мы  с  тобой,  Олег  Тундрович! - только  и  сказал
Каракозин, получив выходное пособие, которого едва хватило на бутылку водки.
     - Попрошу не  обобщать! -  усмехнулся Башмаков:  на  его пособие  можно
было, кроме водки, купить еще и закуску. - Ты теперь куда?
     - Буду двери обивать. А ты?
     - Пока не знаю. Он и в самом деле не знал. Поначалу ему казалось, новая
работа найдется легко и сама собой, как это случалось прежде. Но потом вдруг
выяснилось:  никто  нигде  не  нужен, а  если  и  нужен,  то  зарплата такая
мизерная, что  не окупает даже стоимость проездного билета.  И Олег Трудович
впервые в жизни остался без работы. Это было совершенно особенное состояние,
не  имевшее  ничего  общего  с  отпускным  богдыханством  или  выжидательным
бездельем,  когда  переходишь с  одной  службы на другую. Он чувствовал себя
белкой, которая много  лет  старательно крутилась  в  колесе  -  и  вдруг ее
выпустили в вольер.

     По утрам Катя и Дашка уходили в школу, а Башмаков спал до истомы, потом
медленно завтракал, спускался в газетный киоск и покупал несколько газет
     -  от   ярко-красных  до  бело-голубых,   затем   в  ларьке   заправлял
трехлитровую  банку дешевым  разливным  пивом  и возвращался домой.  Лежа на
диване и потягивая скудно  пенящийся кисловатый напиток, он читал газеты, до
скрежета зубовного упиваясь извивами борьбы оппозиции с демократами, что, по
сути,  больше походило на борьбу тупых  правдоискателей с умными мерзавцами.
Далее  Башмаков переходил  к  разделам  происшествий  и  читал  о  выкидыше,
найденном в мусорном баке и якобы успевшем пискнуть перед смертью: 'мама, за
что?!';  о  восьмидесятилетней старушке, зарубившей мясным топориком  своего
молодого  сожителя   за  то,   что   тот  отказался   выполнять  супружеские
обязанности, о девочках-подростках, изнасиловавших  участкового милиционера,
или о самоубийце, упавшем из окна семнадцатого этажа прямо на машину 'скорой
помощи'...
     Потом  Олег Трудович включал телевизор и смотрел  все  подряд:  фильмы,
рекламу,  викторины,  последние   известия.  Он  замечал,  как  стремительно
советский, угрюмо членораздельный диктор вытесняется с экрана косноязычными,
но бойкими  парубками и нервными дивчинами с такой внешностью, что в прежние
времена  их  не  взяли  бы даже  в  самодеятельность  интерната  для  лиц  с
расстройствами  речи.  Наблюдательный  Башмаков,  кстати,  заметил: наиболее
достоверная информация сообщается днем, когда большинства людей нет дома. Он
сам с собой заключал пари, повторят или нет честное сообщение вечером, и был
очень доволен, если сам у себя выигрывал.
     Иногда позванивал Каракозин и бодрым голосом спрашивал:
     - Ну что, Трутневич, устроился?
     - Нет, бездельничаю. А ты?
     - А я теперь железные двери намастырился ставить.
     - Боятся?
     - Или! Я  тут вчера  одному врубал. Шестикомнатная квартира в цековском
доме.  Мебель антикварная. На стене  два Бакста и  Коровин. Я спросил:  'Это
Бакст?' А он мне: 'Хрен его знает, жена  брала. Но стоит до хренища!' Водкой
торгует.
     - М-да... Как Принцесса?
     - На работу устроилась. Больше меня заколачивает.
     - Моя тоже.
     - Ну, пока, бездельничай дальше!
     Нет, Башмаков  не бездельничал  - он бездействовал, и  бездействовал по
идейным   соображениям,    ощущая    себя    жертвой   какой-то   чудовищной
несправедливости.    Несправедливость   эта   была   настолько   подлой    и
умонепостижимой,   что  такое  мироустройство  просто  не  имело  права   на
существование и не  могло продержаться сколько-нибудь долго. Оно должно было
непременно  рухнуть, а из его  обломков - сложиться  светлый  и справедливый
мир,  в котором Олег  Трудович  снова  мгновенно обретет годами заработанное
достоинство.  Только  нужна  обломовская  неколебимость,  нельзя  суетиться,
устраиваться и приспосабливаться к этой несправедливости, искать в  ней свое
новое  место,  ибо  любой  человек, сжившийся  с  ней  и  вжившийся  в  нее,
становится как  бы новой заклепкой  в несущих конструкциях  этого постыдного
сооружения - и тем самым увековечивает его.
     Так Башмаков и  покоился на диване, иногда поглядывая на свое отражение
в  висевшем напротив  овальном зеркале  и подмигивая двойнику: мол, мы  их с
тобой перележим! Катя очень  сочувствовала Башмакову, но  однажды, гладя его
по голове и успокаивая, сказала:
     -  Ты  не переживай,  ладно? Все будет  нормально. У меня работа  есть.
Денег пока хватает... Хорошо, Тунеядыч?
     Автоматически  употребив   это   давно  уже  ставшее   полуласкательным
прозвище, она вдруг осеклась, осознав его новый, унизительный смысл:
     - Ой, прости - я совсем не в том смысле!
     Дашка  однажды получила в школе большой пакет  с гуманитарной  помощью,
куда  вместо пепси-колы  по  ошибке  втюхали  литровую  банку  просроченного
немецкого пива 'Бауэр'. Она отдала пиво  Башмакову. Но он  его  не выпил,  а
установил на серванте как памятник своей ненависти к новому мировому порядку
и,  глядя  на  эту омерзительную  гуманитарную  помощь, всякий  раз  вскипал
праведным  гневом.   Пиво  случайно  маханул  Труд  Валентинович,  заехавший
проведать  внучку.  Потом  Катя  как-то принесла  домой  толстенную  Библию,
которую ей выдали на общегородском семинаре учителей-словесников. Книга была
в мягком переплете и внешне напоминала телефонный справочник, наподобие тех,
что в европах лежат в каждой  телефонной  будке. На черной обложке  большими
желтыми буквами было  написано:  'Подарок от Миссии  Тэрри  Лоу. Продаже  не
подлежит'.

     Покоясь  на диване, Олег  Трудович попытался  читать  Библию.  'И навел
Господь Бог на человека крепкий сон; и  когда он  уснул, взял  одно из ребер
его и  закрыл то  место  плотью. И  создал  Господь  Бог из ребра, взятого у
человека,  жену...'  Очень  похоже  на  операцию  по  изъятию  генетического
материала. Даже  под наркозом! 'И закрыл  то место  плотью...'  Пластическая
хирургия. Честное слово,  пластическая  хирургия!  Довольно долго  соображал
Башмаков, на ком же мог жениться Каин, прикончив Авеля,  - если на земле еще
фактически люди не водились?  На  неандерталочке, что ли? Но  в таком случае
все  это  очень  хорошо  вписывается  в  одну  теорию, которую Олег Трудович
вычитал   в  'Науке  и  жизни':  мол,   разум  зародился  путем  скрещивания
космических пришельцев  (а что  такое изгнание  из рая, как не улет с родной
планеты?) с представителями безмозглой земной фауны.
     Когда   пошла   священная   история,    Башмаков   заскучал.    Картина
вырисовывалась мрачно  однообразная. Все  цари и все народы - исключительные
мерзавцы,  существующие лишь  для  того,  чтобы  напакостить маленькому,  но
гордому Авраамову племени. А те в свою очередь, если появлялась возможность,
должок возвращали с  такой лихвой, что кровища хлестала  во все  стороны - и
оставались  только  младенцы,  не помнящие  родства,  да  девы, не познавшие
мужиков. Все это  напоминало Башмакову школьный учебник истории. Там тоже на
каждой  странице  молодая советская республика победно  изнемогала в  кольце
империалистических живоглотов. И изнемогла-таки...
     Он с трудом дошел до египетского плена и убедился, что Борис Исаакович,
споря со Слабинзоном,  был абсолютно прав: не так уж и хреново жилось евреям
на  берегу  Нила. Башмакову даже стало обидно за египтян. Жабами их, бедняг,
заваливали,  песьих мух и  саранчу  напускали,  Тьмой  Египетской  стращали,
серебришко-золотишко  экспроприировали,  первенцев изничтожали...  В  общем,
довели до  полного  кошмара - и все  лишь ради  того, чтобы фараон  отпустил
евреев в землю обетованную. И  чего не отпускал,  а  все сердцем, видите ли,
ожесточался? Доожесточался...
     Как-то раз Башмаков смотрел по телевизору передачу про президента Чечни
генерала  Дудаева.  Фильм сделала  популярная тележурналистка  Вилена Кусюк.
Голос у нее был странный - вдохновенно-писклявый. И уж как она радовалась за
Дудаева и многострадальный чеченский народ, уж как радовалась! Кстати, потом
эту  Кусюк  в  Чечне  похитили,  снасильничали  и потребовали за нее большой
выкуп.   В   Москве  прогрессивная   рок-интеллигенция  устроила   несколько
благотворительных концертов,  обратилась  за  помощью  к  банкирам,  собрала
деньги и выкупила несчастную Вилену. Нашумевший Поэт написал по этому поводу
балладу  'Кавказская полонянка'.  Правда, ходили  еще подлые, клеветнические
слухи, будто Кусюк нарочно договорилась с одним полевым командиром и они как
бы сообща разыграли похищение, чтобы подзаработать...

     Но это  произошло  позже, а  тогда, глядя  писклявый фильм про Дудаева,
Башмаков вдруг  подумал  о том, что  если когда-нибудь  чеченцы отделятся от
России и  заживут  своим собственным горным  суверенитетом,  то  обязательно
напишут новую всемирную историю. Через  две тысячи лет  эту историю  найдут,
отряхнут  пыль  и выяснят:  оказывается,  огромный Русский Египет  ошалел от
песьих мух и  развалился исключительно потому, что во время войны с Немецким
Египтом фараон Сталин Первый, обвинив горцев в предательстве и пособничестве
фараону Гитлеру  Первому, выселил их  из кавказских палестин и рассеял  черт
знает где. Но в конце концов чеченцы назло врагам  воротились  в свою родную
Ичкерию,  размножились  и  отомстили  русско-египетским  мерзавцам.  Точнее,
отомстил  за них белобородый чеченский Бог  в высокой  шапке из серебристого
каракуля и с гранатометом на плече... 'И увидел Он, что это хорошо!'
     Башмаков,  заскучав, отложил  Библию. Недели две  он  читал в  основном
американские детективы, в  которых  гиперсексуальные  суперагенты героически
глумились  над  тупыми  кагэбэшниками,  спавшими исключительно  с  заветными
томиками Ленина. Черт знает что! Однажды Башмаков купил  на  лотке несколько
брошюрок - руководства по
     сексуальному   мастерству  (тогда  они  появились   вдруг  в   страшном
количестве)  и,  читая, с удовлетворением  отмечал,  что ко многим изыскам и
приемам  пришел  совершенно самостоятельно. Впрочем, кое-что он  из брошюрок
позаимствовал, но  попытки применить эти новшества к Кате,  возвращавшейся с
работы нервно-усталой или  равнодушно-расслабленной, успеха не имели. Особое
впечатление  произвела  на  него  переводная  книжица под названием 'Бюст  и
судьба',  повествовавшая о зависимости характера женщины от формы ее  груди.
Прежде всего Башмаков определил, что Катина грудь относится к типу 'киви'. У
Нины  Андреевны,  как он  сообразил, грудь  имела  форму  'спелый плод', что
означало прекрасный  характер,  нежную  душу, незаурядный  ум  и ненависть к
однообразию. Несколько  раз  он хотел набрать  номер  Нины Андреевны,  чтобы
сообщить ей об этом, но всякий раз, мысленно выстроив возможный разговор, не
решался.  Два дня  он мучительно припоминал, какой  же формы  была  грудь  у
Оксаны - его  первой любви. Наконец вспомнил - 'виноградная гроздь'.  А это,
согласно брошюре, непостоянство, болезненный  эротизм, а также использование
секса в целях обогащения. И ведь чистая правда!
     Потом несколько дней Олег  Трудович пребывал в задумчивости,  вспоминая
бюсты  женщин,  которых  ему  доводилось  раздевать,  и постепенно пришел  к
выводу, что теория, предложенная автором, в целом  подтверждается практикой,
хотя бывают и  жуткие  несоответствия. Так, у кукольной актрисы груди  имели
форму  яблок,  что предполагало в ней бурный темперамент, какового  Башмаков
так и  не обнаружил...  Полеживая  и поскребывая по сусекам своего любовного
опыта,  Олег  Трудович  тоже пытался  сочинить новую  классификацию  женских
существ.  Время  шло,  Башмаков   продолжал   лежать  без  работы,  а  новый
миропорядок  все  не  рушился.  Выходя  в  воскресенье  прогуляться, он  уже
привычно просил у Кати на пиво или специально вызывался зайти в гастроном, а
на сдачу покупал  себе кружку-другую. Вся окололаречная общественность  была
ему хорошо знакома, и, подходя к киоску, по выражению лиц он мог определить,
откуда   сегодня  завоз  -  с  Бадаевского,  Останкинского  или  Московского
экспериментального.  Разговаривали,  как   и   положено  светским  людям,  о
политике, погоде и домашних животных, включая жен.
     Катя сначала как бы  не обращала  на  это внимания, потом, пересчитывая
сдачу, только хмурилась  и наконец стала  выдавать мужу  деньги  по списку -
копейка в копейку, а  точнее, учитывая инфляцию, сотня в сотню. Перед уходом
на работу жена  могла теперь, если была не в настроении, совершенно серьезно
прикрикнуть:
     - Тунеядыч, ты меня слышишь?
     - М-да? -  откликался Башмаков, приспособившийся спать до полудня,  так
как до глубокой ночи смотрел телевизор на кухне.
     - Пропылесосишь большую комнату и вытрешь пыль!
     - В моей комнате тоже. А Куньку больше не пылесось, - добавляла Дашка.
     - Она и так уже без шерсти!
     - Если не сделаешь, Тунеядыч, - говорила Катя, нажимая на обидный смысл
прозвища, - останешься без ужина!
     - Салтычиха! - выстанывал Башмаков и прятал голову под подушку.
     - И только попробуй поехать к Каракозину!
     Ужин  он, конечно, получал, но  Катя была строга  и становилась  строже
день ото  дня. Однажды вечером  они лежали в  постели, и Башмаков  рассеянно
пошарил по Катиному телу, что на их интимном  языке означало вялый  призыв к
супружеской близости.
     -  Знаешь, - сказала она, перехватывая  и отводя его руку, - в  Америке
жены за это берут с мужей деньги.
     - В валюте?
     - Естественно.
     -  А  в  России как  раз  наоборот! - засмеялся  Олег Трудович  и снова
попытался проникнуть к Кате.
     - Значит, так, Тунеядыч! - рявкнула она, вскочив  с постели, и  впервые
слово 'Тунеядыч' прозвучало точно  приговор  районного суда. - Значит,  так:
хватит бездельничать! Поедешь с Гошей в Варшаву!
     - Не был спекулянтом. И никогда не буду!
     -  Поедешь  с Гошей! Деньги  я займу.  ВсЈ! - отрубила  Катя и  легла к
Башмакову  спиной,  надежно подоткнув  одеялом  любые  возможные подступы  к
своему оскорбленному телу.
     Башмаковский  шурин Георгий Петрович вернулся из Швеции незадолго перед
смертью Петра Никифоровича. Точнее, его выгнали из посольства и отправили на
родину.  Должность у  Гоши  была вроде бы плевая - электротехник посольского
комплекса,  но  на  самом деле  служил  он  специалистом  по  подслушивающим
устройствам  -  'жучкам'.  В  общем,  тихо-спокойно охранял  государственную
тайну,  так  же как охранял  ее и  посольский садовник,  говоривший  на трех
языках и стрелявший по-македонски.
     Вдруг  из Москвы  по замене  прибыл новый  консул  -  молодой,  модный,
энергичный и  весь какой-то  томно-несоветский. Вскоре консул вызвал Гошу  к
себе и  потребовал установить в кабинете  посла 'жучки',  мотивируя это тем,
что посол - в отдаленном прошлом первый секретарь крайкома, не  справившийся
с   модернизацией  сельского   хозяйства,  -  нелояльно   настроен  к  новой
демократической власти в Кремле. Это  была полная чушь, ибо посол, как и сам
Гоша, принадлежал к тому типу людей,  которые лояльны к любой власти по  той
простой причине, что она - власть. Более того, посол, тертый партийный кадр,
заранее учуяв  назревающие перемены в  Москве,  в  отличие от  многих  своих
коллег, не  поддержал ГКЧП. Но не поддержал как-то вяло, без воодушевления и
номенклатурного трепета. Этого, очевидно, ему и не простили. Прибытие нового
консула посол  воспринял со  смирением  - так, наверное,  древние наместники
встречали гонца с султанским подарком - ларчиком, где таился шелковый шнурок
или склянка яда. Вот ведь как прежде  наказывали  за  нарушение  должностной
инструкции  или  за  неуспешное руководство вверенным  регионом!  А  теперь?
Насвинячит  человек  так, что  всю страну  от Смоленска до  Курил  протрясло
лихоманкой,  а  ему  на  кормление  -  какой-нибудь  Фонд  интеллектуального
обеспечения реформ, а его - в членкоры,  да еще все время в телевизор тащат:
мол, Сидор Пантелеймонович,  посоветуйте, как жить дальше! (Эскейпер чуть не
плюнул с досады.) А отдуваются за чужую дурь другие, мелкота - вроде Гоши.
     Многоопытный Гоша, конечно, почувствовал, что новый консул дал ему этот
чудовищный  приказ  совсем  не  случайно,  что  таково  на  сегодняшний день
расположение кремлевских звезд. Однако, повинуясь более  могучему инстинкту,
он аккуратно отказался выполнять приказ, сославшись на инструкцию, а главное
- на отсутствие  прецедентов. Консул нехорошо засмеялся, назвал его педантом
и отрыжкой тоталитаризма, а на следующий день вызвал садовника.
     Через месяц посла отозвали в Москву и отправили на пенсию на  основании
рапорта,  в  котором садовник подробно  описывал перипетии  скоротечного, но
бурного романа  стареющего  дипломата с  популярной исполнительницей русских
народных  песен Сильвой Каркотян, приезжавшей  в Швецию на фестиваль 'Сирены
фиордов'. Его  кабинет, естественно,  занял  консул, успевший к тому времени
вступить  в  открытую  интимную  связь  с  третьим  секретарем  посольства -
свеженьким  выпускником   МГИМО.  Садовник   же  из  посольского   общежития
перебрался в Гошину служебную  квартиру,  ибо башмаковского шурина отправили
домой  следом  за послом,  дав на сборы  всего неделю. О,  это была страшная
жестокость, ведь  обычно загранслужащие начинают готовиться к возвращению на
родину и в моральном, и в материальном смысле примерно за полгода, а то и за
год. Упаковать  нажитое  и  докупить облюбованное - дело,  требующее  денег,
нервов, изобретательности, но главное - времени, а его-то как раз и не было.
Однако  Гоша  и  его супруга  Татьяна  путем  неимоверного  напряжения  всех
духовных и физических сил с этой задачей за неделю справились.
     Гоша,  уже  лет  двадцать  бывавший в Отечестве отпускными набегами,  а
последние три года и вообще из  экономии не  приезжавший домой, был потрясен
происшедшими переменами, и особенно тем, что телевизор с утра до вечера хает
КГБ  -   организацию,  к   которой   башмаковский  шурин  имел  неявное,  но
непосредственное отношение. Не  радовало и исчезновение магазинов 'Березка',
где, на зависть согражданам, не работавшим за границей, можно было в прежние
времена  за чеки купить массу  чудесных дефицитов.  И уж совсем  повергал  в
недоумение тот факт,  что валюта -  а за  нее еще недавно  сажали в тюрьму -
стала  теперь  заурядным  средством  межчеловеческого  общения. Более  того,
появились бритоголовые парни в малиновых пиджаках, тратившие за один вечер в
ресторане с  девочками столько, сколько  Гоша,  разводя  в  Швеции 'жучков',
зарабатывал за полгода.  А Татьяна была просто уничтожена, когда, надев свой
лучший наряд, купленный в Стокгольме на самом фешенебельном сейле, явилась в
гости к  Башмаковым и услышала от Кати,  что точно такой же костюм  за сорок
шесть долларов продается в магазине 'Дом книги', в букинистическом отделе.
     В довершение несчастий их  контейнер  со всем добром,  следуя из Швеции
морем,  затерялся  где-то в  таллиннском  порту. Гоша  отправился в  столицу
свежесуверенного  государства  на поиски своего  имущества, нажитого  тяжким
трудом, но эстонские  чиновники, вдруг  все  как  один разучившиеся говорить
по-русски,   только  молча  пожимали   плечами.  И  лишь  один  молодой,  не
по-эстонски   горячий  полицейский,  на   несколько   минут   вспомнив  язык
'оккупантов', сказал:
     - У вас украли какой-то  контейнер, а вы украли у моей страны пятьдесят
лет свободы!
     - Лично я вашу свободу не крал! - оторопел Гоша.
     - И  я  лично ваш  контейнер  не крал!  - ответил эстонец и перешел  на
угро-финские рулады.
     Вернувшись  в  Москву  из  Таллинна,   Гоша   запил  вчерную.  Конечно,
трезвенники в посольской колонии были редкостью, но пили  тихо, не вынося на
суд  общественности  хмельные  восторги и огорчения.  А тут  Гоша  дорвался.
Особенно он  любил,  накукарекавшись,  отправиться  в стриптиз-бар  и,  мстя
судьбе за сломанную карьеру,  за  утраченное имущ