так
сил„н как в Европе, но Франклин Рузвельт и его "Новый курс" тем не менее
стали центром менее мощной бури между социальными и интеллектуальными
силами. Новый курс означал многое, но сердцевиной его была уверенность в
том, что интеллектуальное планирование, осуществляемое правительством,
необходимо для того, чтобы общество вновь обрело силы.
   Новый курс представляли как программу действий для фермеров, рабочих и
бедняков повсеместно, но он также был новым курсом для интеллектуалов
Америки. Внезапно, впервые в истории они оказались в центре процесса
планирования: Тагвелл, Розенмэн, Берл, Моли, Хопкинс, Дуглас, Моргентау,
Франкфуртер - вот люди того класса, которых в прошлом обычно привлекали к
работе за плату, лишь номинально превышающую зарплату рабочего. Теперь же
интеллектуалы оказались в состоянии отдавать приказы самым знатным,
старинным и богатейшим социальным группам. "Этот человек", как старые
аристократы иногда называли Рузвельта, отдал все Соединенные Штаты Америки
иностранным радикалам, "яйцеголовым", "коммунякам" и всякой прочей шушере.
Он оказался "предателем своего класса".
   Внезапно, на глазах викторианцев, стала создаваться целая новая
социальная каста, каста интеллектуальных браминов над их собственной
военной и экономической кастой. Эти новые брамины смотрели на них свысока
и посредством политического господства в демократической партии стали
теснить их. Социальный снобизм стал вытесняться интеллектуальным
снобизмом. Мозговые тресты, мыслительные пулы, академические фонды
расплодились по всей стране. Появилась шутка, что знаменитую книгу
Торнстена Веблена, излагавшую известные интеллектуальные нападки на
викторианское общество, "Теория праздного класса"
   следует подновить и назвать " Праздность класса теоретиков". Появился
новый социальный класс: класс теоретиков, который явно ставил себя выше
тех социальных кругов, которые господствовали прежде.
   Интеллектуальность, раньше бывшая уважаемой служанкой викторианского
общества, стала хозяйкой общества, и интеллектуалы дали ясно понять, что
по их мнению новый порядок - наилучший для страны. Подобно тому, как
индейцев заменили пионеры. Для индейцев это обернулось очень скверно, но
это было неизбежной формой прогресса. Общество на основе научной истины
обязано быть выше общества на основе слепой бездумной социальной традиции.
По мере того, как общество улучшится на основе нового научного
современного мировоззрения, прежняя викторианская ненавистьк нему пропад„т
и забудется.
   Итак, от понятия, что общество - высшее достижение человечества,
двадцатый век переш„л к понятию, что лучшим достижением человечества
является интеллект. В научном мире вс„ расцветало. Резко увеличивалось
число поступающих в вузы.
   Научная степень стала приобретать статус высшего социального символа.
На образование деньги потекли невиданным доселе потоком. Новые
академические области с захватывающей скоростью стали распространяться на
неслыханные ранее отрасли, и среди наиболее быстро расширяющихся была
одна, которая больше всего интересовала Федра: антропология.
   Теперь Метафизика Качества прошла громадный путь от времени его
лихорадочного увлечения ею в горах Монтаны. Он заметил, что в первые
десятилетия нашего века неприступная олимпийская "объективность"
антропологии обзавелась некими весьма пристрастными собственными
культурными корнями. Она стала политическим орудием, которым можно было
разгромить викторианцев и их систему социальных ценностей. Он задумался,
есть ли ещ„ такая отрасль в академической науке, где бы так ясно
обозначился разрыв между интеллектуалами викторианцев и учеными двадцатого
века.
 
   Была пропасть между викторианскими эволюционистами и релятивистами
двадцатого века. Такие викторианцы как Морган, Тайлор и Спенсер полагали,
что все примитивные общества представляют собой ранние формы самого
"Общества" и стремятся "дорасти" до полной "цивилизации", такой как в
викторианской Англии.
   Релятивисты вслед за "исторической реконструкцией" Боаза утверждали,
что нет эмпирических научных свидетельств стремления всех примитивных
обществ к некоему "Обществу".
   Релятивисты культурологи считали ненаучным истолкование ценностей
культуры В посредством ценностей культуры А. Неправильно будет, если
антрополог, занимающийся австралийскими бушменами, приедет в Нью-Йорк и
посчитает живущих там людей отсталыми и примитивными потому, что почти
никто их них не может правильно бросать бумеранг. Так же неверно, если
нью-йоркский антрополог приедет в Австралию и посчитает бушмена отсталым и
примитивным, так как тот не умеет ни читать, ни писать. Культуры -
уникальные исторические структуры, содержащие свои собственные ценности, о
которых нельзя судить исходя из ценностей других культур. Релятивисты
культурологи при поддержке доктрин научного эмпиризма Боаза смели почти
чтонапрочь веру в старых викторианских эволюционистов и придали
антропологии ту форму, которую она имеет теперь.
   Эта победа всегда представляется как победа научной объективности над
ненаучными предрассудками, но Метафизика Качества гласит, что тут
затронуты более глубокие вопросы. Громадные тиражи книг Руфи Бенедикт
"Структуры культуры" и Маргарет Мид "Взросление в Самоа" указывают на
кое-что ещ„. Когда книга о социальных обычаях на островах Южных морей
вдруг становится бестселлером, то начинаешь понимать, что в этом кроется
нечто большее, чем просто академический интерес к обычаям жителей
тихоокеанских островов. Что-то в этой книге "задело за живое" и вызвало
такой широкий интерес общественности. Этой "живинкой" в данном случае и
стал конфликт между обществом и интеллектом.
   Эти книги по праву являются антропологическими документами, но они
также являются политическими трактатами в новом сдвиге от социального к
интеллектуальному господству, основная мысль которого сводится к
следующему:
   "Если мы по научному установили, что у самоанцев свободный секс, и это
вроде бы никому не вредит, значит доказано, что его можно практиковать и
здесь не причиняя никому вреда. Нам нужно воспользоваться собственным
интеллектом и выяснить, что верно и что неверно, а не просто слепо
следовать нашим же прошлым обычаям". Новый культурный релятивизм стал
популярным, так как он является жестоким орудием для установления
господства интеллекта над обществом. Интеллект теперь может выносить
суждения по всем формам социальных обычаев, включая викторианские обычаи,
а общество уже не может больше судить об интеллекте. Таким образом
интеллект явно занимает место за рул„м машины.
   Когда спрашивали: "Если ни одна культура, включая викторианскую, не
может дать ответа, что правильно и что неправильно, то как же нам тогда
узнать, что такое хорошо и что нехорошо?" - обычно следовал ответ: "Очень
просто. Об этом вам расскажут интеллектуалы." Интеллектуалы, в отличие от
участников изучаемых культур, отдают себе отчет в том, что говорят и
пишут, ибо то, о чем они говорят, не является культурно относительным. Они
говорят об абсолютном. Потому как интеллектуалы следуют науке, которая
объективна. А объективный наблюдатель не имеет относительных мнений, так
как он не входит в мир наблюдателей.
   Старый добрый Дусенбери. Это ведь та же самая мура, которую он отверг
ещ„ в 50-е годы в Монтане. Теперь в свете перспективы двадцатого века,
представленной Метафизикой Качества, можно проследить и истоки.
Американский антрополог в такой же степени мог связаться с
необъективностью, как и сталинский бюрократ приобщиться к игре на фондовой
бирже. И в силу вс„ тех же идеологических конформистских причин.
   Теперь, на данном этапе следует отметить, что Метафизика Качества
поддерживает господство интеллекта над обществом. Она гласит: интеллект -
более высокая форма эволюции в сравнении с обществом, следовательно она
более моральна, чем общество. Лучше будет, если идея погубит общество, чем
если общество загубит идею. Но заявив об этом, Метафизика Качества далее
продолжает: наука, интеллектуальная структура, предназначенная руководить
обществом, имеет один недостаток. Он заключается в том, что
субъектно-объектная наука не учитывает морали. Е„ интересуют только факты.
Мораль не имеет объективной реальности.
   Можно смотреть в микроскоп, телескоп или осциллограф хоть всю жизнь и
не узреть ни капли морали. Там е„ и нет. Вс„ это лишь в вашей голове. Она
существует только лишь в вашем воображении.
   С точки зрения субъектно-объектой науки мир представляет собой
совершенно бесцельное пространство, не имеющее цены. Смысла нет ни в чем.
Нет ничего верного и нет ничего неверного. Вс„ лишь функционирует, как
механизм. Нет ничего морально неправильного в лености, во лжи, краже,
самоубийстве, убийстве, геноциде. Ничего морально неправильного нет, ибо
никакой морали не существует, есть лишь функции.
   Теперь, когда впервые в истории интеллект стал управлять обществом,
этой ли интеллектуальной структурой будет он при этом пользоваться?
    
  
 Насколько известно Федру, на этот вопрос так и не дано
удовлетворительного ответа. Вместо него был отказ от всех социальных
моральных кодексов, а в качестве козла отпущения для объяснения всех и
всяческих преступлений применяли термин "общество угнетения".
Интеллектуалы двадцатого века отмечают: викторианцы считали, что все
младенцы рождаются во грехе, и для избавления от него требуется строгая
дисциплина. Интеллектуалы двадцатого века называют это "ерундой". Нет
научных свидетельств тому, что младенцы рождаются во грехе. И сама идея
греха не имеет объективной реальности. Грех - это просто-напросто
нарушение произвольно установленных социальных правил, о которых дети не
могут иметь никакого представления, не говоря уж том, чтобы соблюдать их.
Гораздо более объективное объяснение "греха" - в том, что набор социальных
структур, которые уже устарели.
   обветшали и прогнили, стремится оправдать сво„ существование,
провозглашая всех не соблюдающих его злодеями, вместо того, чтобы признать
в чем либо собственное злодейство.
   Избавиться от этого "греха" можно двумя путями, говорили интеллектуалы.
Один - это заставить всех детей силой соблюдать древние правила, чтобы они
даже и под сомнение не ставили их правильность или неправильность. Другой
- исследовать те социальные структуры, которые привели к такому осуждению
и поискать пути для их изменения таким образом, чтобы невинный реб„нок мог
удовлетворять свои потребности, без того, чтобы у него возникало чувство
греховности. Если реб„нок вед„т себя естественно, тогда исправления
требует общество, которое называет его грешным. Если быть добрым и любящим
по отношению к реб„нку, если ему дать возможность думать и исследовать
самому, то дети рационально приходят к тому, что лучше для них самих и для
всего мира. С чего бы им хотелось бы идти в другом направлении?
   Новое движение интеллектуалов двадцатых годов утверждало, что, если
существуют принципы правильного общественного поведения, то их следует
открыть посредством социального эксперимента и выяснить, что же вызывает
наибольшее удовлетворение.
   Наибольшее удовлетворение для наибольшего числа, а не общественная
традиция, должно определять, что морально, а что - нет. Научной пробой
"порока" должен быть не лозунг: "Одобряет ли общество это или нет?". Проба
должна заключаться в лозунге: "Рационально ли это или нет?"
   Например, пьянство, приводящее к автомобильным происшествиям, утрате
работы и появлению проблем в семье, - нерационально. Такое пьянство -
порок. Оно не приводит к наилучшему удовлетворению наибольшего числа
людей. С другой стороны, выпивание не иррационально, когда оно приводит
только к социальному или интеллектуальному расслаблению. Такого рода
потребление алкоголя - не порок.
   Такой же проверке можно подвергнуть азартные игры, сквернословие, ложь,
клевету или любой другой "порок". Ответ здесь диктуется интеллектуальным,
а не социальным аспектом.
   Из всех пороков ничто не вызывало больших споров, чем добрачный или
внебрачный секс. Нет такого деяния, которое бы викторианцы осуждали более
неистово, и нет такой свободы, которую бы новые интеллектуалы защищали
более пылко. Они говорили, что с научной точки зрения, сексуальную
деятельность нельзя считать ни хорошей, ни плохой. Это просто
биологическая функция, подобно приему пищи или сну. Отказывать в этой
нормальной физиологической функции в силу неких псевдоморальных причин -
нерационально. Если раскрыть двери для добрачного секса, то этим
допускается свобода, которая никому не причиняет вреда.
   Книги "Возлюбленный леди Чаттерлей" и "Тропик рака" защищали как
великие вехи в борьбе против общественного угнетения. Были сделаны
послабления в отношении проституции и адюльтера. Предполагалось, что при
новом разумном подходе с сексом можно будет обходиться как со многими
другими товарами, не вызывая ужасных трудностей и разочарований
социального угнетения, вскрытых Сигизмундом Фрейдом.
   Таким образом в течение всего нашего века мы снова и снова видели, что
интеллектуалы винят в преступности не биологическую природу человека, а
социальные структуры, которые подавляли е„. При любой возможности они
высмеивали, осуждали, проклинали и подрывали эти викторианские социальные
структуры угнетения, полагая, что сам мир избавит человека от преступных
наклонностей. И как часть возможности нового возобладания в обществе
интеллектуалы ухватились за антропологию в надежде, что в этой области
можно будет найти факты, на которых будут строиться новые научно
обоснованные правила для правильного управления нашим собственным
обществом. В этом и есть значение книги " Взросление в Самоа".
   В нашей стране американские индейцы, которые со врем„н Последнего
Рубежа Кастера были сведены викторианцами почти до положения париев, вдруг
снова возродились в качестве образцов примитивной общественной ценности.
Викторианцы презирали индейцев за то, что они так примитивны. Индейцы были
на противоположном краю общества от европейцев, которых так обожали
американские викторианцы. И вот теперь новые "антросы" со всех сторон
слетелись на чумы, вигвамы и типи всех и всяческих плем„н в погоне за
сокровищем, состоящем в новых сведениях о моральных принципах и обычаях
коренного американского образа жизни.
   Это нелогично, ибо, если субъектно-объектная наука не видит морали ни в
ч„м, то не может быть и никакого научного исследования, которое было бы в
состоянии заполнить моральную пустоту, оставшуюся от викторианского
общества.
   Вседозволенность интеллектуалов и разрушение социального авторитета
настолько же научны как и викторианская дисциплина.
   Федр подумал, что такая нелогичность чудесно вписывается в его тезис, с
которого он начинал: личность американца состоит из двух компонентов -
европейского и индейского. Моральные ценности, замещавшие старые
европейские викторианские ценности, были моральными ценностями
американских индейцев: доброта к детям, максимальная свобода, открытая
речь, стремление к простоте, близость к природе.
   Не вполне сознавая, откуда ид„т эта новая мораль, вся страна пошла в
том направлении, которое посчитала правильным. Новые интеллектуалы в
качестве источника ценностей рассматривали "простой народ", а не старые
викторианские европейские модели. Художники и писатели тридцатых годов
такие как Грант Вуд, Томас Гарт Бентон, Джеймс Фаррелл, Фолкнер, Стейнбек
и сотни других стали докапываться до корней белой безграмотной
американской культуры, чтобы отыскать новую мораль, не сознавая того, что
именно эта культура ближе всего по своим ценностям к ценностям индейцев.
Интеллектуалы двадцатого века старались придать научность тому, что они
делали, а в действительности происходившие в Америке перемены были
движением в сторону ценностей индейцев.
   Даже язык стал меняться от европейского к индейскому. Викторианский
язык был так же декоративен, как их обои: масса завитков и бантиков,
цветочный орнамент, не имеющий никакой практической функции, который лишь
отвлекает вас от какого бы то ни было содержания. Новый стиль двадцатого
века был индейским по простоте и прямоте. Хемингуэй, Шервуд Андерсон, Дос
Пассос и многие другие применяли стиль, который в прошлом могли бы
посчитать грубым. Теперь же этот стиль стал воплощением прямоты и
откровенности простого человека.
   Кинокартины о диком западе - ещ„ один пример этих перемен. В них
показаны индейские ценности, которые были переняты ковбоями, а затем стали
ценностями для всех американцев двадцатого века. Всем известно, что ковбои
серебряного экрана в действительности имели мало общего с их настоящими
прототипами, но это неважно.
   Дело ведь в ценностях, а не в исторической точности.
    
  
 Федр вырос в новом мире технического прогресса, ослабления социальных
структур авторитетов, научной безнравственности, обожания "простого
человека" и неосознанного дрейфа в сторону индейских ценностей. Вначале
этот отход от европейских социальных ценностей сработал очень хорошо, и
первое поколение детей викторианцев, пользуясь прирожденными
викторианскими привычками, казалось, обрело новую интеллектуальную
свободу. А во втором поколении, к которому принадлежал и Федр, стали
возникать проблемы.
   Индейские ценности вполне подходят для образа жизни индейцев, но они не
так уж хороши в сложном технологическом обществе. Индейцы сами чувствуют
себя ужасно, когда переезжают из резервации в город. Города функционируют
на основе пунктуальности и внимания к материальным подробностям. Люди в
них должны подчиняться властям, будь то полицейский, начальник по работе
или же шофер автобуса. Воспитание, дающее возможность реб„нку расти
"естественно" на индейский манер, не обязательно гарантирует наилучшую
приспособленность к городским условиям.
   В те времена, когда Федр рос, интеллект уже господствовал в обществе, а
результаты новых социальных послаблений оборачивались не такими, как их
предсказывали. Что-то пошло наперекосяк. В интеллектуальном и техническом
плане мир несомненно стал лучше, но несмотря на это его "качество"
оказалось не таким уж хорошим. И невозможно указать, почему это качество
не хорошо. Просто чувствуется, и вс„ тут.
   Иногда просматривались некоторые фрагменты того, что не хорошо, но это
всего лишь осколки, и они не складываются воедино. Ему вспомнилась пьеса
Теннеси Вильямса "Стеклянный зверинец", где на одной стороне сцены вс„
время мигала неоновая вывеска, под которой мигала стрелка "РАЙ". Она
гласила, что рай находится там, куда указывает стрелка:
 
 
   РАЙ " РАЙ " РАЙ"
 
 
   Но рай всегда оказывался где-то в другом месте, стрелка вновь указывала
куда-то ещ„. Рая здесь не было. Рай вечно оказывался в конце какого-то
интеллектуального, технического пути, и было понятно, что когда добер„шься
туда, там его тоже не будет. Там лишь снова увидишь ещ„ один указатель,
гласящий:
    
  
 РАЙ " РАЙ " РАЙ "
    
  
 и вновь указывающий куда-нибудь ещ„.
   У театрального шатра заголовок афиши "Мятежник без причины" обратил на
себя внимание подобным же образом. Он также указывал на нечто
низкокачественное, что видно везде вокруг, но что никак не уда„тся
выразить словами.
   Просто приходится быть мятежником без причины. Интеллектуалы уже
предвосхитили все причины. Причины были для интеллектуалов в двадцатом
веке тем же, чем были манеры для викторианцев. И нет способа, которым
можно было бы обойти викторианца в манерах, как нет пути победить
интеллектуала в причинах. Они уже вс„ просчитали. В этом и состояла часть
проблемы. Против этого-то и восставали. Вс„ это чистенькое научное знание,
которое должно направлять мир.
   У Федра не было "причины", которую можно было бы кому-либо объяснить.
Причиной было Качество его жизни, которое нельзя выразить "объективными"
формулировками интеллектуалов, а посему в их глазах и не было причиной
вообще. Он уже знал, что открытые наукой и техникой механизмы разрослись
как числом, так и сложность