икторианскими.
   Федр думал, что материальная метафизика не в состоянии выявить разрыв
между нами и викторианцами потому, что рассматривает и общество и
интеллект как принадлежность биологии. Она гласит, что общество и
интеллект не материальны и поэтому не могут быть реальными. Она гласит,
что биология там, где кончается реальность. Общество и интеллект -
эфемерные владения действительности.
   Следовательно, в материальной метафизике разница между обществом и
интеллектом в некотором роде похожа на различия между тем, что находится в
левом и правом кармане биологического человека.
   В метафизике ценностей, с другой стороны, общество и интеллект - это
структуры ценности. Они реальны. Независимы. Они в такой же степени
являются свойствами "человека", как кошки - свойством кошачьего корма или
как дерево - свойством почвы. Биологический человек не созда„т общества,
точно так же как почва не "созда„т" дерево. Структура дерева зависит от
минералов почвы и погибнет без них, но структура дерева не порождается
химической структурой почвы. Она "эксплуатирует" почву, "пожирает" е„ в
своих собственных целях, так же как и кошка поглощает кошачью еду в своих
собственных интересах. Таким же образом социальные структуры эксплуатируют
и пожирают биологического человека, ибо по сути дела они враждебны его
биологическим ценностям.
   Это также справедливо в отношении интеллекта и общества. У интеллекта
есть свои собственные структуры и цели, которые так же независимы от
общества, как и общество независимо от биологии. Метафизика ценностей да„т
возможность увидеть, что существует противоречие между интеллектом и
обществом, которое настолько же остро, как и противоречие между обществом
и биологией или противоречие между биологией и смертью. Биология победила
смерть миллиарды лет тому назад. Общество победило биологию тысячи лет
тому назад. А интеллект и общество вс„ ещ„ воюют, и в этом ключ к
пониманию как викторианцев, так и нашего двадцатого века.
   Что отличает структуру ценностей, называемых викторианскими, от
следовавшего за ними периода после Первой Мировой войны? По Метафизике
Качества - это сокрушительный сдвиг в уровнях статичных ценностей,
землетрясение ценностей, землетрясение с такими громадными последствиями,
что мы до сих пор не оправились от него, до сих пор так и не осознали, что
же с нами произошло. Следствием этого землетрясения явилось пришествие как
демократического и коммунистического социализма, так и фашистской реакции
на них. Таким следствием является также и вс„ "потерянное поколение"
двадцатого века, которое из рода в род оста„тся потерянным. Следствием
этого есть и падение нравов. Подступают и другие следствия.
   Викторианскую культуру от культуры нынешней отличает то, что
викторианцы меньше всего верили в то, что структуры интеллекта подчинены
структурам общества.
   Викторианская структура сохранялась благодаря социальному кодексу, а не
интеллектуальному. Хоть они и называли е„ моралью, по существу это был
социальный кодекс. Этот кодекс очень походил на их декоративную литую
чугунную отделку: на вид дорогую, но дешевую по себестоимости, строгую,
холодную и неудобную.
   Новая, только что возникшая культура, впервые в истории считает, что
структуры общества должны быть подчинены структурам интеллекта. Один из
главнейших вопросов нашего века был таким: "Будут ли социальные структуры
в нашем мире управлять интеллектуальной жизнью или же интеллект вс„-таки
восторжествует над социальными шаблонами?" В этой битве победили
интеллектуальные структуры.
   Вот при таком освещении проясняется и многое другое. Причина, по
которой викторианцы представляются нам сегодня лицемерными и мелочными,
заключается в пропасти, разделяющей ценности. Хоть они и были нашими
предками, принадлежали они к совершенно иной культуре. Невозможно понять
представителя другой культуры, если не принимать во внимание различия в
ценностях. Если француз спрашивает: "И как только немцы могут жить таким
образом?", то толкового ответа он не получит, если будет исходить из
французских ценностей. И если немец спросит: "Ну разве можно жить так, как
французы?", то тоже не получит ответа, исходя из немецких ценностей. И
если теперь мы спросим, как могли жить викторианцы так лицемерно и
мелочно, то нужного ответа мы не получим до тех пор, пока не наложим на
них ценности двадцатого века, которых у них не было.
   Как только пойм„шь, что суть викторианских ценностей заключалась в
приоритете общества над всем остальным, тогда вс„ становится на сво„
место. То, что сегодня зовут викторианским лицемерием, тогда не считалось
лицемерием. Это считалось добропорядочной попыткой сохранять свои мысли в
рамках социального приличия. В умах викторианцев качество и интеллект не
связывались так, чтобы качество подвергалось испытанию со стороны
интеллекта. Мерилом всего у викторианцев был лозунг: "Одобряется ли это
обществом?"
   Подвергать социальные формы испытанию интеллектуальными ценностями
считалось "неприличным", а викторианцы искренне верили в социальное
благородство. Они считали их высшими атрибутами цивилизации. "Благость" -
очень интересное слово в истории человечества, а то, как они использовали
его, - ещ„ интереснее.
   "Состояние благости" по определению кальвинистов было состоянием
религиозного "прозрения". Но когда викторианцы прошли это, то оно изменило
смысл от "божественности" к чему-то вроде "социального блеска".
   Для ранних кальвинистов, да и для нас тоже, такое снижение смысла
кажется возмутительным, но становится понятным, если учесть, что при
викторианской структуре ценностей под обществом подразумевался Бог. По
словам Эдит Уортон викторианцы боялись скандала больше чем болезни. Они
утратили веру в религиозные ценности своих предков и вместо этого стали
полагаться на общество. Только в корсете общества можно было удержаться от
возврата к злу. Формальности и скромность были попытками подавить зло, не
давая ему места в своих "высших"
   помыслах, а для викторианца высшая духовность означала высшее
социальное положение. Между этими двумя понятиями не было различия. "Бог -
это джентльмен во всех отношениях, и по всей вероятности, он принадлежит к
епископальному исповеданию". Быть джентльменом означало приблизиться как
можно ближе к Богу, пока ты жив„шь на этой земле.
   Этим объясняется то, что викторианские бароны-грабители в Америке так
слизывали поведение европейской аристократии, что теперь нам
представляется так смехотворно. Этим же объясняется то, что у
викторианских набобов было очень модно платить большие деньги за то, чтобы
о них упомянули в биографиях "выдающихся граждан". Вот почему викторианцы
так презирали пограничные черты американской личности и шли на громадные
расходы, чтобы скрыть их. Они стремились вычеркнуть их из истории вообще,
любыми путями скрыть их.
   Поэтому-то викторианцы так страстно ненавидели индейцев. Расхожее
выражение:
   "Единственно хороший индеец - это м„ртвый индеец" было придумано
викторианцами.
   Идея об искоренении всех индейцев широко распространилась лишь в
девятнадцатом веке. Викторианцы хотели уничтожить "низшие" общества, ибо
они считали такую форму общества злом. Колониализм, который до того
считался ресурсом экономического роста, у викторианцев стал моральным
курсом, "бременем белого человека" для распространения своих социальных
структур и тем самым ценностей во вс„м мире.
   Истина, знание, красота, все идеалы человечества передаются из
поколения в поколение как горящий факел, говорил главный учитель, и каждое
поколение должно высоко нести этот факел, не давать ему угаснуть даже
ценой своей жизни. Но под этим факелом он подразумевал статичную
викторианскую структуру социальных ценностей. Он не знал или же считал
уместным не видеть, что этот факел викторианского романтического идеализма
угас задолго до того, как он говорил об этом в 30-е годы. Может быть, он
лишь пытался зажечь его снова.
   Но нет возможности зажечь этот факел внутри викторианской структуры
ценностей.
   Как только интеллект вырвался из бутылки социальных ограничений, почти
невозможно упрятать его туда вновь. И такие попытки были бы аморальны.
Общество, стремящееся ограничить правду в своих собственных целях, - более
низкая форма эволюции по сравнению с правдой, ограничивающей общество в
своих целях.
   Викторианцы подавляли правду везде, где она казалась социально
неприемлемой, точно так же, как они подавляли свои мысли о пыли из
конского навоза, когда ехали в своих каретах по городу. Они знали, что она
есть. Они вдыхали и выдыхали е„. Но говорить о ней считалось социально
неприлично. Говорить ясно и открыто считалось вульгарным. И они делали это
лишь в экстремальных социальных обстоятельствах, ибо вульгарность была
одной из форм зла.
   Так как открыто говорить правду было злом, то их аппарат социальной
самокоррекции парализовался и атрофировался. Их дома, их социальная жизнь
стали наполняться декоративными завитушками, которые непрестанно
приумножались. Иногда такое бесполезное украшательство было настолько
неуклюже, что трудно понять, для чего оно нужно вообще. Исходная цель
совсем терялась под мишурой, покрывавшей е„.
   В конечном итоге таковым же стало и их мышление. Их язык настолько
заполнился непрестанными завитушками, что стал совершенно непонятен. И
если ты не понимаешь его, то не смей подавать виду, ибо непонимание
считается признаком вульгарности и невоспитанности.
   При атрофированном викторианском духе, при мышлении, ограниченном
социальными запретами, закрываются пути к любому качеству, кроме
социального. Таким образом эта социальная база без интеллектуального
смысла и без биологической цели медленно и беспомощно плыла к собственному
глупому саморазрушению: к бесцельному истреблению миллионов своих
собственных детей на полях сражений Первой Мировой войны.
    
  
 22
  
  
 Когда погода внезапно меняется от высокой температуры к низкой или от
высокого атмосферного давления к низкому, в результате обычно бывает буря.
Когда социальный климат меняется от надменного социального ограничения,
любого интеллекта к относительному отказу от всяких социальных
условностей, в результате случается ураган социальных сил. Таким ураганом
и является история двадцатого века.
   Федр полагал, что бывали и другие сравнимые времена. Как тот день,
когда первые простейшие решили собраться вместе и образовать метазойское
общество. Илидень, когда первая рыб„шка, или что тогда было, решила выйти
из воды. Или в нашу историческую эпоху, когда Сократ умер, чтобы
установить независимость интеллектуальных структур от их социального
происхождения. Или день, когда Декарт решил начать с себя как с конечного
источника действительности. Это были дни эволюционного преобразования. И
как с большинством преобразований, никто в то время не имел никакого
понятия, что же такое преобразуется.
   Федр считал, что если бы ему надо было назвать день, когда произош„л
сдвиг от социального подавления интеллекта к господству интеллекта в
обществе, то он выбрал бы 11 ноября 1918 года, День перемирия, день
окончания Первой Мировой войны. И если бы ему надо было выбрать человека,
в наибольшей степени символизирующего этот сдвиг, то он назвал бы
президента Вудро Вильсона.
   Картину при этом он выбрал бы ту, где Вильсон едет в открытой машине по
Нью-Йорку, помахивая шикарной ш„лковой шляпой, символизировавшей о его
высоком положении в викторианском обществе. Как пограничную черту он
выбрал бы что-нибудь из проникновенных речей Вильсона, символизирующих о
его высоком положении в интеллектуальном обществе: Мы обязаны
воспользоваться разумом, чтобы предотвратить войны в будущем; нельзя
допускать, чтобы социальные институты функционировали исходя из морали
сами по себе; их надо направлять интеллектом.
   Вильсон принадлежал обоим мирам: викторианскому обществу и новому
интеллектуальному миру двадцатого века. Он был единственным
университетским профессором, которого когда-либо выбирали президентом
Соединенных Штатов.
   До Вильсона академики играли незначительную роль в викторианской
структуре власти. Интеллект и знание считались высоким проявлением
социального успеха, но от интеллектуалов не ждали, что они будут
руководить самим обществом. Их ценили как хороших слуг общества, подобно
священникам или врачам. Им предназначалось украшать социальный парад, а не
возглавлять его. Руководство же за практичными, деловыми
"предпринимателями". Немногие викторианцы догадывались о том, что будет: в
течение нескольких лет интеллектуалы, которых они идеализировали как
лучших представителей их высокой культуры, набросятся на них и с
презрением уничтожат их культуру.
   Викторианская социальная система и викторианская мораль, приведшие к
Первой Мировой войне, представляли войну как преисполненный приключений
конфликт между благородными индивидами на идеалистической службе своему
отечеству: нечто вроде современного рыцарства. Викторианцы обожали в своих
гостиных чудно выполненные картины героических сражений, где изображены
бравые кавалеристы, несущиеся на врага с шашками наголо, или конь,
возвращающийся без седока, с надписью:
   "Скорбная весть". Смерть подавалась в виде отдельного воина, томно
глядящего в небо, на руках товарищей.
   Первая Мировая война была совсем не такой. Винтовка Гэтлинга упразднила
благородство, героизм. Викторианские художники совсем не представляли поле
сражение в грязи и воронках, опутанное колючей проволокой и полумиллионом
гниющих трупов: некоторые обращены лицом к небу, некоторые уткнулись лицом
в грязь, а у некоторых вообще нет лица, так что и смотреть нечем. Вот
какое число загублено только в этом сражении.
   Оставшиеся в живых оглушены и потеряны, испытывают обиду на общество,
которое сделало с ними такое. Они перешли на сторону тех, кто считал, что
интеллект должен найти выход из старого викторианского "благородства" и
"ценностей" в более здравомыслящий и разумный мир. Напыщенный модный
викторианский социальный мир исчез практически сразу.
   Перемены подст„гивались новой технологией. Население переходило от
сельского хозяйства в промышленность. Электрификация превращала ночь в
день и делала ненужным множество монотонных работ. Машины и дороги меняли
пейзаж и темпы выполнения многих работ. Появились средства массовой
информации. Наступила эра радио и радио рекламы. Освоение этих перемен не
требовало больше социальной базы. Нужен был технически образованный
аналитический ум. Коня можно оседлать, если ты полон решимости, твой
подход благонамерен и ты не испытываешь страха.
   При этом требуется биологическое и социальное мастерство. Но обращение
с новой техникой стало иным. Личные биологические и социальные качества
для механизмов не имеют какого-либо значения.
   Огромные массы населения, физически перемещ„нного новой техникой из
села в город, с юга на север, и с востока на западное побережье, оказались
морально и психологически оторванными от статичных социальных шаблонов
викторианского прошлого. Люди почти не соображали, как им быть. "Шалавы",
самол„ты, конкурсы красоты, радио, свободная любовь, кино, "современное"
искусство: вдруг распахнули двери викторианской тюрьмы убогости и
однообразия, которых они почти и не сознавали, и заискрилось ликование от
новой технологической и социальной свободы. Ф. Скотт Фитцджеральд сумел
схватить головокружительный восторг всего этого:
    
  
 И будет оркестр Бинго-банго Играть для нас Все танцы танго.
   А люди захлопают, Когда мы встанем, Е„ милому облику И моим одеждам.
    
  
 Никто не знал, как быть с чувством потерянности. Больше всего
растерянными в этот период были те, кто пытался что-либо объяснить. "Смерч
- король", - писал Уолтер Липманн в сво„м "Предисловии к морали". То время
обуял смерч, хаос. Никто вроде бы и не отдавал себе отчета, куда ид„т и
зачем. Люди бросались от одной приманки к другой, от одной сенсации к
другой в надежде, что именно здесь и есть ответ их потерянности, а находя,
что это не так, неслись дальше. Старые викторианцы брюзжали о том, что
дегенератство разваливает общество, а молод„жь уже не обращала никакого
внимания на них.
   Время было в хаосе, но это был лишь хаос социальных структур. Тем, кто
оставался во власти старых социальных структур, казалось, что вс„ ценное
уже пропало. Но рушились лишь социальные структуры ценностей под натиском
новых интеллектуальных формулировок.
   События, волновавшие народ в двадцатые годы, выделяли новое господство
интеллекта над обществом. В хаосе социальных структур теперь открылся путь
к новому буйному интеллектуальному эксперименту. Абстрактное искусство,
немелодичная музыка, фрейдовский психоанализ, судебный процесс Сакко и
Ванцетти, презрение к запрету на спиртное. Литература воспевала борьбу
благородного свободомыслящего индивида с гнетущим социальным однообразием.
Викторианцев проклинали за узость мировоззрения , за социальную
претенциозность. Испытание на настоящее добро, на то, что обладает
Качеством, проходило уже не под лозунгом:
   "А одобрит ли это общество?" , а под лозунгом "Устраивает ли это наш
интеллект?"
 
   Именно вопрос об отношении интеллекта к обществу рассматривался на
судебном процессе по делу Скоупса в 1925 году и стал журналистской
сенсацией. Школьный учитель из Теннеси Джон Скоупс предстал перед судом по
обвинению в незаконном преподавании теории дарвинской эволюции.
   В этом деле что-то было не так, вроде как будто оно сфабриковано. Оно
представлялось как борьба за академическую свободу, но битвы такого рода
идут веками и не получают такой огласки, как получило дело Скоупса. Если
бы Скоупса судили в те времена, когда человека можно было поднять на дыбу
и пытать за ересь, то его положение предстало бы более героическим. Но в
1925 году его адвокат Кларенс Дэрроу упражнялся лишь просто в стрельбе по
беззубому тигру.
   Против преподавания Эволюции тогда выступали только религиозные
фанатики да невежественные забияки из Теннеси.
   А весь смысл процесса выявляется тогда, когда его рассматривают как
конфликт социальных и интеллектуальных ценностей. Скоупс и Дэрроу
номинально защищали академическую свободу, но что более важно, они
нападали на старые статичные религиозные структуры прошлого. Они дали
интеллектуалам почувствовать, что наконец-то те подходят туда, куда
стремились попасть уже давно. Приверженцы церкви, столпы общества, которые
веками злобно нападали на интеллектуалов и всячески чернили тех, кто с
ними не соглашался, теперь получили некоторый отпор.
 
   Ураган социальных сил, вызванный в результате переворота общества
интеллектом, сильнее всего бушевал в Европе, в особенности в Германии, где
последствия Первой Мировой войны были наиболее разрушительны. Коммунизму и
социализму, программам интеллектуального управления обществом
противостояли реакционные силы фашизма, то есть программы социального
управления обществом. Нигде ещ„ интеллектуалы не стремились так решительно
покончить со старым порядком. Нигде ещ„ старый режим не изыскивал таких
путей для уничтожения крайних проявлений нового интеллектуального движения.
   Федр полагал, что ни в одном из исторических или политических анализов
мощь и значение этих сил не рассматривается так четко, как в Метафизике
Качества.
   Гигантские силы социализма и фашизма, господствующие в нашем веке,
объясняются конфликтом между уровнями эволюции. Этим конфликтом
объясняются движущие силы за спиной Гитлера не в качестве безумного
стремления к власти, а как всепоглощающее прославление социальной власти и
ненависть к интеллектуальности. Его антисемитизм подогревался
антиинтеллектуальностью. Его ненависть к коммунистам воспламенялась
антиинтеллектуальностью. Его восхваление немецкого народа также
разжигалось этим. Этим же объясняется его фанатичное преследование любого
рода интеллектуальной свободы.
   В Соедин„нных Штатах экономический и социальный подъем оказался не