валятся просто сотнями. Тысячами.
   И одним из первых падет, отмечал он с радостью, тот, с которого вс„ это
началось, утконос "Теории антропологии". Если наука - изучение сущностей и
их взаимосвязей, тогда и область культурной антропологии - научный абсурд.
В плане сущности не существует такого понятия как культура. В ней нет
массы, нет энергии. Ещ„ не изобретен такой научный прибор, который мог бы
отличать культуру от не-культуры.
   Но если наука - это исследование стабильных структур ценности, тогда
культурная антропология становится исключительно научной областью.
Культуру можно определить как систему социальных структур ценности. Как
говорил антрополог Клюкхон, работавший по Проекту ценностей, структуры
ценности и представляют собой существо антропологических исследований.
   Громаднейшей ошибкой Клюкхона была попытка определить ценности. Он
полагал, что субъектно-объектный взгляд на мир допускает такое
определение. Все его дело рушилось не из-за неточности наблюдений. Его
дело рушили субъектно ориентированные метафизические посылки антропологии,
которые он не сумел отделить от своих наблюдений. Как только такое
разделение состоится, антропология наконец-то выйдет из зыбких песков
метафизики и станет на твердую землю.
   Федр снова и снова убеждался в том, что картина вселенной на основе
Качества обеспечивает предельную ясность там, где вс„ раньше было в
тумане. В искусстве, где вс„ главным образом сосредоточено на ценности,
этого и следовало ожидать.
   Удивительно то, что это относится и к сферам, которые, как считалось,
не имеют отношения к ценности. Математика, физика, биология, история,
юриспруденция - в основе их всех встроено качество, теперь его начинают
исследовать, и выявляются всевозможные удивительные вещи.
   С поимкой вора часто выявляется вся цепь преступлений.
    
  
 9
  
  
 В любой иерархии метафизических классификаций наиболее важным
подразделением является первое, ибо оно управляет всем, что под ним. Если
это первое подразделение - плохо, то нет никакой возможности построить по
настоящему хорошую систему классификации вокруг него.
   В своей книге Федр пытался избавить Качество от метафизики, отказываясь
давать ему определение, поместив еговне диалектической шахматной доски.
Вс„, что не имеет определения, - вне метафизики, ибо метафизика может
оперировать только определенными терминами. Если что-то нельзя определить,
то и спорить об этом нельзя. Он продемонстрировал, что даже если нельзя
определить Качество, все же приходится признать, что оно существует, так
как мир, из которого удалена ценность, становится неузнаваемым.
   Но он также понял, что рано или поздно ему придется перестать скулить о
том, как плоха субъектно-объектная метафизика, и что ему все-таки нужно
будет сказать нечто позитивное. Рано или поздно ему придется подразделять
Качество таким путем, который будет лучше, чем субъекты и объекты. Ему
надо будет либо сделать это, либо вообще отойти от метафизики. Довольно
просто осуждать чью-то там плохую метафизику, но ведь нельзя заменить е„
метафизикой, которая состоит из одного только слова.
   Даже пользуясь термином "Качество" он уже нарушает ничтожность
мистической действительности. Использование слова "Качество" вызывает
появление массы новых вопросов, не имеющих ничего общего с мистической
реальностью, и уводит от них прочь безо всякого ответа. Даже само название
"Качество" уже представляет собой некое определение, ибо оно склонно
увязывать мистическую реальность с некими установленными и ограниченными
понятиями. И уже здесь у него возникает трудность. Является ли мистическая
реальность вселенной более имманентной в кусках мяса по более дорогой цене
в лавке мясника? Это ведь "качественное" мясо, не так ли? Или же мясник
неверно пользуется этим термином? Ответов на это у Федра не было.
   ...Такова же была проблема и сегодня утром с Райгелом. У Федра не было
ответов.
   Если ты вообще собираешься толковать о Качестве, то надо быть готовым
отвечать кому-либо подобно Райгелу. Надо иметь готовую Метафизику
Качества, которой можно будет ответить ему как по катехизису. У Федра не
было Катехизиса Качества, и вот поэтому ему досталось.
   В действительности вопрос для него не заключался в том, должна ли быть
метафизика Качества или нет. Ведь метафизика Качества уже существует.
   Субъектно-объектная метафизика - это по существу такая метафизика, в
которой первое подразделение Качества, первый срез неделимого опыта,
сделан на субъекты и объекты. Как только сделаешь этот срез, весь
человеческий опыт вроде бы должен укладываться в одну из этих двух рамок.
Но вся штука в том, что он не укладывается. Он видел, что имеется
метафизическая рамка поверх этих двух рамок, само Качество. И как только
он понял это, он также уяснил, что есть множество путей на которые можно
подразделить Качество. Субъекты и объекты - это лишь один из этих путей.
   Вопрос состоит в следующем: что же лучше всего?
   Различные метафизические пути подразделения действительности на
протяжении веков разбегались как веер в структуру, похожую на учебник
шахматных начал. Если скажешь, что мир "един", тогда кто-нибудь может
спросить: "А почему же он смотрится как нечто большее?" И если ответить,
что это вызвано неверным восприятием, то снова спросят: "А как узнать,
которое из восприятий верное, а которое - нет?" Тогда приходится отвечать
и на это. И так далее.
   Попытка создать совершенную метафизику подобна попыткам создания
совершенной шахматной стратегии, при которой выигрываешь каждый раз. Но
этого сделать нельзя. Это вне пределов человеческих возможностей.
Независимо от того, какую бы позицию ты не занял по метафизическому
вопросу, всегда найдется кто-то, кто начнет задавать такие вопросы,
которые приведут к новым позициям и вызовут новые вопросы в этой
бесконечной интеллектуальной шахматной игре. Игра должна бы прекратиться
тогда, когда решено, что конкретный путь мышления алогичен. Это должно
быть похожим на шах и мат. Но противоречивые позиции сохраняются веками, и
такого соглашения по шаху и мату не достигнуто.
   Федр истратил невероятное количество времени на то, что оказалось
ложными началами. И особенно много времени было потрачено на попытки
провести первую линию разделения на классический и романтический аспекты
вселенной, которые он выделял в своей первой книге. В той книге он задался
целью показать, как Качество может объединить их оба. Но тот факт, что
лучшим путем объединения обоих было Качество, вовсе не опровергало
верности обратного: что классическо-романтическое разделение - наилучший
путь разделения Качества. И этого не было. Например, мистицизм
Американских индейцев остается таким же утконосом в мире, разделенном
главным образом по классическим и романтическим структурам, как и при
субъектно-объектном разделении. Когда американский индеец удаляется в скит
и постится, чтобы достичь видения, то видение, к которому он стремится -
это не романтическое понимание поверхностной красоты мира. Это также не
видение классической интеллектуальной формы мира. Это нечто иное.
Поскольку вся эта метафизика началась с попытки объяснить индейский
мистицизм, Федр в конечном итоге отказался от классически-романтического
разделения в качестве первичного разделения Метафизики Качества. И то
разделение, на котором он в конце концов остановился, оказалось вовсе не
преднамеренным. Оно как бы выбрало его само. Он как-то читал книгу Руфи
Бенедикт "Структуры культуры" без каких-либо особых поисков, когда вдруг
относительно незначительный эпизод остановил его внимание. Он тревожил его
неделями. Он не выходил у него из головы.
   Это была история с конфликтом морали. Речь в ней шла об индейце пуэбло,
который жил в племениЗуньи в штате Нью-Мексико в девятнадцатом веке.
Подобно Дзэн-коану (что первоначально означало "история болезни") в этой
истории не было единого верного ответа, а было несколько возможных
решений, которые все глубже и глубже затягивали Федра в сложившуюся
моральную ситуацию.
   Бенедикт писала: "Большинство этнологов... сталкивались с такими
случаями, когда люди с презрением отвергались обществом, хотя в другой
культуре в этом положении оказались бы совсем другие люди....
   Дилемму такого человека чаще всего успешно решают насилием над его
самыми сильными естественными импульсами и принятием той роли, которую
чтит данная культура. Для человека, которому необходимо общественное
признание, это, как правило, единственный путь."
   Она пишет, что речь шла об одном из самых удивительных людей у Зуньи.
    
  
 В обществе, которое весьма недоверчиво относится к власти любого рода, у
него был природный личный магнетизм, который выделял его в любой из групп.
В обществе, где превозносят умеренность и простейший из путей, он был
возмутителем спокойствия и иногда мог действовать весьма буйно. В
обществе, где ценится общительная личность, где любят дружескую беседу, он
держался высокомерно и отчужденно. Зуньи обычно считали таких людей
колдунами. Говорили, что он любит подглядывать в окна, а это был верный
признак колдовства. Как бы там ни было, однажды он напился и стал
хвастаться, что его нельзя убить. Его отвели к верховным жрецам, которые
подвесили его за руки на дыбу, чтобы он признался в своем колдовстве. Это
была обычная процедура изгнания колдовства. Однако он послал гонца к
правительственным войскам. Когда те прибыли, плечи у него были безнадежно
вывернуты, и исполняющему закон ничего не оставалось, как только посадить
жрецов, которые были ответственны за такое действие. Один из тех жрецов
был возможно самым почитаемым в современной истории Зуньи, и по
возвращении из заключения он так и не вернулся в своим жреческим
обязанностям. Он считал, что его власть сломлена. Такое возмездие возможно
уникально в истории Зуньи. Здесь, несомненно, свою роль сыграл тот вызов
жрецам, которым колдун открыто противопоставил себя.
   Однако его жизненный путь в последующие сорок лет оказался вовсе не
таким, который бы легко предсказывался. Колдуна вовсе не исключают из
культовой группы из-за того, что он был осужден, и путь к признанию
состоит в таком поведении. У него была прекрасная память и приятный
мелодичный голос. Он выучил невероятные истории из мифологии,
эзотерического ритуала, культовые песни. До его кончины он надиктовал
много сотен страниц историй и ритуальной поэзии, а песен он знал гораздо
больше. В проведении церемоний он был незаменим и задолго до смерти стал
правителем Зуньи. Врожденная особенность личности привела его к
непоправимому конфликту с обществом, и он решил дилемму, повернув тот
случайный талант в свою пользу. Как и можно было ожидать, он не был
счастлив. Будучи правителем Зуньи, высокопоставленным в культовой группе,
известным человеком в обществе, он обладал манией смерти. Среди своих в
общем-то более менее счастливых соплеменников он чувствовал себя обманутым.
   Легко представить себе, какова была бы его жизнь среди индейцев равнин,
где высоко ценились все присущие ему черты. Личный авторитет,
энергичность, высокомерие - все это чтилось бы при той карьере, которую он
выбрал. Несчастья, неотделимого от его темперамента как преуспевающего
жреца и правителя Зуньи, не было бы, будь он вождем Шайенн. Вс„ это
случилось не из-за его природных черт, а из-за тех рамок культуры, в
которых его природные склонности не нашли должного выхода.
    
  
 Прочитав впервые этот отрывок, он испытал странное ощущение, такое, как
если бы он прошел перед странным зеркалом и вдруг увидел отражение,
которого не ожидал.
   Это было то же ощущение, которое он испытал на празднике пейоте. И этот
индеец Зуньи был здесь вовсе не посторонний Это был совсем не частный
племенной эпизод. Это было событие вселенского значения. Это относится ко
всем и каждому. Нет такого человека на земле, который так или иначе не
оказывался бы в такой ситуации, в какой был тот "колдун".
   Просто его обстоятельства были настолько экзотичны и экстраординарны,
что каждому они были видны как на ладони.
   Это была история борьбы между добром и злом, и вставал вопрос: "Что
есть что?"
   Был ли тот человек действительно хорошим или же он был вс„-таки и
дурным?
   При первом прочтении его можно было представить себе образцом
добродетели, одиноким, достойным человеком в окружении злобных
преследователей, но это было бы слишком уж просто. Обстоятельства истории
противоречили этому. Одним из его мучителей был "возможно наиболее важный
и уважаемый человек в истории Зуньи".
   Если его мучитель был настолько вреден, то почему же его так уважали?
Или же вся культура Зуньи порочна? Просто смехотворно. И это было еще не
вс„.
   Федр чувствовал, что вопрос несколько запутан из-за понятия "колдун".
Только одно это слово вызывало предубеждение против жрецов, ибо если
кто-либо называет другого "колдуном", то он, очевидно, ненавистный
преследователь. И действительно ли они называли его колдуном? Ведь
колдуньями называли друидских жриц, которые по легенде сводились к старой
карге в черном высоком колпаке, которая ездит на метле в лунную ночь в
канун дня всех святых. Неужели они называли его именно так?
   Прокручивая в уме этот эпизод, Федр пришел к мысли, что Бенедикт
несправедливо истолковала его. Она подыскивала примеры, подтверждавшие е„
тезис о том, что различные культуры создают различные черты характера, что
весьма важно и несомненно верно. Но ведь этот человек представлял собой
нечто большее, чем просто "урод". Здесь было нечто более глубокое.
   "Урод" - одно из слов, которые вроде бы объясняют вещи, но это вовсе не
так.
   "Урод" означает только то, что чему-то нет объяснения. Если он был
уродом, то почему не ушел от них? Что заставило его остаться? Конечно же
не робость. И почему граждане Зуньи вдруг изменили свое мнение о нем и
сделали бывшего "колдуна" своим правителем? Нет свидетельств тому, что он
изменился или изменились они. Она пишет, что "он повернул свой случайный
талант себе на пользу", чтобы удовлетворить свою потребность в
общественном признании. Возможно и так, но будь то Зуньи или не Зуньи,
нужны более мощные социальные силы, чем просто хороший музыкальный голос и
потребность в общественном признании, чтобы сделать урода и жертву пыток
правителем.
   Как он этого добился? В чем была его "сила"? Или же есть нечто особое в
мышлении индейцев пуэбло, что после десяти тысяч лет непрерывной культуры
они стали смотреть сквозь пальцы на пьяницу и подглядывателя в окна?
   Федр так не считал. Он считал, что ему лучше подошло бы название
чародея, шамана или ведуна, широко применявшегося в этих краях испанского
термина, который обозначает человека совсем другого рода. Ведун - это не
молумифическая полукомическая фигура, которая летает на метле, а живой
человек, который претендует на обладание религиозными силами, который
действует независимо от местных церковных властей, а иногда и вопреки им.
   Это был не тот случай, когда священники преследуют невинного человека.
Это был гораздо более глубокий конфликт между священниками и шаманом. И
отрывок из произведений антрополога Е.А.Хобела подтвердил эту мысль Федра:
    
  
 Хотя во многих примитивных культурах существует признанное разделение
функций между священниками и шаманами, в более развитых культурах, где
культ превратился в мощную организованную церковь, священники ведут
непримиримую войну с шаманством... Священники работают в жестко
структурированной иерархии, обусловленной твердым набором традиций. Их
сила коренится в самой организации и исходит из не„. Они представляют
собой религиозную бюрократию.
   Шаманы же, с другой стороны, - бродячие индивидуалисты. Каждый
действует по своему усмотрению, не поддаваясь бюрократическому контролю.
Следовательно - шаман всегда представляет собой угрозу порядку
организованной церкви. По мнению священников - все они самонадеянные
самозванцы. Жанна д'Арк была шаманкой, ибо она общалась непосредственно с
ангелами божьими. Она непреклонно отказывалась покаяться и признать
обольщение, и е„ жертвенность была предопределена функционерами церкви.
Борьба между шаманом и священником вполне может быть не на жизнь, а на
смерть.
    
  
 Неделями Федр возвращался к этим вопросам, и только потом понял, что ключ
к ответу лежал в словах того вождя о том, что "его сила была сломлена".
Случилось нечто весьма серьезное. Священник отказался вернуться к своим
священным обязанностям после заключения. Случилось нечто невероятное.
   Федр пришел к выводу, что произошла громадная битва за умы и души Зуньи.
   Священники провозгласили себя хорошими, а ведуна - злым. Ведун объявил
себя хорошим, а священников злыми. Произошла схватка и ведун победил!
   Федр стал подозревать, что Бенедикт упустила все это потому, что была
воспитана на "объективности" науки по Боазу. Она попыталась показать
только те аспекты культуры Зуньи, которые были независимы от белого
наблюдателя.
   Этим и объясняется то, что ведуна анализировали только в плане
отношений внутри его собственной культуры, хотя по е„ собственному
признанию он довольно много общался с белыми. Именно к белому человеку он
обратился за помощью, и тот спас его. Именно белые антропологи, вероятнее
всего, записали все его песни и рассказы, опубликовали их в книгах, о
которых не могли не знать его соплеменники.
   Федр пришел к выводу, что истинная причина того, что люди племени Зуньи
сделали его своим правителем, была именно в этом. Ведун показал им, что
может вполне справиться с племенем, что может смести их как только
захочет. И не просто из-за музыкального голоса он стал правителем Зуньи. У
него была подлинная политическая сила.
   Иногда проблемы своего собственного общества видятся гораздо четче,
если их поместить в такой экзотический контекст как этот ведун у Зуньи. И
в этом состоит громадная отдача при изучении антропологии. По мере того,
как Федр вновь и вновь размышлял на эту тему, становилось очевидно, что
есть два рода добра и зла.
   Племенной набор ценностей, по которому ведуна осудили и наказали, - это
было добро одного рода, которому Федр придумал термин "статическое добро".
У каждой культуры есть свой собственный набор статического добра,
коренящегося в жестких законах, традициях и ценностях, лежащих в их
основе. Этот набор статического добра является существенной структурой
самой культуры и определяет е„. В статическом смысле действия ведуна были
очевидно злом, когда он выступил против назначенных авторитетов своего
племени. А что если всякий станет так поступать?
   Тогда вся культура Зуньи после тысячелетий непрерывного существования
превратится в хаос.
   Но кроме того есть еще и Динамическое добро, которое лежит вне всякой
культуры, которое не может содержаться в какой бы то ни было системе
взглядов, и его требуется постоянно открывать вновь по мере развития
культуры. Добро и зло не вполне являются только вопросом племенного
обычая. Если бы это было так, то невозможны были бы любые перемены в
племени, ибо обычай не может изменить обычай. Должен быть ещ„ какой-то
источник добра и зла вне племенных обычаев, который и вызывает их
изменения.
   Если бы ведуна спросили, какие этические принципы он исповедует, то
вряд ли бы он сумел ответить. Он не понял бы, о чем речь. Он просто
следовал некоему смутному чувству "лучшего", которое он не смог бы
определить, даже если бы и захотел. Возможно племенные вожди полагали, что
он в некотором роде эгоист, пытающийся построить свой собственный образ,
разрушая племенные авторитеты. Но позднее он показал, что это не так. Если
бы он был таким эгоистом, то он не остался бы в племени и не пытался
сохранить его в целости.
   Ценности ведуна пришли в противоречие с ценностями племени хотя бы
отчасти, ибо он научился ценить некоторые из обычаев новых соседей. А они
этого не сделали.
   Он был предтечей глубоких культурных перемен. Племя может менять
ценности только от человека к человеку