вы курящий?
     Он поднял глаза  и  увидел загорелый  девичий стан  в  белом  влажном и
потому почти прозрачном купальнике. Олег задрал голову и обнаружил, что лицо
у  окликнувшей  его  девушки  круглое,  улыбчивое,  волосы  светлые, вернее,
обесцвеченные, а глаза - лучисто-шальные.
     - Во попался - некурящий, неговорящий!
     - Нет, я немного курю... - неловко признался Башмаков.
     -  "Стюардессу"  будешь?  -  она  протянула  ему  пачку  сигарет.  Олег
замешкался.  Он вытирал о траву  (чтобы взять сигарету) мокрые после купания
пальцы   и   безуспешно   оттаскивал  взгляд   от   жгучих   сокровенностей,
просвечивавших сквозь влажный купальник.
     - У тебя что? "Опал"? - незнакомка громко, по-уличному засмеялась.
     -  У  меня?  Н-нет...  -  пробормотал  он  растерянно  и  только  тогда
сообразил, что веселая девица имела в виду популярный в ту пору  анекдот про
пилота, штурмана и стюардессу.
     - Тебя как звать, нырок?
     - Олег.
     - А меня Оксана. Голова-то от книжек не заболела?
     И она уселась прямо на конспекты,  моментально расплывшиеся акварельной
синевой. Они покурили (Башмаков только делал вид, будто  курит), поболтали о
погоде и о том, что в пруду скоро нельзя будет купаться  из-за  брошенных  в
него  пустых  бутылок. К Оксане пару  раз подходили какие-то парни, довольно
развязные, и звали назад в компанию, но девушка только отмахивалась:
     - Да ну  вас, ханурики, надоели!  А когда  солнце скрылось за огромными
измайловскими березами и  пруд стал цвета  кофейного напитка "Артек", Оксана
пригласила Олега в кино и даже купила ему билет, потому что у Башмакова было
с собой всего  десять  копеек  на обратную дорогу:  родители его  никогда не
баловали.
     Едва в зале погас свет  и на экран, как черно-белый  колобок, выкатился
земной шар, увитый лентой с надписью: "Новости дня", Оксана тяжко вздохнула.
Наверное, из-за  того,  что сеанс начался  со скучной кинохроники,  а  не  с
веселого "Фитиля". Обычно в таких случаях вздох огорчения вырывался  у всего
зала. Потом, когда начался фильм, новая  знакомая еще раз вздохнула, на этот
раз призывно, и  как бы случайно положила руку  на башмаковское колено. Олег
боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть эту счастливую нечаянность, - и тогда
Оксана наклонилась и довольно громко шепнула ему в ухо:
     - Ну что ты сидишь, мертвый? Поцелуй меня!
     Олег, никогда прежде  не целовавшийся, тут  же  выполнил  эту просьбу с
развязной  решительностью  многоопытного  лобызателя.  От  поцелуя  осталось
странное послевкусие: смесь сигаретной горечи и сладости мятных леденцов.
     - Ой, да ты совсем не умеешь! - захихикала Оксана.
     - Ну почему же! Просто здесь темно и люди...
     - Ладно, не бойся, я тебя научу. Но о другом даже не мечтай! Понял?
     - Понял, - грустно  кивнул в темноте Олег, хотя еще полчаса назад он не
мечтал даже о поцелуе.
     С этого  дня Башмаков  уже почти не  открывал  учебников  (что  привело
впоследствии к позорному провалу на первом  же экзамене), а если и открывал,
то книжная мудрость проплывала  мимо,  как серый сигаретный  дым,  в котором
угадывались лучисто-шальные  Оксанины глаза. Натомившись и натосковавшись за
целый день ожидания до ломоты  в теле, Башмаков  мчался  на Красную  Пресню,
покупал  эскимо и ждал возле  проходной "Трехгорки".  В нескончаемом  потоке
ткачих  он выискивал глазами Оксану, и когда  наконец  находил, то испытывал
совершенно  несказанное  чувство.  Ближе всего,  но  тем  не менее плоско  и
приблизительно это чувство обозначается замызганным словом "счастье".
     -  Мороженое купил?  - спрашивала Оксана. Он молча  вынимал из-за спины
эскимо.
     -  Устала  как  собака,  -  доверительно сообщала она и слизывала сразу
полмороженого. - Куда пойдем?
     -  Может,  в  Сокольники?  -  предлагал  Башмаков,  сладко  мертвея  от
предчувствия долгих поцелуев в пустых аллеях.
     - Нет, сначала надо где-нибудь глаза пронести!
     "Пронести  глаза" означало  пошляться по  магазинам -  ГУМу,  ЦУМу  или
калининским стекляшкам, поглазеть на товары, которых тогда, кстати, было еще
довольно много, прицениться и, конечно, ничего не купить. Башмакову родители
выдавали  на все про все полтинник  в  день, а Оксана ползарплаты отправляла
матери  и младшим братьям  в  Тулу или сама ехала  туда с  сумками, набитыми
мясом,  колбасой,  фруктами  и  сладостями.  Оксанин  отец  пять  лет  назад
завербовался на Север - подзаработать, и его буквально через месяц зарезал в
драке расконвоированный зэк.
     - Ты смотри, цигейковая шуба, - говорила она, щупая мех, - полторы тыщи
стоит!  И ведь кто-то же покупает!  Потом они ехали в Сокольники, или шли  в
кино, или блуждали по Москве, забредали в глухие подъезды и, прислушиваясь к
дверным хлопкам, целовались. Башмаков быстро освоился  с  новым делом и даже
достиг  под  руководством Оксаны  известной изощренности,  что  впоследствии
отмечали  и  Катя, и  Нина  Андреевна,  и  Вета.  Иногда  она позволяла  ему
поцеловать свои остренькие, точно звериные мордочки, грудки, а порой - очень
редко  - допускала даже  к влажной  и  горячей девичьей тайне. При этом  она
дышала шумно и обреченно, но потом вдруг перехватывала его руку:
     -  Ага, разбежался!  Хорошенького  понемножку,  а  то  мужу  ничего  не
останется!
     - А ты выходи за меня! - шутил Башмаков срывающимся голосом.
     -  Ты еще маленький, - смеялась она. Потом он провожал ее до общежития,
дожидался,   пока   злая  спросонья   дежурная   отопрет   дверь  и  впустит
припозднившуюся жиличку со словами:
     - Ох, лимита проклятущая, когда ж вы нагуляетесь?!
     -  Ладно, дурында  старая, как будто  сама  молодой не  была!  - весело
огрызалась Оксана и, на прощание лизнув Олега в щеку, исчезала.
     А  он  ехал  чуть  не  с  последним   поездом  метро  к  себе  в  Малый
Комсомольский  переулок  -  и  тихонько  отпирал  дверь,   потому  что   вся
коммуналка,  включая  его  родителей, давно  уже  спала,  готовясь к  новому
трудовому дню. Разве только  Дмитрий  Сергеевич, директор  вагона-ресторана,
живший  один в двух  комнатах, сидел на кухне с деревянными  счетами и кипой
накладных.
     Но однажды  родители  все-таки  дождались  его возвращения. Мать нервно
вязала,  стуча  спицами,  а  отец  играл  желваками,  как Шукшин  в  "Калине
красной",  и  курил  папиросу в комнате,  хотя обычно  выходил для  этого на
лестничную клетку.
     - Ну и как ее зовут? - спросила Людмила Константиновна.
     - Оксана. Мы, наверное, поженимся, когда мне восемнадцать исполнится...
     - Не рановато? - усмехнулась мать.
     - Женилка выросла? - сурово поинтересовался Труд Валентинович.  - Когда
тебе  восемнадцать  исполнится, ты не в  загс, а  в  армию  у меня  пойдешь,
засранец, Родину защищать! Может, поумнеешь за два года. Хватит того, что ты
из-за нее в институт провалился!
     - Это не из-за нее...
     -  А  из-за  кого?   из-за  него?   -  отец  настойчиво  углублял  тему
топографического низа.
     - Где она работает? - продолжила мать перекрестный допрос.
     - На "Трехгорке".
     - Москвичка?
     - Не совсем.
     - Ясно, лимитчица, - определил Труд Валентинович.
     - Ты больше с ней встречаться не будешь! - объявила мать  таким  тоном,
каким обычно сообщала посетителям,  что  высокое начальство не примет  их ни
сегодня, ни в обозримом будущем.
     - Буду! - огрызнулся Олег.
     - Что-о-о? - взревел  Труд Валентинович,  расстегивая ремень. -  Мы  из
него человека  с  высшим образованием хотели сделать,  а он  из-за  какой-то
давалки... Эх ты, бабашка!
     - Она не давалка!
     - Тем более!
     Порки не получилось по причине буйного несогласия воспитуемого  с такой
непедагогической  мерой  воздействия.  На  грохот  упавшей этажерки  и крики
Людмилы   Константиновны   сбежался   Дмитрий   Сергеевич.   Он  и   оттащил
разъяренного, побагровевшего Труда Валентиновича от Олега.
     - Убирайся отсюда! - орал отец, вырываясь.
     - Это и мой дом! - всхлипывал Башмаков, потирая помятую шею.
     -  Твои  одни  только  сопли!  Олег  хлопнул  дверью  так,  что  домик,
выстроенный  давным-давно,  содрогнулся вековой штукатуркой.  Ночевал  он на
Ярославском  вокзале,  где до  рассвета  рассказывал свою  печальную историю
какому-то  командированному,  который  тоже грустно поведал  про  утраченный
чемодан с совершенно новой пижамой:
     - И ведь глаз с него не сводил... Только задумался на минуточку!
     На следующий  день  Башмаков  -  без  эскимо  - встретил  Оксану  возле
проходной и объяснил, что подрался с отцом и ушел из дому.
     - Из-за меня? - восхитилась она.
     - Из-за института.
     - Значит, из-за меня. Горе ты мое! Ну, поехали в общагу - Нюрка как раз
в деревню за салом отвалила. Оксана  отвлекла дежурную легким скандальцем, и
Олег  проскользнул  мимо  поста.  Стены комнатки  были  заклеены  портретами
Муслима Магомаева, Евгения Мартынова и Анны Герман, вырезанными из журналов.
На  веревке, натянутой наискосок,  сушились женские мелочи. На  столе лежала
записка:  "Харчо  я доела, а  котлеты остались тебе. Н.". Олег  насчитал три
ошибки: две орфографические и одну  синтаксическую.  В  ту  ночь Оксана была
готова, кажется, на все, но Башмаков проявил удивившую ее сдержанность и лег
спать на Нюркину кровать.
     - Ты чего? - удивилась она.
     - Мужу твоему ничего не останется.
     - А ты передумал жениться, что ли?
     - Нет, не передумал.
     Большой  знаток  жизни сосед Дмитрий  Сергеевич  как-то  сообщил Олегу,
будто "нераспечатанные" подружки, которым  девственность служит чем-то вроде
пояса  верности,  обычно  дожидаются  парней  из  армии,  а, соответственно,
"распечатанные"  пускаются  во все  тяжкие: "У  меня  вот  одна  официантка,
целехонькая, парня три года с флота ждала. Никого к себе не подпускала".
     Когда  Олег через два дня вернулся домой,  испуганные  родители мудро и
дальновидно сняли свои требования  и настояли лишь на том, что все разговоры
о  женитьбе  откладываются  до  возвращения  из  армии.  Сейчас  смешно даже
вспоминать,  но в ту  пору  он совершенно серьезно воображал, как  придет из
армии, возможно,  даже  с  орденом,  как они  поженятся, вместе  поступят  в
институт и он приучит свою молодую жену читать книжки.
     Отец  устроил  Олега  к  себе  в  типографию  курьером.  Зарплата  была
маленькая,  а носишься на своих двоих по всей Москве  с утра до вечера. Зато
пошел  трудовой  стаж,  да  и  на любовное томление,  как  рассудили  мудрые
родители, сил поменьше остается. В апреле Олег с разрешения матери пригласил
Оксану на  свой  день рождения, фактически  совпавший  с  проводами в армию.
Народу  собралось много:  несколько  школьных друзей, взиравших на  Оксану с
определенным  недоумением, соседи  по  коммуналке.  Приехала  из  Егорьевска
бабушка  Евдокия Сидоровна, отцова  мать. Людмила Константиновна была внешне
дружелюбна,   даже   беседовала   с   Оксаной    о   состоянии   текстильной
промышленности,  но  лицо  ее при  этом выражало  следующее: "Если  случится
невозможное и эта лимитчица станет моей невесткой, я приму цианистый калий -
и  никакой  помощи от  меня не  ждите!"  А  бабушке  Дуне,  напротив, Оксана
понравилась, и она радостно делилась с соседями:
     - Справная деваха. Телистая. Повезло Олежке!
     Дмитрий  Сергеевич  опоздал,  но  принес  из вагона-ресторана  кастрюлю
затвердевших  эскалопов  и  разглядывал  Оксану с настойчивым  интересом.  А
выпив,  даже стал зазывать  ее к  себе  на работу, живописуя железнодорожную
романтику  и   красоты  транссибирской   магистрали.  Отец  был   в  веселом
расположении духа, соорудил  из старой наволочки  макет армейской портянки и
учил  сына  наворачивать ее  на ногу.  Они окончательно  помирились,  и Труд
Валентинович  под  большим  секретом,  выведя  сына  на  лестничную  клетку,
рассказал,  что  в 52-м,  до  женитьбы, у  него тоже была  ткачиха, раскосая
татарочка Флюра:
     - Девка непродолбенная!
     Потом Олег поехал провожать свою основательно захмелевшую возлюбленную.
Они всю дорогу  буйно целовались под  неодобрительными взглядами прохожих, а
когда  добрались  до общежития, Оксана сунула дежурной  трешку  и  буквально
силой затащила Олега  к  себе.  Сонную  Нюрку,  в ужасе  закрывавшую  руками
зеленые  бигуди,  она буквально  вытолкнула  из комнаты.  Едва закрыв дверь,
Оксана прямо-таки набросилась на смятенного призывника.
     - Зачем?! - отбивался он.
     -  Чтоб ты меня  не  забыл, дурында ты правильная! она стала  торопливо
расстегивать башмаковские брюки, горячо дыша ему в лицо выпивкой и закуской.
     И  он  решился...  Но,  увы,  его  неопытное вожделение  тут  же  бурно
скончалось в требовательных Оксаниных пальцах.
     - Недолет! - ласково и в то же время обидно рассмеялась в темноте она.
     - Ладно. Поезжай домой!  А то Нюрка обозлится. И мамаша твоя  глаза мне
повыковыряет!
     - Ты меня будешь ждать?
     - Уже жду. Ты разве не видишь?
     Мучительные воспоминания об этом "недолете" еще долго, до самой встречи
с Катей, осложняли Башмакову личную жизнь. Родители дождались своего часа и,
специально разведав, подробно, с деланным сочувствием написали Олегу в армию
про то, чем занимается его первая любовь, покуда  он  выполняет  свой ратный
долг. Рядовой Башмаков сначала не поверил, но писем от Оксаны  в самом  деле
не было - ни одного. И с ним началось такое, что месяц его даже не пускали в
караул,  боясь оставить наедине  с  АКМом.  Замполит, присмотревшись, вызвал
Олега в ленкомнату и первым делом приказал:
     - Фотку покажи!
     Олег, серый от переживаний,  вынул  вложенный в  военный билет снимок и
протянул капитану.
     - Кандидатка в мастера  спорта, -  мрачно молвил замполит, чья жена, по
слухам, наотрез отказалась ехать с ним сюда, на Сахалин.
     - Какого спорта? - оторопел рядовой Башмаков.
     - Какого? Троеборье в  койке. Забудь о ней! - приказал замполит. И Олег
не сразу, но  забыл. Во всяком случае,  ему так  казалось.  Напомнил рядовой
Дарьялов, за что и получил по фанере, да так, что Башмаков уже увольнялся, а
разговорчивый салабон все еще  покашливал, хватаясь  за  грудь.  Со временем
Дарьялов стал модным художником,  а прославился он  во второй половине  80-х
картиной  "Неуставняк".  Полотно  изображало  кровожадных  волчар, одетых  в
дембельские  кители и рвущих  на куски нагого, беззащитного салажонка. Ветин
отец, оказывается, даже купил несколько картин Дарьялова. Недавно Башмаков и
Вета навестили его выставку в Манеже и даже  подошли, чтобы пожать художнику
руку. Дарьялов, чахоточно  покашливая,  поблагодарил за лестные  отзывы,  но
однополчанина, конечно, не  узнал. А сам Олег Трудович не решился  напомнить
живописцу о своей роли в становлении его недюжинного таланта...
     Когда  Башмаков,  одетый в  новенькую  парадку  с гвардейским  значком,
напоминавшим орден Боевого Красного Знамени,  ехал домой на поезде через все
безразмерное Отечество, он клялся и божился, что даже не спросит про Оксану.
И уже  на  второй день  примчался  в общежитие.  На стенах висели все  те же
Муслим Магомаев, Евгений  Мартынов и Анна  Герман. Нюрка  была все в тех  же
зеленых  бигуди. Оксана, оказывается, давно  уже  уволилась с  "Трехгорки" и
снимала  однокомнатную  квартиру.  Адрес  Нюрка с  готовностью  написала  на
бумажке, сделав при этом невероятное количество ошибок.
     - Но лучше туда не едь!
     - Почему?
     - Да так. А если что, заходи - чайку попьем...
     Но Башмаков в тот же день отправился в  Коломенское, нашел означенную в
бумажке "хрущевку" и несколько часов маялся, не решаясь подняться на этаж  и
позвонить.  Когда же  он наконец  решился, к  подъезду  подкатил новехонький
"жигуль", из него  выпихнулся  толстый  лысый грузин (тогда  всех  кавказцев
почему-то считали грузинами) и громко, с шашлычным акцентом крикнул:
     - Оксана, мы приехал!
     Не дождавшись ответа,  он кивнул  оставшемуся за рулем такому же лысому
толстому  земляку  -  и  тот длинно  засигналил.  Через несколько  минут  из
подъезда  выскочила  густо  накрашенная  Оксана. На ней была красная лаковая
куртка и черные, блестящие, безумно модные тогда сапоги-чулки.
     -  Нугза-арчик!  И  Датка  с  тобой?  Дурындики вы  мои носатенькие!  -
крикнула она и бросилась на шею грузину.
     - Чэво хочешь? Говоры!
     - Шампусика!
     - Эх, мылая ты моя! Дато, в "Арагви"!
     Они уехали.  А Башмаков заплакал и побрел к метро. С Оксаной судьба его
сводила  еще дважды. Первый раз он,  уже работая в райкоме и  являясь членом
штаба  народной  дружины,   участвовал  в  спецрейде   и  как  раз  сидел  с
милиционерами в дежурке гостиницы "Витебск", когда привели партию только что
отловленных "ночных  бабочек".  Оксану  он  узнал  сразу,  хотя  на  ней был
неимоверный парик и серебристое платье в обтяжку, с большим черным бантом на
значительном  заду,  напоминавшем два притиснутых друг  к  другу  футбольных
мяча.  Она   тоже  сразу  узнала  Башмакова  и   глянула   на  него   своими
лучисто-шальными  глазами,  в которых  были смущение, дерзость и  просьба  о
помощи. Но Олег сделал вид, будто они незнакомы, и, глядя под ноги, вышел из
дежурки.
     Второй  раз...  Да  ну ее к  черту, Оксану эту! Из-за  нее, из-за  того
дурацкого "недолета", он потом еще долго боялся подходить к женщинам.
     А  армейский  дружок  присылал  письмо  за  письмом  и  в  подробностях
рассказывал, как терроризирует женское население Астрахани своей накопленной
за  два  года в  казарме  мужской могучестью... Однажды  Олег не  выдержал и
отправился в общежитие к Нюрке.
     -  А   я-то   думала,   Оксанка   врушничала  про  тебя!  -   вздохнула
разочарованная  ткачиха после того,  как  самые  страшные опасения Башмакова
подтвердились.
     - Жалко... Но ты не расстраивайся, тебя  жена все равно любить будет...
Давай  лучше чай пить!  Ни  об  Оксане, ни  о  своих  трагических, а  теперь
кажущихся  смешными "недолетных"  страданиях  Башмаков  не рассказывал  Кате
никогда за все годы  совместной жизни. А ведь если бы не эти  страдания, он,
наверное, никогда не поступил бы в МВТУ, а следовательно, не познакомился бы
со своей будущей женой. Решив, что  плотские радости не для него, что теперь
до конца жизни  ходить  ему в  "недолетчиках" и никогда  не  обрести главное
мужское достоинство, Олег смирился (смиряются же люди, потеряв на  всю жизнь
руку или ногу!) и засел за учебники. В институт Башмаков поступил легко, тем
более что "дембелей" принимали вне конкурса.
     На первом же письменном  экзамене за одним столом с ним оказался щуплый
черноглазый парень с резкими, словно птичьими, движениями.
     -  Как  в монастырь  поступаем! -  вздохнул черноглазый, оторвавшись от
проштампованного листа. - Телок вообще нет!
     Башмаков огляделся: и в самом деле -  огромная аудитория была заполнена
склоненными стрижеными мальчишечьими головами.
     - Да, как в клубе.
     - В каком клубе?
     - В полковом...
     - Тебя как зовут?
     - Олег.
     - А меня Борис Лобензон. Ну чего смотришь? Еврея никогда не видел?
     Все  остальные  экзамены  они  сдавали  вместе.  Борька  осваивался  на
местности  моментально.  Откуда-то  он  мгновенно  выяснял,   какому  именно
преподавателю  можно отвечать по билету, а какому нельзя ни  в коем  случае.
Но, видимо, Борька владел еще не  всей  информацией, потому что перед каждым
экзаменом жалобно вздыхал, уверяя, будто его обязательно завалят по  "пятому
пункту", несмотря на серебряную медаль. Олег успокаивал своего нового  друга
и  доказывал,  что  если бы его на самом деле  хотели  завалить  по  "пятому
пункту",  то начали бы,  очевидно, с того, что не дали бы никакой серебряной
медали.
     -  Наивняк!  Я  же  должен был золотую получить!  -  грустно  усмехался
Борька.
     Опасение Слабинзона не подтвердились: в институт его приняли. В те годы
в Бауманское евреев, учитывая их "охоту