  прижав  к  ватнику скрещенные на  груди  руки.  Однако не  смог
находиться долго  в  бездействии,  требовалось удовлетворить некое  желание.
Коли пока он  не отважился выйти боярином,  сеньором во вселенную,  убоялся,
ему захотелось показать хотя бы самому себе (но,  наверное,  и еще кому-то),
что на тыкве, на глобусе, на мяче, на страусином яйце с газовой оболочкой он
может сотворить все,  на что укажет его воля и каприз.  Подробности Земли он
был  способен разглядеть сейчас,  и  когда  возжелал увидеть отсутствовавший
ранее финиковый оазис в  песках пустыни Намиб,  он  его тотчас и  увидел.  И
увидел при  этом,  как финиковые пальмы росли.  Ему захотелось столкнуть два
самолета над Северным морем,  они столкнулись,  один транспортный,  тяжелый,
другой -  частный,  с  тремя пассажирами,  и  Шубников наблюдал,  как падали
обломки в серые волны. Озеро, блестевшее в сосновых берегах, он взбаламутил,
сделал вонючим,  а потом и вовсе спустил его воды неизвестно куда. Ему стало
интересно:  как поведет себя взорвавшийся вдруг котел,  или турбина, или что
там еще стояло в каком-то сооружении, греющем дома, этом иллюзорном утешении
ученых недоумков, полагающих, что они что-либо знают и умеют. Комодский ящер
попался на  глаза  Шубникову,  он  приделал ему  крылья и  заставил лететь к
мазурским болотам.  "Все,  - повелел себе Шубников. - На сегодня хватит". Со
скукой властелина он  оглядел черные просторы вокруг,  и  ближние звезды,  и
страусиное яйцо,  покрытое  кое-где  буро-зеленым  мхом.  И  тогда  разрешил
уменьшить себя и вернуть в Останкино.
     Директор  Голушкин,   будто  Шубников  никуда  и  не  отбывал,  бережно
дотронулся до  рукава  ватника,  прошептал  с  уверенностью,  что  обрадует:
"Сейчас! Сейчас будет третий триумф! Если разрешите". Шубников важно кивнул.
Небо  снова  разодрали  над  Останкином,   но  теперь  оно  стало  багровым.
Предчувствие неприятного тотчас  явилось к  Шубникову.  Пожары  полыхали над
улицей  Королева,   куда-то  в  черноту  уносились  пылающие  балки,  резные
наличники,  хлопья смятой бумаги,  пепел (мне в  те мгновения пришли мысли о