вила ее? - нащупал  успокаивающее  объяснение
Башмаков.
     - Ничего я не переставляла, - так же сквозь сон сказала Катя.
     - А где же тогда машина?
     Наверное, в  голосе Башмакова просквозило  что-то неподдельное,  потому
что Катя,  закричав:  "Ты врешь!"  - бросилась к окну,  несколько  мгновений
стояла безмолвно, а потом бесстрастно произнесла:
     - Немедленно в милицию!
     Зарыдала она уже в лифте.
     В милиции они  долго не могли выяснить,  куда именно нужно  обратиться.
Мимо сновали озабоченные, не замечавшие их люди в форме, и Башмаков подумал:
приди он  сюда, неся на  плече ногу от расчлененного трупа, никто бы даже не
обратил внимания. Наконец их отправили в нужный кабинет.
     - У нас украли машину! - трагически заявила Катя с порога.
     Милиционер,  не отрываясь от трубки телефона, кивнул, словно  давно уже
об этом  знал, и протянул им чистый лист бумаги. Пока Катя писала заявление,
Башмаков  прислушивался  к  разговору,  касавшемуся  какого-то   убийства  с
поджогом.
     - А что там дактилоскопировать? Одни головешки остались...
     -  Вы  найдете  нашу  машину?  -  жалобно  спросила   Катя,  протягивая
заявление.
     - Застраховались?
     - Н-нет, не успели...
     - Сочувствую. Если что - позвоним.
     Катя  пришла  домой,  легла  на  диван  и  горько заплакала. На  памяти
Башмакова так - безысходно,  тоненько подвывая  - она  плакала еще один раз:
когда  ей  сказали  в больнице,  что  детей  у нее больше  не будет.  А  вот
окончательно  убедившись  в  существовании  Нины  Андреевны как альтернативы
своему супружескому счастью,  она не пролила ни слезинки. Едва  раздался тот
идиотский звонок, Катя, ожидая вестей от следователя, опередила Башмакова, с
утра маявшегося  нехорошим предчувствием, и схватила трубку. Потом она долго
слушала,  блуждая взглядом по кухне, затем  глаза ее  нацелились  на  мужа и
начали нехорошо темнеть.
     -  Спасибо,  я  учту  вашу информацию, -  холодно  оборвала  она чью-то
неслышимую скороговорку и повесила трубку.
     - Что случилось?
     - Ты не догадываешься?
     - Нет. Дашка в школе набедокурила?
     - Нет, не Дашка набедокурила, а ты, любимый, наблядокурил!
     - Ну, ты... - только и вымолвил Башмаков, почти никогда не слышавший от
жены  неприличных  выражений,  разве  что  когда рассказывала анекдот,  и то
старалась  заменить  нехорошее слово  каким-нибудь "та-та-та". -  А  в  чем,
наконец, дело?
     -  Дело  -  наконец!  -  вот в  чем: звонила  какая-то  ненормальная  и
сообщила, что ты  любишь  другую женщину. То есть ее. И что я не  имею права
препятствовать вашему счастью...
     - Бред какой-то! - совершенно искренне возмутился Башмаков.
     - Послушай, Тунеядыч, если это так, я тебя не держу и на коленях, как в
прошлый раз, стоять не буду! Я ведь тоже понимаю, что любовь - это главное в
жизни...
     - Действительно, ненормальная! Кто же это мог быть? А-а, ну  конечно...
-  он звонко хлопнул себя по лбу. - Я тут одну недавно уволил, и она  просто
мстит...
     - Ты уволил Нину Андреевну? - усмехнулась Катя.
     - Не-ет.
     - Уволь, пожалуйста, или я уволю тебя, любимый!
     На  следующий   день   Нина   Андреевна  встретила  его  взглядом  юной
партизанки, без приказа взорвавшей накануне фашистский штаб.  Он отвернулся,
а  в обеденный перерыв затащил  любовницу в  беседку возле доски  почета. От
ярости у него из ноздрей били струи пара:
     - Зачем ты это сделала? Я же просил! Я же сказал - я сам!
     -  Сам  ты не можешь. Я хочу тебе  помочь. Я буду бороться за тебя и за
нашу любовь!
     - Не надо за меня бороться. Не надо!
     - Надо. Даже Омка, ребенок, сказал мне...
     - Да отстань ты  от меня со своей любовью и со своим Омкой! - заорал он
так, что сотрудники, проходившие мимо беседки, опасливо оглянулись.
     Нина Андреевна посмотрела на него с ужасом:
     - Ты понимаешь, что ты сейчас сказал?
     - Извини...
     - Нет. Не извиню!
     Она зарыдала почти так же, как рыдала в его объятиях, и, наверное, сама
почувствовав это неуместное сходство, закрыла лицо руками и убежала.
     Катя   в   этот  вечер   сначала  внимательно   наблюдала   подавленную
задумчивость Башмакова, потом, во время  ужина,  завела с Дашкой разговор  о
недопустимости  измены в дружбе между  мальчиками  и девочками, а затем, уже
перед сном, накладывая на лицо ночной крем, деловито спросила:
     - Неужели уволил?
     - Уволил.
     - Я могу спать спокойно?
     - И не спать тоже.
     Больше  он  у  Нины  Андреевны  не ужинал.  На  работе  они  продолжали
поддерживать  ровные и настолько вежливые отношения,  что в отделе сразу обо
всем догадались.  Лишь  иногда бывшие любовники  встречались взглядами,  и в
перекрестье,  словно голограмма,  возникали  два сплетенных  страстью  нагих
тела,  но взгляды  разбегались  - и  мираж исчезал. В свой  кабинет Башмаков
теперь Чернецкую не вызывал, но однажды она вошла сама  и  без слов  ударила
его  наотмашь  по лицу. На  следующий  день он нашел  в  папке  для приказов
записку:
     "ПРОСТИ! Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ И БУДУ ЖДАТЬ, СКОЛЬКО ПОНАДОБИТСЯ!!
     Н."
     Башмаков приписал третий знак восклицания и разорвал записку.

13

     Было  уже  пятнадцать  минут первого,  а  Вета  все не  звонила.  И это
странно.   Несмотря   на   свою  молодость,   она   девушка  обязательная  и
пунктуальная. Может  быть,  что-то не так  с  анализом? Эскейпер  в раздумье
пошел  в  дашкину  комнату  к  аквариуму:  непойманный "сомец" высунулся  из
раковины,  но  совсем  чуть-чуть,  так  что   сачок  подвести  к  нему  было
невозможно.
     "Ишь,  какой хитрый! - подумал Олег  Трудович. - Не хочет переезжать! А
кто хочет?.."
     В свое время, задумываясь по пустякам, Башмаков сделал вывод: все люди,
в сущности, делятся на две категории - на  тех, кто любит переезжать, и тех,
кто  не любит. Любящие переезжать раздвигают пространство  жизни.  Нелюбящие
переезжать берегут это раздвинутое пространство от запустения. Не будь одних
- человечество так и жило бы под той пальмой, где родилось. Не будь вторых -
вся  земля  представляла  бы собой  пустыню,  выбитую стадами  переселенцев,
витками  мчащихся  по  земному шару.  Вот такая  получается гармония.  Когда
человек жаждет  переезда, а ему не  позволяют, он  превращается в бунтаря, в
революционера и меняет свою жизнь не с помощью перемещения в пространстве, а
посредством  разрушения старого обиталища.  В результате тот,  кто  даже  не
помышлял о переезде, не  сделав ни единого шага, однажды утром просыпается в
совершенно ином,  чуждом  мире  и начинает  этот  новый  мир  в силу  своего
отвращения  к  переездам беречь,  лелеять  и обустраивать.  Башмакову иногда
казалось:  если  бы всем  желающим,  тому  же Борьке Слабинзону  или Джедаю,
вовремя дали возможность отъехать куда хочется, все осталось бы по-прежнему.
Советский Союз был  бы  целехонек, а сам  Олег Трудович, глядишь, защитил бы
докторскую и  стал заместителем  директора  "Альдебарана". Но все  случилось
так,  как  случилось...  После  угона  машины Катя  еще  долго старалась  не
подходить к окну, чтобы не видеть  то  место, где в последний раз стояла  ее
умыкнутая красавица цвета кофе с молоком. Петр Никифорович Катю  успокаивал,
обещал  по знакомству вне  очереди  купить и подарить  новый "жигуль", краше
прежнего, но  что-то там у него  не заладилось.  Деньги  начали стремительно
обесцениваться, поэтому  даже  по знакомству  сверху  запросили столько, что
тесть  временно  отступил. Основные  сбережения лежали  у  него  на  срочном
вкладе. Боясь потерять годовые, снимать с книжки он ничего не стал, а просто
вдвое увеличил цену на чешскую плитку и югославские обои. Творческие  друзья
Петра Никифоровича крякнули, но выдержали...
     - О время, о цены! - вздыхал он.
     Башмаков на  всякий случай побывал у Докукина, и  тот, зная о его горе,
тоже обещал помочь, но как-то неуверенно:
     - Решим твой вопрос, Олег, если, конечно...
     - А что такое?
     -  Мне  кажется,  скоро  начнется.  Говорю  тебе  это   как   коммунист
коммунисту! Понимаешь,  Горбачев стал выступать совсем уж без  бумажки. А  у
нас без  бумажки никак нельзя  -  сразу  бардак  начинается.  Бар-дак!  Одна
надежда на Чеботарева. Видал, куда взлетел?
     - Да!
     - Я ему  поздравительную телеграмму отбил. Может, вспомнит  про боевого
товарища, как думаешь?
     - Не сомневаюсь!
     - А  вот я  сомневаюсь.  Это болезнь у них там такая:  чем  выше, тем с
памятью хуже.
     Катя  не  сразу,  но  простила  Башмакову  историю с Ниной  Андреевной,
сказав,  что  не развелась  с ним  только  из-за Дашки.  Месяца  два жена не
подпускала к себе Олега Трудовича, объясняя это природной брезгливостью. Она
и  в  самом  деле  в  общепите,  даже  в  ресторанах,  всегда  подозрительно
оглядывала вилки-ложки и тщательно протирала их салфеткой.
     - Ладно, - соглашался Башмаков, - подождем пять лет...
     - Почему именно пять?
     - За пять лет клетки в организме полностью обновятся, и я  стану совсем
другим человеком.
     -  Другим  ты не станешь  никогда!  Грязь можно смыть с тела, а с  души
нельзя. Посмотри мне в глаза!
     Когда наконец, благодаря унизительной настойчивости Башмакова, плотский
контакт  был восстановлен,  Олег Трудович  стал замечать, что  Катя,  раньше
всегда любившая  с  закрытыми глазами,  теперь наблюдает  за его  виноватыми
стараниями с недоброй усмешкой и даже не разрешает выключать ночник.
     - Тебе нужен свет?
     - Нужен, любимый!
     - Зачем?
     - Хочу, чтоб тебе было стыдно!
     Тем  временем в  "Альдебаране" грянула  Большая Буза.  Началось-то все,
конечно, раньше  - с того,  что Каракозин вступил в партию.  Тогда с научной
интеллигенции  вдруг сняли все лимиты  и даже бросили клич -  что-то  насчет
свежей крови. По этому поводу Джедай сочинил песенку:

     Каждому мэтру науки -
     По партбилету в руки.
     Каждой солистке балета -
     В руки по партбилету.
     А что? Ничего!
     Желтые ботиночки.

     Сначала  Каракозин  только пел  свое сочинение по заявкам трудящихся  и
ухмылялся - мол,  знаем, зачем свежая кровь вампиру. Потом он вдруг сделался
задумчивым и наконец однажды зашел в кабинет к Башмакову, помялся и сказал:
     -  Олег Тарантулович, ты, конечно,  будешь смеяться, но дай  мне Христа
ради рекомендацию в партию!
     - Тебе? - Башмаков автоматически придал своему лицу выражение  скорбной
сосредоточенности,  которое  в те  годы появлялось  на физиономии любого  не
ветреного  человека,  когда  речь  заходила о направляющей  силе  советского
общества.
     - Мне.
     - Зачем?
     - Не въезжаешь?
     - Нет.
     -  А ты  представь  себе, что  попал на остров  каннибалов и  тебя тоже
заставляют  хавать  человечину,  а  ты  не хочешь и даже в  принципе против.
Конечно,  можно   поднять  восстание.  Но   против  кого  восставать,   если
большинство  на  острове  с   удовольствием  лопает  себе  подобных?  Выход,
получается,  один:  стать вождем этого племени и  запретить жрать  людей под
страхом смерти... Это я и собираюсь сделать. Въехал?
     - Въехал. Но пока ты доберешься  до вигвама вождя, тебе столько  народу
сожрать придется! Можешь и привыкнуть.
     - Посмотрим. Дашь?
     - Есть старая казачья  заповедь: трубку, шашку, рекомендацию в партию и
жену не давай никому!
     - Значит, не дашь?
     - Дам. Очень интересно поглядеть, как ты оскоромишься!
     На  заседание   общеинститутского  парткома  Джедай  заявился  в  своем
знаменитом  джинсовом  костюме,  в  майке  с надписью "Perestroika"  и  даже
соорудил на затылке рокерскую косичку, чего раньше никогда не делал. Парторг
"Альдебарана" Волобуев-Герке, завидев такое,  потемнел  ликом  - и это  было
понятно:  в  начале шестидесятых  по  заданию райкома  он  ходил по Москве с
ножницами и  стриг патлы  стилягам.  Совсем еще недавно  он требовал,  чтобы
вступающий  в партию  показывал  подкладку пиджака, и если там обнаруживался
импортный лейбл, парторг с гадливостью упрекал провинившегося:
     - А сало русское едим!
     Потом Волобуев-Герке  обычно  наклонялся к сидевшему рядом  и  добавлял
тихо:
     - Так бы и дал по лбу половником!
     Вообще-то, когда  Башмаков пришел  на работу в  "Альдебаран", секретарь
парткома был  всего-навсего  Волобуевым  и  любил  вспоминать, как  его дед,
потомственный ивановский ткач, а затем лихой  чоновец,  воспитывал внуков за
обеденным столом:
     - Ка-ак даст половником в лоб - аж  искры перед глазами. Потом, значит,
спросит: "Понял?" А если не понял - еще раз ка-ак даст!
     И вдруг на третий год перестройки секретарь  парткома  удвоил фамилию и
стал  Волобуевым-Герке, ибо  лихой чоновец женился, оказывается,  на  дочери
тайного советника барона фон Герке,  познакомившись с ней во время облавы на
Хитровом рынке, где оголодавшая дворяночка меняла фамильные кружева на хлеб.
А фон  Герке были в дальнем родстве с Пушкиными. И теперь секретарь парткома
с удовольствием рассказывал, как  бабушка, приложив к шишке пятак, добавляла
внуку  по-французски: "За недостойное поведение  за столом выучишь  наизусть
оду Державина "Бог".
     И надо сказать, удвоение фамилии сильно повлияло на  характер секретаря
парткома, в нем появились благородные манеры. Он  даже теперь  вставал из-за
стола, когда в  кабинет  входила  женщина,  не попрекал вступающих  в партию
русским  салом  и  все  реже  высказывал  намерение  дать  кому-либо  в  лоб
половником. Завидев причудливого Каракозина, Волобуев-Герке быстро справился
с  собой,  светло улыбнулся  и,  наклонившись  к члену  парткома  Башмакову,
шепнул:
     - Пошел к нам неформал губастый, ей-Богу, пошел!
     Каракозина  немножко погоняли  по  уставу,  с удовлетворением выслушали
информацию  о том, что он не во всем разделяет взгляды Ленина, изложенные  в
книге "Материализм и эмпириокритицизм" (за это еще два года назад можно было
вылететь  не только  из партии,  но даже  и  из науки), и  наконец  радостно
закивали, когда Джедай обрушился на сталинскую коллективизацию.
     - А зачем вы вступаете в партию? - не  совладав с бесом ехидства, вдруг
спросил Башмаков, хотя ему,  как рекомендателю, такие вопросы задавать вроде
бы и не пристало.
     - Хочу  быть в са-амых первых рядах борцов за светлое будущее!  - хитро
улыбнувшись, ответствовал Рыцарь Джедай.
     Приняли его единогласно.
     Скандалы из-за бурной  деятельности Каракозина начались сразу  же после
его вступления,  но  самый  грандиозный  разразился  на  открытом  партийном
собрании, посвященном проблемам ускорения в науке.
     - Ну что, альдебараны, - крикнул Каракозин, забежав в трибуну,  - так и
будут нас стричь, как  овец? Зал встрепенулся, ибо никогда прежде  с высокой
трибуны  никто  еще  не  называл  сотрудников  НПО "Старт"  "альдебаранами".
Башмаков сидел  в  президиуме и, слушая  своего  протеже,  чувствовал острое
раскаяние в содеянном, явившееся почему-то в виде желудочного спазма. Еще со
времен райкомовской юности и, вероятно, в силу его причастности к кукольному
театру трибуна  напоминала  Олегу Трудовичу  ширму,  а  человек, стоящий  за
трибуной,  -  куклу,  управляемую  чужой рукой.  Вот живой  человек  встает,
поднимается по  ступенькам, поправляет микрофон и вдруг превращается в куклу
- начинает  не своим  голосом  лепетать  совершенно  чужие  мысли.  С  самим
Башмаковым  такое случалось не раз. Слушая Джедая,  он поражался  тому,  что
впервые на  его  памяти  человек, оказавшийся  на трибуне,  не превратился в
куклу.
     - Ну что, альдебараны! Мы создаем сложнейшие системы жизнеобеспечения в
космосе.  Из мочи  питьевую  воду делаем!  Неужели  из того дерьма, что  нас
окружает, мы не сделаем нормальную жизнь на земле?
     Зал затрепетал. Руководство набычилось.
     -  Не  бойтесь,  продолжайте!  -  приободрил из  президиума  инструктор
горкома партии - совсем еще молодой человек в огромных очках.
     - Я ничего не боюсь. Начнем с самого верха...
     - С самого верха не надо, - предостерег Волобуев-Герке и доложил что-то
важное в ухо напрягшемуся Докукину.
     Докукин кивнул  и  покосился  на  дремавшего  Р2Д2  -  тот был  в своем
знаменитом сером  буклированном  пиджаке  со звездой Героя Социалистического
Труда. Кстати, в курилке было много споров  о  том,  золотая  это звезда или
кавалерам выдают две: одну настоящую - для благоговейного хранения, а вторую
латунную - чтобы носить. Р2Д2 сидел не шевелясь, точно ничего не слышал.
     -  Хорошо, - согласился Каракозин.  - Начнем  с нашего  альдебаранского
верха. Кто нами руководит? А руководит  нами многоуважаемый Игорь  Сергеевич
Шаргородский - лауреат, делегат, депутат и  так далее. Одним словом, светило
советской науки. И никто не осмеливается сказать прямо, что светило-то давно
уже погасло.
     Зал затаился в  сладком  ужасе.  Президиум  с  интересом  покосился  на
дремлющего Р2Д2. Горкомовец лихорадочно  протирал свои огромные очки,  чтобы
получше разглядеть  происходящее,  не упустив  ни  малейшей  подробности.  И
только  академик  Шаргородский  тихо посапывал,  уткнувшись ученым  носом  в
абстракционистский    галстук,    купленный    вскоре    после    войны    в
загранкомандировке и вдруг снова ставший страшно модным.
     - Говорите по существу! - потребовал Волобуев-Герке  и тихо поделился с
Башмаковым своим желанием дать все-таки выступающему в лоб.
     -  Ах,  по  существу! Игорь Сергеевич!  Ау! Я  пришел к  вам с приветом
рассказать, что солнце встало... Игорь Сергеевич, какое нынче тысячелетие на
дворе? - нарочито громко, точно обращаясь к глухому, крикнул Каракозин.
     -  В  каком  смысле,  голубчик?  -  откликнулся  из  своей  добродушной
старческой дремоты академик.
     - В прямом. У нас тут НПО или богадельня?
     Народ   в  зале  мучительно  заликовал.  Волобуев-Герке  сделал   такое
движение,  точно  хотел встать и стащить обнаглевшую  куклу  с  трибуны, но,
перешепнувшись  с   побагровевшим   Докукиным,  остался   сидеть.   Очкастый
горкомовец, счастливо улыбаясь, строчил что-то в своем служебном дневнике.
     - Хватит руководить институтом по телефону! - крикнули из зала.
     - У него на даче три холодильника! Я сама видела, когда статью на отзыв
возила!
     - А еще его жена на рынок на служебной машине ездит!
     Р2Д2  наконец понял, что речь идет о  нем, и  растерянно  высморкался в
большой клетчатый платок.
     -  Прекратите выкрики! - грозно  потребовал Волобуев-Герке и  сжал руку
так,  точно  в ней был  половник. - Желающие выступить, подавайте записки  в
президиум! Товарищ Каракозин, вы закончили?
     - Я только начал! - ответствовал Рыцарь Джедай. Под шквал аплодисментов
он спустился со  сцены, гордо вернулся в зал  на  свое место,  сел и помахал
Башмакову рукой. Начальство  в "Альдебаране" критиковали, конечно, и прежде,
но делали это по кукольным законам и кукольными словами. Но даже после такой
кукольной  критики  следом  за  диссидентом  на  трибуну  поднималась  целая
вереница  подхалимов  -  и  правдоискатель  в  конце   концов  начинал  себя
чувствовать  примерно  так,  как  если  бы  он громко  повредил атмосферу  в
переполненном зале.
     - Разрешите мне! - хмуро попросил Докукин.
     Волобуев-Герке облегченно вздохнул, а  Р2Д2 посмотрел на  своего зама с
тем  выражением, с  каким  немощный  отец  обесчещенной  девицы  смотрит  на
внезапно  появившегося  отмстителя.  Докукин  вышел  на трибуну,  исподлобья
оглядел зал, будто запоминая в лицо самых бессовестных крикунов.
     - Попрекать  возрастом  заслуженного  ученого  - это  нехорошо! - начал
Докукин строго. - Три холодильника  на даче - тоже не  преступление. Жена на
служебной машине разъезжает  - не здорово,  но простительно,  хотя, конечно,
молодая тридцатилетняя женщина могла б и на общественном транспорте. Но  это
частности. А вот дать внуку  от первого брака квартиру за счет наших лимитов
-  это,  Игорь  Сергеевич,  не