Прайс-листик-то возьми!  -  И  парень  протянул  ему  бумажку, где  подробно
указывались цены на все - от Звезды Героя до медали в честь 40-летия Победы.
     По пути  домой Борис Исаакович кипел  и возмущался, что боевые награды,
которые  давали за  геройство  и  пролитую кровь,  стали  теперь  предметами
омерзительной  купли-продажи.  Но  при  этом   в  каком-то   подсознательном
вычислительном закутке одновременно  шел  подсчет  стоимости  хранившихся  в
специальном  замшевом   мешочке  двух  орденов   Красного   знамени,  ордена
Отечественной войны I степени, ордена Александра Невского, польского 'Белого
орла',  многочисленных  медалей,  боевых  и  накопившихся  за  послепобедные
юбилеи.  Полученная  в результате  сумма как-то сама  собой  выскакивала  из
умственного закутка  и вторгалась в возмущенное сознание генерала.  Открывая
дверь квартиры, Борис Исаакович почти убедил себя в том, что парадный мундир
ему, собственно,  не нужен. Да  и моль  в самом деле  не дремлет - на рукаве
недавно  появились  две маленькие  пока  еще  проплешинки.  А  похоронят  уж
как-нибудь в обычном мундире. Более того, с некоторыми, особенно юбилейными,
наградами  тоже можно  расстаться.  Ничего  страшного.  Даже  есть  какая-то
диалектическая  логика  в  том,  что  на  эти  деньги  он  сможет  закончить
исследование  о  командарме Павлове. Перед тем как отнести  мундир на Арбат,
генерал напоследок решил еще  раз его надеть и  сразу заметил, что  тот стал
ему великоват: за последнее время от плохого питания и от переживаний  Борис
Исаакович  сильно похудел. И вот когда он  стоял перед зеркалом, разглядывая
себя,  ему  вдруг стало душно, словно из комнаты,  как из лейденской  банки,
откачали воздух... До телефона удалось добраться с трудом. Потом по стеночке
дошел  в прихожую,  отпер  и  приоткрыл входную дверь... Приехавшая  бригада
нашла его лежащим  на диване  в расстегнутом генеральском мундире,  с мокрым
полотенцем на груди.
     - Никогда не думал,  что до  такого  доживу!  - шептал и  плакал  Борис
Исаакович.
     - Не волнуйтесь, скоро все  это  кончится! -  успокаивал Джедай. - Наши
уже близко.
     Они просидели с Борисом  Исааковичем  до самой ночи, а когда за полчаса
до  закрытия метро  Башмаков  засобирался  домой,  Джедай  сказал,  что  ему
торопиться  некуда, никто его  не ждет  и  он, пожалуй,  переночует у Бориса
Исааковича. Через несколько дней Олег Трудович с сумкой продуктов, собранных
старательной Катей,  приехал на улицу Горького  и  застал там  Каракозина  в
халате, кашеварящего на кухне. Сам генерал полулежал на диване. К дивану был
придвинут  ломберный  столик, накрытый,  точно  скатертью,  большой  картой,
испещренной черными и красными изогнутыми стрелками.
     - Вы представляете, Олег, они не дают мне прочитать предсмертное письмо
Павлова к Сталину!
     - Кто?
     - КГБ... Или как они там теперь называются?
     - Это, наверное, из-за Борьки. Родственники за границей и все такое...
     - Хрен тебе с помидорами, -  выходя из  кухни  с  кастрюлькой дымящейся
каши,  сообщил  Рыцарь  Джедай.  -  Просто теперь  пользование  архивом  КГБ
платное. Пятьсот долларов - и обчитайся... Тысяча - копию снимут.
     - Я  скоро  тебе отдам.  Я  сейчас на стоянку  устроился... - уловив  в
словах Каракозина упрек, забормотал Олег. - Я вот, наверное, в Таиланд скоро
поеду за ангоровыми шапочками...
     -  Да сиди  ты  уж  лучше дома, Олег Таиландович! Целее будешь.  Вскоре
Каракозин сдал свою квартиру за  триста долларов в месяц и переехал к Борису
Исааковичу.  На  эти деньги они  и  жили. Башмаков иногда захаживал  к ним в
гости.  Чаще  всего Борис Исаакович  сидел  в  кабинете,  изредка  выходя  в
просторную гостиную  и благосклонно  взирая  на то, что в ней происходит.  А
происходили  в ней  вещи  пречудесные.  Гостиная  была  оборудована под штаб
партии  революционной   справедливости.   В  комнате   крепко  пахло  теплой
марганцовкой -  это  Джедай  размножал  на  ксероксе  листовки к  очередному
митингу.  Ксерокс купили,  продав  орден Белого  орла.  Как  раз  в ту  пору
появилось  много  публикаций  о  польских офицерах, расстрелянных в  Катыни.
Борис Исаакович был абсолютно уверен в  том, что расстреляли их немцы, а  не
наши, и очень негодовал по поводу публикаций польских историков:
     - Они бы лучше вспомнили, сколько  Пилсудский  красноармейцев в лагерях
сгноил!
     Квартира  генерала  стала  центром бурной  политической жизни. Время от
времени  раздавался  звонок  -  и  в  гостиной появлялся очередной  народный
мститель. Войдя в уставленную книгами и антиквариатом гостиную, он, конечно,
робел, а  обнаружив под ногами наборный паркет, бросался  в прихожую снимать
ботинки. Но, как справедливо заметил кто-то из мудрых, снятие одной проблемы
лишь открывает взору проблему новую.  Пришедший начинал мучиться несвежестью
или даже дырявостью своих носков. Торопливо схватив пачку листовок и получив
информацию  о  предстоящем  митинге, он  убегал в массы. Борис  Исаакович  и
Каракозин  не  пропускали  ни  одного  стоящего  митинга  или  какого-нибудь
народного веча. Генерал уже вполне окреп и появлялся в рядах протестующих, в
зависимости от сезона, или в  шинели  с золотыми веточками в петлицах, или в
том  самом кителе,  из-за которого  пережил сердечный приступ. Джедай  завел
специальный флаг с серпом и молотом на свинчивающемся металлическом  древке,
а также складной картонный плакат со стихами собственного сочинения:

     Напрасно радуешься, сэр!
     Мы восстановим СССР!

     Стихи сопровождались рисунком, тоже  выполненным Каракозиным:  зубасто,
совершенно   по-крокодильи  улыбающийся  американец  в  полосатых  штанах  и
цилиндре кроит ножницами карту Советского  Союза. У Бориса же Исааковича для
демонстраций  имелся  небольшой  портрет  Сталина.  Генерал  и  Джедай,  как
говорится, нашли друг друга, но иногда спорили о методах  борьбы.  Каракозин
был  за  немедленное вооруженное  восстание против  антинародного режима,  а
Борис Исаакович  - за  шествия, гражданское неповиновение, забастовки  и как
результат  -   передачу  власти  до  выборов  нового  президента  Верховному
Совету...
     Как-то раз они  потащили с собой Башмакова на народное вече, бушевавшее
на  Манежной  площади,  еще   не   застроенной,   не   утыканной   бронзовым
церетеливским зверьем.  Олег Трудович сдуру нацепил  нежно-палевую  замшевую
куртку, недавно купленную ему Катей,  и ловил  на  себе  косые взгляды плохо
одетых  и  злых  людей. Трибуна,  украшенная кумачом, еще пустовала. Большие
алюминиевые  репродукторы, установленные  на  автобусе, оглушительно бубнили
'Марш энтузиастов'. Борис Исаакович был в генеральской шинели, а Каракозин -
в своем вечном джинсовом костюме. Вступив  на  тропу политической борьбы, он
отпустил  бородку,  отрастил  длинные  волосы, схваченные  особой  узорчатой
повязкой.  Узор  назывался  посолонью.  Джедай вообще  в  это время  увлекся
славянским язычеством и постоянно вступал в споры с монархистами, стыдившими
его  за  красный флаг. В  ответ он  доказывал,  что  русские  всегда уважали
красный цвет  и громили ворогов под  червонными  стягами.  Свидетелем одного
такого спора и стал Башмаков. Каракозин сцепился с казаком, одетым  в мундир
явно домашнего производства.
     -  Значит, говоришь,  Митрий  Донской под  красным флагом,  как Чапаев,
воевал? Допустим... - поигрывая самодельной нагайкой, строго молвил казак.
     - Ты извини, служивый, я в погонах ваших не очень разбираюсь. Ты кто по
званию? - уточнил Джедай.
     -     Разрешите    представиться:     есаул     Гречко,     заместитель
краснопролетарского районного атамана  по связям с общественностью. А ты кто
таков?
     - Член политсовета партии революционной справедливости.
     - Любо. Добрая партия. А серп с молотом тебе на что?
     - А чем тебе, служивый, серп и молот не нравятся?
     - А вот и не  нравятся. Зачем тебе, русскому, как я наблюдаю, человеку,
- говоря это, казак покосился на Бориса Исааковича, - значки масонские?
     -  Дурак ты, ваше благородие! Золотой молот с серпом славянскому  вождю
Таргитаю с неба упали.
     - С неба? Ну-ну... - есаул Гречко снова внимательно посмотрел на Бориса
Исааковича, усмехнулся и затерялся в толпе.
     Музыка исчезла в площадном гуле. На трибуне,  устроенной из грузовика с
высокими бортами,  начали появляться люди. Башмаков  узнал лысого  Зюганова,
шевелюристого Бабурина,  вечно хмурого Илью Константинова... Зюганов подошел
к микрофону и заговорил, но ничего не было слышно. Толпа взволновалась.
     -  Провокация!  - побежало по  рядам.  - Сволочи,  ельциноиды трепаные,
специально отключили микрофоны...  На ступеньках гостиницы 'Москва' началось
какое-то угрожающее движение,  демонстранты, крича  'долой!',  накатились на
цепь омоновцев.
     - Пропустите! Да пропустите  же! - мимо Башмакова проталкивался толстый
подполковник с шипящей рацией в руке.
     Олег  Трудович  узнал  в нем  того майора, что  пробегал мимо  во время
разгона  демократического митинга  здесь же, на  Манежной, когда  Башмаков в
последний раз объяснялся с Ниной Андреевной. При воспоминании о Чернецкой он
ощутил в сердце остаточный трепет.
     - Андрей, - вдруг сказал Борис Исаакович, - вы не совсем точно ответили
этому...  ну, допустим, есаулу... Таргитаю  упали  с  неба молот, плуг и еще
жернова. Из чистого золота, это верно. Но не серп!
     - Повезло! - заметил Башмаков.
     - Борис Исаакович, иногда в споре можно поступиться мелкой деталью ради
большой исторической правды.
     -  Не  думаю.  Большая  историческая  правда держится исключительно  на
мелких  деталях. Но  вы  не так уж далеко отошли  от  истины.  В первые годы
советской власти на  гербе действительно были плуг  и  молот,  а  позже плуг
поменяли на серп. Я думаю, из-за того, что серп выглядит погеральдичнее...
     - Ну вот видите!
     - Да.  А  вашу повязку с посолонью я  вам,  Андрей Федорович, давно уже
рекомендую снять. Очень уж на свастику смахивает.
     - Это, Борис Исаакович, древний арийский знак.
     - Я-то знаю. Но ведь вы это каждому не объясните! - возразил генерал.
     Башмаков вдруг уловил некоторую наигранность в  их словах  и понял, что
свой привычный спор они повторяют специально для него, оттачивая аргументы и
проверяя реакцию нового человека.
     - Но ведь вы же сами ходите со Сталиным.
     - Я ценю в нем великого стратега и геополитика.
     - А ГУЛАГ?
     - ГУЛАГ он искупил победой над Гитлером. И кто вам сказал, что, если бы
Ленин прожил лет на двадцать дольше, ГУЛАГа не было бы? Соловки ведь еще при
нем появились.
     - Но ведь вы это, Борис Исаакович, каждому не объясните.
     - Видите ли, Андрей Федорович...
     В это время над площадью разнесся громовой треск включенного микрофона.
Зюганов поднял над головой руку и зарокотал:
     - Товарищи! Преступный режим Ельцина...
     До  позднего   вечера   они  слушали  ораторов  и  скандировали  что-то
упоительно антиправительственное.  Митинг закончился  принятием резолюции  о
немедленной отставке Ельцина. После этого люди успокоились и пошли по домам.
Площадь начала пустеть. Оставались лишь группки тех, кто не успел доспорить:
     - ...Руцкой?  Да что  же вы такое говорите! Руцкой такой же мерзавец...
Это он расколол коммунистов! А Хасбулатов вообще чечен... Они его специально
в оппозицию внедрили. Он провокатор.
     - Это ты провокатор!
     Самая большая кучка  собралась  вокруг Каракозина. Джедай пел, наяривая
на гитаре:

     И чтоб увидеть свет зари
     Измене вопреки,
     Предателей - на фонари
     Вдоль всей Москвы-реки!

     Народ подхватывал:

     Вдоль всей Москвы-реки,
     И Волги, и Оки...

     Когда  песня закончилась, знакомый уже есаул Гречко обнял Каракозина  и
достал бутылку водки:
     - Сам сочинил?
     - Сам.
     Потом, когда выпили, казак обнял уже и  Бориса Исааковича, бормоча, что
ничего против  отдельно и конкретно взятых евреев  он, конечно, не имеет, но
всем им в совокупности не может простить расказачивания.
     - Что они на Дону-то творили, нехристи в кожанках! Что творили!
     Борис Исаакович согласился: да, расказачивание было  трагедией русского
народа.
     - Казацкого народа, - поправил есаул.
     - Допустим. Но евреи как нация к ней отношения не имеют. Хотя, конечно,
среди большевиков было немало евреев...
     -  И к лютому убийству государя императора с чадами  и домочадцами тоже
не имеют отношения? Опять большевички виноваты?
     - Да, большевики.
     - А надпись еврейская на стеночке расстрельной?
     - Надпись была на немецком.
     - Врешь!
     - Есаул, как вы с генерал-майором разговариваете? - прикрикнул Джедай.
     - Виноват... Правда на немецком?
     - На немецком, - подтвердил Каракозин и повернулся к Башмакову.
     - На немецком! - кивнул тот, хотя понятия не имел, о чем идет речь.
     -  Ну, тогда  все  правильно, -  заулыбался  есаул, -  революцию-то  на
немецкие денежки делали. Ленина с  Троцким в вагоне из  Германии привезли. И
надпись на немецком. Все сходится... Выпьем, Исакыч!..
     Когда они уже возвращались домой, Каракозин ядовито спросил:
     -  Борис  Исаакович,  значит,  нельзя  поступаться мелким  фактом  ради
большой исторической правды?
     - Нельзя.
     - А строчечки-то на стене из Гейне были... 'И только лишь взошла  заря,
рабы зарезали царя...'
     -  Говорите прямо. Гейне  был евреем, так?  Вы  это, Андрей  Федорович,
имеете в виду?
     - В общем, да.
     -  А если бы это  были строчки из Пушкина  или  Рылеева?  Это меняло бы
дело? 'Самовластительный злодей, тебя, твой род я  ненавижу,  твою погибель,
смерть детей с жестокой радостью я вижу!'
     -  Но ведь строчки  тем  не менее  из  Гейне. И  Юровский был евреем, и
Голощекин...
     - Ах, Андрей, на  все процессы надо смотреть исторически. Не забывайте,
у евреев были очень сложные отношения с империей...
     - А у вас? - неожиданно для себя спросил Башмаков.
     - У меня? Я ведь, Олег Трудович, не еврей. Я - советский человек. И всю
жизнь считал, что это очень хорошо.
     - А теперь?
     - А  теперь не  знаю... Я всегда считал  главным историческую правду. И
кажется,  ошибался.  Главное  -  миф,  который создает  себе  каждый  народ.
Русские, например, считают себя освободителями. Евреи - мстителями. Неважно,
насколько это соответствует  действительности. Так они себя  ощущают. Таковы
их  главные мифы. Русские при  каждом удобном случае будут всех освобождать,
проливая  кровь и не спрашивая, хотят этого  другие народы или  не  хотят. А
евреи будут мстить. Если есть реальный повод для мщения - хорошо; если нет -
его  придумают.  Революция - самое лучшее  для мщения время. Вот почему  так
много евреев в  любой  революции.  Вот  почему Россия,  когда  ощущала  себя
освободительницей,  так  стремительно  росла.  Вот  почему  Германия  всегда
проигрывала. Нельзя  победить, сознаваясь  себе в том, что  ты захватчик. Но
сейчас  все  меняется...  Сейчас  у  России  вообще  нет  мифа.   И  в  этом
катастрофа...
     - Значит, все  дело  только  в мифе?! -  Каракозин  в  волнении закинул
гитару на спину.
     - Да, в мифе, - кивнул генерал.
     -  Выходит,  у какого  народа  воображение сильнее, тот  и  прав  перед
историей и Богом?!
     -  Перед  историей  - да. Перед Богом - нет... Кто знает,  возможно, на
судных весах будут взвешивать не только души, но и целые народы...

19

     Эскейпер  вдруг почувствовал жажду,  отправился на кухню  и напился  из
трехлитровой банки с  уксусным грибом, похожим  на серую  неопрятную медузу.
Бабушка  Дуня  называла  его  'грип'.  У  Башмакова  мелькнула  даже   мысль
прихватить с  собой  на развод отпочковавшуюся маленькую медузку. И будет  у
него там, на Кипре, к изумлению слуг, трехлитровая  банка с обвязанным серой
марлей горлышком, а внутри...
     Олег Трудович  вздрогнул,  почувствовав  на своем плече  чью-то руку. У
него потемнело  в глазах, и  по телу пробежала знобящая  слабость. Только не
Катя! Она не  должна... У нее же уроки! А с урока уйти  она не может ни  при
каких  обстоятельствах.  Даже  когда Катя  была  беременна  тем,  так  и  не
родившимся, ребенком,  когда чуть сознание не теряла от токсикоза, все равно
с урока не уходила...  Башмаков иной  раз представлял себе Катю в  виде юной
комсомолки-партизанки,  попавшей  в  плен  к  гестаповцам.  Они  осыпают  ее
киношными  пощечинами,  скалят  зубы,  повторяя:   'Пароль!  Говори  пароль,
сволотчь!' А она только молчит в ответ и сверкает ненавидящими глазами.
     Башмаков  внутренне  сознавал, что, окажись он сам в  этом воображаемом
фашистском  застенке, то выдал бы пароль  при первом же грубом окрике. Явки,
может быть, и не сдал, а пароль точно выдал бы...
     Олег Трудович медленно обернулся.
     Перед ним стоял улыбающийся Анатолич:
     - Испугался?
     - Н-немного...
     - Ну извини! У тебя 'накидушка' тринадцатая есть?
     - Была.
     - Представляешь,  я вчера этому,  из третьего  подъезда, ну, у которого
еще  пудель  ненормальный, дал на  час. Вторые  сутки пошли.  Точно говорят:
какая собака - такой и хозяин!
     Башмаков,  еще  ощущая  в  ногах  игольчатую  слабость,  взял  кухонный
табурет, отправился в коридор, достал с антресолей  ящик  с инструментами  и
нашел, погремев железяками, 'накидушку', сохранившуюся с  тех  времен, когда
он калымил на автостоянке.
     - Спасибо! - сказал Анатолич. - Через полчаса отдам.
     -  Через полчаса  не надо, - насторожился  Башмаков.  -  Я  скоро уеду.
Завтра отдашь.
     - Завтра так завтра. Спасибо!
     - Назад опять через балкон полезешь или тебе дверь открыть?
     - Давай через дверь. Я веревки для гороха натянул, неудобно перелезать.
Чуть не свалился. А здорово я тебя напугал?
     - Здорово...
     Башмаков  проводил  соседа  и  закрыл  дверь.  Потом  пощупал  пульс  -
частый-частый. 'Напугал, полканавт хренов!'
     Было  время,  они  с  Анатоличем  частенько лазали друг к  другу  через
балкон.  Кстати,  свой  второй, неудавшийся  побег Башмаков  совершил именно
через балкон: вышмыгнул, незамеченный, через квартиру Анатолича. И, уезжая в
такси, злорадно воображал, как жена начнет искать его по квартире, пугаясь и
недоумевая,  куда же  мог подеваться муж,  никуда  вроде не  отлучавшийся из
дому. Анатолич,  тогда  еще  майор, и  жена  его Калерия,  или  просто Каля,
появились  в доме лет  четырнадцать  назад. До них в двухкомнатной  квартире
проживала изможденная женщина с  сыном-алкоголиком Герой. Гера запивал раз в
полтора  месяца,  тогда   соседка  звонила   Башмаковым  в  дверь  и  строго
предупреждала:
     - Герка будет деньги занимать - не давайте!
     Но он  у  них  ни разу  не  занимал. Дважды среди ночи плачущая соседка
вызывала  Башмакова вязать забуянившего  Геру полотенцами. Третий раз  Олега
Трудовича в качестве понятого  вызвал милиционер. Скрюченный Гера неподвижно
лежал  на   тахте,  залоснившейся  до  черноты,   и  лицо   его   напоминало
зачерствевший плавленый сырок. Над покойником склонился врач. На столе стоял
граненый стакан, покрытый изнутри коричневым налетом, как от крепкого чая, а
рядом  валялся шприц с  иглой, затертой  до  желтизны.  Размеченный  рисками
стеклянный цилиндрик и поршень были тоже грязно-коричневого цвета.
     - Передозировка, - констатировал врач, распрямляясь.
     -  Подпишите!  -  приказал  милиционер  Башмакову  и  ткнул  пальцем  в
протокол.
     Было лето, и вскоре Башмаковы уехали в Крым по  путевкам, которые - как
всегда,  за полцены - достал Петр Никифорович. А когда  вернулись, заметили:
дверь  соседской   квартиры   обита  красивым   темно-вишневым   дерматином,
перетянутым золотыми шнурочками. Башмаков разбирал чемоданы, ругая Дашку  за
то, что она забыла в  пансионате свои новые  пляжные тапочки, как вдруг Катя
поманила мужа пальцем и выпроводила на балкон:
     - Посмотри, Тунеядыч, тебе