знают, что я никогда не употреблю этого против них. И совершенно разный
подход к ним. Сначала индейцы - а потом уж антропология....
   Это меня в значительной степени ограничивает. Есть очень много такого,
чего я не могу сказать. Лучше уж много знать и мало говорить, мне кажется,
чем мало знать и много болтать... Вы не согласны?"
   Поскольку Федр был новичком на факультете, Дусенберри проявил к нему
жгучий интерес. Дусенберри был любопытен во всем, и чем лучше он узнавал
Федра, тем больше росло его любопытство. Здесь к удивлению Дусенберри
появился некто даже еще более отстраненный, чем он сам, некто, защитивший
диплом по философии в Бенаресе в далекой Индии. Господи, такой человек
понимает кое-что в культурных различиях. И что самое главное, у Федра
кажется был очень аналитический ум.
   "У меня-то вот этого нет,- отметил Дусенберри. - У меня тома знаний об
этих людях, но я не могу построить из них структуру. У меня просто другой
склад ума."
 
   Так что при любой возможности он часами изливал в уши Федру сведения об
американских индейцах в надежде получить обратно какую-нибудь обобщающую
структуру, некую картину того, что это значит в более крупном масштабе.
Федр слушал, но никаких ответов у него так и не было.
   Дусенберри особенно беспокоила индейская религия. Он был уверен, что в
ней есть объяснение того, почему индейцы так медленно интегрируются в
окружающую их культуру белых людей. Он замечал, что племена, где была
самая сильная религиозная практика, по стандартам белых были самыми
"отсталыми", и ему хотелось, чтобы Федр нашел некоторое теоретическое
обоснование этому. Федр полагал, что Дусенберри возможно прав, но не мог
придумать никакой теоретической основы и вообще считал весь этот тезис
довольно скучным и академичным. В течение более года Дусенберри и не
пытался исправить такое впечатление. Он просто продолжал накачивать Федра
сведениями об индейцах, но не получал от него никаких идей. А затем, за
несколько месяцев до того, как Федру предстояло уехать из Бозмена и
преподавать в другом месте, Дусенберри заявил ему: " Тут есть кое-что, мне
кажется, я должен вам показать".
   - Где? - спросил Федр.
   - В резервации Северный Чейенн, около Басби. Вы бывали там?
   - Нет,- ответил Федр.
   - Ну, место там довольно гиблое, но я обещал свозить туда несколько
студентов и вам следует тоже поехать с нами. Я хочу, чтобы вы посмотрели
на собрание Родной американской церкви. Студенты на нем присутствовать не
будут, но вам следует.
   - Вы хотите меня обратить? - шутливо спросил Федр.
   - Возможно,- ответил Дусенберри.
   Дусенберри пояснил, что они будут сидеть в вигваме всю ночь напролет
вплоть до восхода солнца. После полуночи, если захочет, Федр сможет уйти,
но до этого выйти не позволят никому.
   - И что же мы будем делать всю ночь? - спросил Федр.
   - В центре вигвама будет костер, будут связанные с ним церемонии, будут
много петь и бить в барабаны. Разговоров будет немного. После завершения
службы поутру будет церемониальная трапеза.
   Федр поразмыслил, согласился и спросил, а какова трапеза.
   Дусенберри улыбнулся несколько загадочной улыбкой. "Некогда им
полагалось есть настоящую пищу, еще до того, как появились белые люди.
Голубика и оленина и все такое прочее. И что же они делают? Они достают
три банки кукурузы "Дель Монти" и начинают их открывать консервным ножом.
Я долго терпел это. Затем не выдержал и сказал им: "Нет! Нет! Нет! Только
не консервированную кукурузу. А они лишь посмеялись и заметили: "Ну вот,
ведете себя совсем как белый человек, все по вашему должно быть совершенно
правильно".
   "После этого, всю ночь они делали все так, как я им говорил, и полагали
это еще большей шуткой, ибо они не только пользовались кукурузой белого
человека, но и белый человек правил им церемонию. И они все смеялись надо
мной. Они всегда так поступают. Мы просто обожаем друг друга. Лучше всего
время я провожу именно у них."
   - А в чем смысл всенощной? - спросил Федр.
   Дусенберри ответил ему многозначительным взглядом. - Видения.- ответил
он.
   - Из огня?
   - Есть священная пища, которая вызывает их. Она называется пейоте.
   Федр впервые слышал такое название. Это было еще до скандальной
известности Лири и Алперта, до великой эры хиппи, спотыкачей и детей
цветов, которых помог взрастить пейоте и его синтетический эквивалент,
ЛСД. В те времена пейоте был практически неизвестен никому, за исключением
антропологов и других специалистов по индейским делам.
   В ящичке с карточками, сразу за теми, что относились к Дусенберри, был
раздел о том, как индейцы в конце девятнадцатого века привезли пейоте из
Мексики и стали употреблять его для того, чтобы впасть в особое духовное
состояние, которое они считали одной из форм религиозного причастия.
Дусенберри отметил, что те индейцы, которые пользовались им, считали его
более быстрым и верным путем перехода в состояние, которого они достигали
традиционным "стремлением к видению", когда индеец уходит в скит,
постится, молится и размышляет днями и ночами напролет в потемках
закрытого помещения, и тогда Великий Дух снисходит к нему и начинает
властвовать над его жизнью.
   На одну из карточек Федр занес ссылку на сходство опыта принятия пейоте
с описаниями стремления к видению. Согласно этому описанию оно вызывает
"просветление, состояние благолепия и повышенное восприятие, обостренные
ощущения и прочие внутренние душевные явления".
    
 Следуют видоизменения восприятия, вначале выражающиеся отчетливыми и
спонтанными визуальными образами, которые вызывают иллюзии в конечном
итоге переходят к галлюцинациям. Эмоции усиливаются и широко варьируются
по содержанию, они могут выражаться в эйфории, апатии, безмятежности и
волнении. Интеллект вовлекается в анализ сложной действительности или
трансцендентальных проблем. Сознание расширяется и включает все эти ответы
одновременно. На более поздних стадиях, вслед за большой дозой
галлюцинаций, человек может испытывать чувство единения в природой,
связанное с растворением собственной личности, порождая состояние
блаженства или даже экстаза. Может также возникнуть диссоциативная
реакция, при которой субъект теряет связь с непосредственной реальностью.
Субъект может испытывать отделение от тела, может видеть причудливые
видения или чувствовать неизбежность смерти, что может привести к ужасу и
панике. Этот опыт определяется умственным состоянием человека, структурой
его личности, физическим окружением и культурными влияниями.
    
  
 Источник, из которого Федр почерпнул этот материал, делал вывод. Что "
настоящие исследования и обобщения затуманены политическими и социальными
вопросами", что несомненно верно начиная с 60х годов нашего века. В одной
из карточек было отмечено, что Дусенберри было предложено дать
свидетельские показания по этому делу в законодательных органах штата
Монтана. Президент университета велел ему не говорить ничего, якобы для
того, чтобы избежать политических осложнений. Федр так и поступил, но
позже сообщил Федру, что он чувствовал себя очень виноватым по этому
поводу.
   После шестидесятых весь вопрос о пейоте стал одной из неразрешимых
проблем между индивидуальной свободой с одной стороны и демократией с
другой. Очевидно, что ЛСД травмировало некоторых невинных людей
галлюцинациями, которые приводили даже к их гибели, и совершенно ясно, что
большинство американцев выступало за запрещение таких средств как ЛСД. Но
большинство американцев не было индейцами и конечно же не были членами
Родной американской церкви. В этом же проявлялось преследование
религиозного меньшинства, чему в Америке не должно быть места.
   Оппозиция большинства к пейоте отражала в себе культурное
предубеждение, не подкрепленное научными или историческими свидетельствами
того, что опыт "галлюцинации" - автоматически вреден. Поскольку
галлюцинации - одна из форм безумия, то и термин "галлюцинация" очевидно
уничижителен. Как и более ранние представления о том, что буддизм -
"языческая" религия, а ислам -"варварская", это наводит на ряд
метафизических вопросов. Индейцы, использующие его как часть своей
церемонии, могут с таким же правом называть его "дегалюциногеном",
поскольку они утверждают, что оно устраняет галлюцинации современной жизни
и выявляет скрытую под ними реальность.
   И есть некоторые научные обоснования в пользу такой точки зрения
индейцев. Опыты показали, что пауки, которым давали ЛСД, не бродили
бесцельно, как можно было бы ожидать от них при такой "галлюцинации", а
начинали плести ненормально совершенную, симметричную паутину. Это довод в
пользу тезиса о "дегалюциногене".
   Но в политике принятие решений редко зависит от фактов.
   Позади карточек, помеченных ПЕЙОТЕ, был другой разделитель,
обозначенный "РЕЗЕРВАЦИЯ". В этом разделе было более ста карточек с
описанием церемонии, на которой присутствовали Дусенберри с Федром -
слишком уж много. Большинство из них надо перевести в мусор. Он и писал-то
их тогда, когда казалось, что вся книга будет написана на основе той
долгой ночи на службе в Родной американской церкви. Церемония должна была
стать хребтом, который держал бы все остальное вместе. Отсюда она должна
была ветвиться и разрастаться и анализировать под разными углами сложную
действительность и трансцендентальные проблемы. Которые впервые запали ему
в ум именно там.
    
  
 Это место видать с федеральной дороги ј212, оно расположено ярдах в
двухстах от шоссе. Но от шоссе видны лишь покрытые толью хижины, ворчливые
собаки да может быть бедно одетый индеец, шагающий по земляной тропе мимо
брошенных машин. И как бы подчеркивая всю эту убогость, посреди этого
возвышается чистенький белый шпиль миссионерской церкви.
   В стороне от шпиля, на некотором отдалении ( а теперь может и вовсе нет
), находился большой шатер, который можно было принять за приманку для
туристов, но только к нему не было пути от шоссе и не было никаких
рекламных щитов или вывесок, предлагающих что-нибудь на продажу.
   Физически расстояние до этого шатра составляло около двухсот ярдов, но
то расстояние, которое они с Дусенберри преодолели в ту ночь было больше
похоже на тысячу лет. Без пейоте Федр не смог бы преодолеть такое
расстояние. Он просто просидел бы там "наблюдая" всю эту "объективность"
как заправский хорошо обученный исследователь антропологии. А пейоте
помешало этому. Он не просто наблюдал, он стал участником действа, как
этого и хотел Дусенберри.
   От сумерек, когда раздали таблетки пейоте, до полуночи он сидел глядя
на языки пламени церемониального костра. Кольцо индейских лиц по периметру
шатра вначале показалось зловещим в перемежающихся всплесках света и тени.
Лица казались не имеющими формы, со зловещим выражением как в старых
книгах об индейцах. Затем эта иллюзия прошла и они стали выглядеть просто
бесстрастными.
   После этого произошло изменение масштаба мыслей, что бывает при
привыкании к новой физической ситуации. "Что я тут делаю?- спрашивал он
себя. - Что-то сейчас происходит дома?... Как мне теперь проверить все
тетрадки по английскому к понедельнику?... и так далее. Но такие мысли
становились все менее и менее настойчивыми, и он все больше больше
погружался в то, где он теперь находится и что сейчас наблюдает.
   Как-то после полуночи, после многочасового слушания пения и барабанного
боя, кое-что стало меняться. Экзотические аспекты стали бледнеть. Вместо
того, чтобы чувствовать себя просто наблюдателем, все более и более
удаляющимся от всего этого, его восприятия стали двигаться в
противоположном направлении. Он почувствовал, как в нем возникает теплота
по отношению к этим песням. Он пробормотал Джону-Деревянной Ноге,
сидевшему рядом с ним: "Джон, какая прекрасная песня!", и сказал это от
души. Джон посмотрел на него с удивлением.
   Какая-то громадная неожиданная перемена происходила в его отношении к
музыке и людям, певшим е„. Что-то в том, как они разговаривали, занимались
делом и общались друг с другом вызывали глубокий отклик в нем, настолько
глубокий, что превосходил все предыдущее.
   Почему он чувствует себя так легко? Ведь меньше всего на свете он
ожидал такого именно здесь.
   В самом же деле не совсем так. Только часть его была умиротворена.
Другая же была все же отстранена, настроена аналитически и настороженно.
Как будто бы он стал раздваиваться, одна часть его хотела остаться здесь
навсегда, а вторая - стремилась немедленно убраться оттуда. Вторую
ипостась он понимал, но кем же была тогда первая? Эта первая ипостась была
таинственной.
   Эта первая ипостась казалась какой-то таинственной стороной его
личности, темной стороной, которая редко разговаривала и старалась не
показываться людям.
   Кажется, ему известно о ней. Но думать об этом не хотелось. Это была
сторона с мрачным угрюмым видом, сторона, не любившая власть, сторона, "из
которой не было никакого толку", и никогда не будет. Ему было известно об
этом, он печалился по этому поводу, но поделать ничего не мог. Она никогда
не будет счастливой где бы то ни было, она всегда стремилась куда-то
дальше.
   Эта сторона впервые заявила ему "перестань скитаться", "это твой
настоящий народ", он стал понимать это слушая их песни, бой барабанов и
глядя в огонь.
   Нечто в этих людях как бы говорило этой "плохой" стороне: "Мы прекрасно
понимаем твои чувства. Мы сами чувствуем то же".
   Вторая же "хорошая", аналитическая сторона, просто наблюдала и вскоре
стала плести громадную симметричную интеллектуальную сеть, гораздо большую
и совершеннейшую из тех, что ему доводилось делать прежде.
   Ядром этой интеллектуальной сети было наблюдение, что когда индейцы
входили в шатер или выходили из него, когда подкладывали поленья в огонь,
когда передавали церемониальный пейоте, трубку или пищу, они просто делали
это. Они не совершали нечто. Они просто делали это. Не было никаких лишних
жестов. Когда они подкладывали ветку в костер, они просто перемещали е„.
Не было никакого ощущения церемонии. Они участвовали в церемонии, но то,
как они это делали вовсе не представляло собой церемонии.
   В обычных условиях он не стал бы придавать этому большого значения, но
пейоте раскрыло ему ум, а поскольку внимание его больше ни на что не
отвлекалось, он углубленно стал вдаваться в это.
   Эта непосредственность и простота также выражалась в их речи. Они
разговаривали так же, как и двигались, безо всяких церемоний. Речь как бы
исходила из глубины души. Они просто говорили то, что хотели сказать.
Затем останавливались. И дело было не в том, как они произносили слова. Он
полагал, что таковым было их отношение, выражавшееся в простых словах.
   Ровные слова. Они говорили на языке Равнин. Это был чистый американский
диалект равнин. Это не просто индейский диалект. На нем говорили и белые.
В нем был некий акцент Среднего Запада и Запада, который можно слышать в
песнях и ковбойских фильмах Вуди Гутри. Когда Генри Фонда появляется в
"Гроздьях гнева", когда Гэри Купер или Джон Уэйн, Джин Отри, Рой Роджерс
или Уильям С. Бойд снимаются в сотне различных вестернов, они говорят
именно так. Не так, как говорят профессора из колледжа, но на языке
равнин, лаконично, с недомолвками, с небольшими вариациями тембра, без
смены выражения. И все же под этим скрывалась теплота, источник которой
трудно указать.
   По этим фильмам весь мир теперь узнает этот диалект почти как клише, но
так, как говорят на нем индейцы, - это вовсе не клише. Они говорили на
американском вестерновом диалекте также достоверно, как это было у любого
ковбоя. Даже более достоверно. Они при этом ничуть не играли. Это была их
суть.
   Сеть стала расширяться, когда Федр подумал о том, что английский ведь
даже не родной язык этого народа. Дома у себя они не говорили
по-английски. Как же так получается, что эти языковые "чужаки"
разговаривают на равнинном диалекте американского английского не только не
хуже, а даже лучше своих белых соседей?
   Как они могут с таким совершенством имитировать его, когда было
совершенно очевидно, что при отсутствии церемоний, они вовсе и не пытаются
имитировать что-либо?
   Сеть росла все шире и шире. Они ничего не имитировали. Они могли
заниматься чем угодно, только не имитацией. Все у них исходит прямо из
сердца. В этом-то и состояла вся идея - добираться до сути прямо,
непосредственно, без всякой имитации. Но если они не имитируют, то почему
же они так разговаривают? Почему же они имитируют?
   И тогда настало огромное прозрение благодаря пейоте.
   Ведь это же они создали его!
   Сеть расширялась, он почувствовал, что как бы прошел сквозь экран кино
и впервые наблюдает людей, которые проецируют его с другой стороны.
   Большая часть остальных карточек в этом ящичке, а их было более тысячи
перед ним, появилась непосредственно в результате этого прозрения.
    
  
 Среди них была копия речи, произнесенной на совете Медицинской ложи в
1867 году вождем команчей Десять Медведей. Федр списал е„ из одной книги
по ораторскому искусству индейцев в качестве примера речи Равнин в устах
того, кто никак не мог выучиться ей у белых. Он перечитал е„.
   Десять Медведей выступал на собрании представителей племен с участием
посланцев из Вашингтона и сказал следующее:
   Есть кое-что в том, что вы мне сказали, что мне не понравилось. И оно
было не сладким как сахар, а горьким как тыква горлянка. Вы сказали, что
хотите поселить нас в резервации, построить нам дома и устроить нам
медицинские ложи. Я этого не хочу.
   Я родился в прериях, где вольно веет ветер и ничто не застилает света
солнца. Я родился там, где нет никаких загородок и вс„ дышало свободно. И
умереть я хочу там же, а не внутри стен. Я знаю каждую речку и каждый
лесок между Рио-Гранде и Арканзасом. В этой стране я жил и охотился. Жил
так же, как мои предки, и подобно им жил счастливо.
   Когда я был в Вашингтоне, Великий Отец говорил мне, что вся земля
команчей - наша, и что никто не должен нам мешать жить на ней. Так почему
же вы предлагаете нам оставить реки, солнце и ветер и жить в домах? И не
просите нас отказаться от бизонов ради овец. Молодые люди слышали такие
разговоры, и это расстроило и рассердило их. И не будем больше говорить об
этом. Мне нравится повторять то, что говорил Великий отец. Когда мне дают
товары и подарки, я радуюсь вместе со своим народом, ибо это
свидетельствует о его уважении к нам. Если бы техасцы не вторглись в мою
страну, то можно было бы сохранить мир. Но то, на что вы предлагаете нам
жить теперь, - слишком мало.
   Техасцы отобрали те места, где растет самая густая трава и где лучшие
леса. Если бы нам оставили это, то мы, пожалуй, сделали бы то, что вы
просите. Но теперь слишком поздно. Белый человек получил страну, что мы
любим, а мы всего лишь хотим скитаться по прерии до своей кончины. Не
забудется вс„ то хорошее, что вы сказали нам. Я буду принимать вс„ это так
же близко к сердцу, как своих собственных детей, и буду повторять это так
же часто, как повторяю имя Великого Духа. Я не хочу, чтобы кровь на моих
руках пачкала траву. Я хочу, чтобы она оставалась чистой и незапятнанной,
чтобы все, кто проходит через мой народ, приходили к нам с миром и чтобы с
миром уходили от нас.
    
  
 Когда Федр перечитал это, он понял, что она не так уж близка к речи
ковбоев, как ему помнилось, - она была намного лучше ковбойской речи,- но
она все же была ближе к диалекту равнин белых, чем язык европейцев. Она
состояла из прямых, откровенных, декларативных предложений без каких-либо
стилистических украшений, но в ней была такая поэтическая сила, которая
посрамила утонченную бюрократическую речь противников Десяти Медведей. И
она не была имитацией викторианских разглагольствований 1867 года!
   Из первоначального восприятия индейцев как родоначальников
американского стиля речи вышло продолжение : индейцы были родоначальниками
американского образа жизни. Личность американца - это смесь европейских и
индийских ценностей. Если п