о".
     "И я  серьезно. Ты хочешь, чтобы  я,  как в дурной молодости, на дверях
распиналась? Этого не будет. Тапочкин, ты свободен, как Африка!"
     Эскейпер был уверен в том, что разговор с Катей  будет именно таким.  В
их супружеских отношениях, особенно после его болезни, появилось нечто новое
и непривычное. Это  трудно объяснить...  Раньше они напоминали  Адама и Еву,
которые, переругиваясь  и перепихивая друг на  друга вину за  вылет  из рая,
искали на  чуждой земле место  для жизни, строили  шалаш, радовались  убогим
плодам  земным, потом  в  сладострастных  стонах  зачинали  ребенка, растили
его... И у каждого  - и  у Башмакова, и у Кати - непременно где-то в глубине
теснилась мысленочка: а ведь с другой (с  другим)  строить шалаш, радоваться
убогим плодам земным, зачинать в сладострастных стонах ребенка и растить его
было бы, наверное, радостнее, острее, милее... Но вот в этом вечном сомнении
прошли годы, полупрошла жизнь - и они стали похожи на стареющих Адама и Еву,
приглядывающих местечко, где рыть себе последнюю, окончательную  землянку. В
их  разговорах  все  чаще мелькали слова о будущих внуках, о том, кто  каким
противным  и  мерзким  будет в старости, о том,  что стареть  надо  дружно и
взаимно  вежливо.  Даже размеренные  предсонные  объятия стали  своего  рода
плотскими заверениями друг друга в будущей пожилой и верной дружбе. Конечно,
это исходило прежде всего от Кати. Она стала вдруг стремительно ускользать в
сладкое состояние  предстарости, увлекая и утягивая за  собой Башмакова.  Он
поддавался,  утягивался,  и  между  ними  устанавливалась   новая  гармония,
нежно-насмешливая  и  спокойно-доверительная, какой прежде  не  было. И Олег
Трудович сознавал, что Катя, простившая ему прошлые молодые  измены, никогда
не  простит  предательства  этой  новой, нарождающейся  гармонии совместного
старения. Да он и не помышлял о такой измене, если б не Вета...
     Вернувшись тогда, в первый раз, от Веты, он долго сидел на кухне (якобы
смотрел фильм),  а сам  думал о  том, что все  случившееся  нужно прекратить
сейчас же,  обратить в  какую-нибудь  жестокую, обидную шутку:  мол, просьба
удовлетворена  - и в добрый путь! При  этом  еще так улыбнуться,  чтобы  она
обиделась,  смертельно обиделась.  В противном  случае  ничем хорошим это не
кончится. Так  говорил  разум. Но  тело, его  подлое,  вышколенное  бегом  и
выдиетченное  до юной  стройности  тело ныло  и попрошайничало: "Ну еще один
раз.  Ну  что  тебе  стоит!  Я  же  еще  ничего  не  почувствовало.  Я  хочу
почувствовать,  как ее руки научатся обнимать, губы  -  целовать,  а тело  -
содрогаться от счастья! Ну что тебе стоит!" "Хорошо, - согласился Башмаков с
телом, - еще один раз. В крайнем случае - два..."
     В  субботу  утром  раздался  телефонный  звонок.  Катя  была в ванной -
перестирывала  гору   белья,  накопившегося  за  время   неработоспособности
"Вероники". Башмаков  сидел на кухне. Все утро телефон звонил не переставая.
Сначала он поговорил с матерью, интересовавшейся вестями от Дашки. Потом его
долго терзала подъездная активистка по поводу домофонов:
     -   В  конце  концов,  нужно   провести  тайное  голосование.  И  пусть
меньшинство подчинится большинству!
     -  Конечно, - согласился Олег  Трудович, припоминая, что в  истории как
раз наоборот: большинство всегда подчинялось меньшинству.
     Когда  раздался  очередной   звонок,   Башмаков,  раздосадованный  этой
телефонной канителью, отозвался с раздражением:
     - Алло!
     - Это я, - сказала Вета взволнованно. - Ты можешь слушать?
     - Могу.
     - Я  с  папой улетаю на Кипр. На переговоры. Буду переводить. Вернусь в
среду. Я страшно соскучилась.
     - Я тоже.
     - Пока!
     - Пока...
     -  Это  кто был? -  спросила  Катя, вдруг появляясь  из  ванной. На все
предыдущие звонки она, между прочим, не обратила никакого внимания.
     - С работы, - буркнул Башмаков. До среды оставалось достаточно времени,
чтобы пораздумать  о том, как  теперь  вести себя с Ветой.  После  тяжелых и
продолжительных размышлений Олег  Трудович решил изобразить  некую невольную
вовлеченность зрелого мужчины  в вихрь девичьего легкомыслия. Так  бывает на
какой-нибудь офисной вечеринке, когда лихая соплюшка секретарша поднимает из
кресел  пузатого чиновного  мужчину и заставляет его  вертеться-извиваться в
неведомых и чуждых ему  тинэйджерских  телометаниях. И  он  из вежливости, а
также из возрастной философичности не сопротивляется. В среду, едучи в банк,
Олег  Трудович вдруг  подумал  о том, что все  теперь зависит от того, какие
сегодня у  Веты будут глаза. Вообще,  в отношениях между мужчиной и женщиной
очень  важна  эта  первая   послепостельная  встреча,  а  главное  -  первое
послепостельное выражение глаз. У  падшей студентки Кати  в глазах появилось
ожидание, исчезнувшее  после свадьбы.  У  несчастной Нины Андреевны - нежный
просительный укор. (Боже, за что же ее так жизнь измызгала?) В черных глазах
Веты,  караулившей Башмакова  возле  контрольно-пропускных  стаканов,  пылал
восторг любви - болезненно-яркий, как ночная электросварка.
     - Я была  у врача! - шепнула  она и крепко сжала протянутую руку. - Мне
уже можно!
     - Поздравляю.
     - Знаешь, что мне сейчас хочется больше всего?
     - Что?
     - Поцеловать тебя у всех на глазах!
     - Попробуй!
     - Когда-нибудь попробую...
     С  утра  Башмакова вызвали в Научно-исследовательский институт  истории
рыночных   реформ   в   России   (НИИ   ИРРР),   расположенный   в  красивом
отреставрированном    особняке    ХVIII    века.   Когда,   разобравшись   с
неисправностью, он возвращал  проглоченную  карточку откормленному историку,
тот  возмущался: мол,  никогда в этой  стране  не пойдут реформы, потому что
даже импортную  технику отладить не умеем. Да и  вообще никаких реформ здесь
нет и быть не может.
     - Что же вы тогда изучаете?
     - А-а...  -  махнул рукой  историк,  -  знаете, как  мы  сами  институт
называем?
     - Как?
     - НИИ ИКРРР  - Институт  истории  краха рыночных реформ  в России... Но
платят хорошо.
     Возле метро Башмаков  купил рубиновую  орхидею в прозрачной коробочке и
спрятал в кейс.
     -  Осторожно, не помните! Это  серьезный  цветок!  -  предупредила  его
цыганистая продавщица.

     В банк он поспел к обеду.
     - Нет, вы представляете, - возмущался, хлебая суп, Гена, - Малевича уже
взяли в "Бета-банк"! Вице-президентом. Где справедливость?
     - Боже мой, какая справедливость? - вздохнула Тамара Саидовна. -  Ивана
Павловича увольняют.
     - За что?
     - Юнаков сказал, что если Иван Павлович прослушивал вице-президента, то
может и президента...
     - Сволочь, - возмутился Игнашечкин. - Вета, твой отец в курсе?
     - Понятия не имею.  Они сбежали сразу после обеда. В розовом джипе была
автоматическая  коробка передач,  и  правая рука  Веты  оказалась совершенно
свободной. Совершенно! Они еле дотерпели  до Плющихи. Потом  Башмаков лежал,
обессиленный,  а  Вета  осторожно  обследовала его тело, словно  только  что
открытый ею остывающий вулканический остров.
     - А здесь что ты чувствуешь?
     - Щекотно.
     - А здесь?
     - А зачем тебе это?
     - Я выучу  тебя всего-всего.  Научусь  всему-всему. И ты  не посмотришь
больше ни на одну женщину. Хватит лежать! Я хочу учиться!
     - Учиться, учиться и учиться! - согласился Башмаков.
     Потом она благодарно изучала его лицо, волосы, губы...
     - У тебя почти нет морщин, а волосы седые, как у папы... А знаешь, папа
спросил, что со мной случилось. Он сказал, я очень изменилась...
     - А мама?
     - Мама... Ах, ну конечно, ты же про меня еще ничего не знаешь!
     - Так уж и ничего?
     - Почти  ничего.  Я пока  для  тебя  только тело.  Но это пока...  Тебя
когда-нибудь бросали?
     - Да как тебе сказать...
     - Значит, не  бросали. А меня  бросали.  Когда отец бросил нас с мамой,
мне было четырнадцать лет. Сначала я ничего не поняла, даже  почувствовала в
себе какую-то  новую интересность.  Вот, смотрите, идет  девочка с горем! Ее
отец ушел к другой женщине. Смотрите, как печальны ее красивые черные глаза!
А потом начался кошмар.  Ты представляешь себе, что такое остаться вдвоем  с
брошенной женщиной?
     - Наверное, нет.
     - Точно  нет! Мама ежеминутно сводила с ним счеты, и обязательно в моем
присутствии.   Обязательно.  Через  меня  она  мстила  ему   насмерть.   Она
вспоминала, как на свадьбу его родственники подарили столовый набор, которым
уже пользовались: на вилке был  засохший томат.  Она  могла  разбудить  меня
среди ночи и рассказать,  как  однажды,  почувствовав  от  него запах  чужой
женщины,  она  решила  проверить,  изменял он  или  нет:  растолкала  его  и
заставила выполнять  супружеские обязанности. И он - подлец, подлец, подлец!
- выполнил-таки! И хорошо выполнил! Очень хорошо! Потому что не изменял. Он,
пока был бедный, вообще  ей не изменял. Потом она, спохватившись,  плакала и
просила у меня прощения. Но на следующий день  за завтраком я ловила на себе
ее  ненавидящий взгляд, и  она  вдруг говорила:  "У тебя его брови! Хищные и
жестокие..." Учиться я не могла. Вместо того чтобы идти  в  школу, слонялась
по улицам.  Однажды  я  поехала к отцу в офис, сказала, что я больше  так не
выдержу... Он повел меня в очень дорогой ресторан и за обедом долго убеждал,
что я  должна оставаться с мамой и поддерживать ее в это трудное время, а он
будет со  мной часто встречаться. И дал мне пятьсот долларов. К тому времени
он  был  уже богат. А  ведь даже я  еще  помнила,  как он,  чтобы сэкономить
семейные  деньги,  рисовал   цветными  фломастерами   на   картонках  единые
проездные... Когда  билеты потом вкладывались в  пластмассовые футлярчики, а
плексигласовые  прозрачные корочки  специально  чуть-чуть  затирались мелкой
наждачкой,  отличить их от настоящих  проездных было  невозможно.  Но больше
двух билетов  он  никогда  не  рисовал,  хотя мама  много  раз  просила, для
родственников.  Он  говорил:   "Строго  карается!"  Отец  был   обыкновенным
программистом. Он  разбогател на компьютерах. У него неожиданно  обнаружился
родственник  в Бельгии, торговавший подержанной оргтехникой. Родственник сам
разыскал  отца  и  предложил  ему  быть посредником.  Тогда  вдруг разрешили
переводить безналичку  в живые  деньги -  и все  как  сумасшедшие  бросились
накупать первым делом компьютеры. Отцу звонили со всей страны, и я, засыпая,
слышала эти телефонные разговоры, состоявшие в основном из двух слов:  "нал"
-  "безнал".   За  год  инженер,  хмуро  заглядывающий  в   пустой  кошелек,
превратился в другого человека  - богатого,  веселого, щедрого. Он много лет
мечтал о  подержанном  "запорожце" и вдруг приехал домой на черной "волге" с
шофером. Потом он принес тюк с тремя дубленками - мне,  маме  и  себе. У нас
никогда до этого  не  было дубленок. Дальше - в нашей двухкомнатной квартире
начался ремонт. Настилался паркет, клеились необыкновенные  финские обои,  а
новые  ванна,  раковина и унитаз оказались одного  цвета - нежно-салатового.
Однажды  он  притащил  домой целый чемодан денег, и они с мамой всю  ночь их
пересчитывали. Уже  началась инфляция, но все  равно это была  очень большая
сумма. В другой раз  мы услышали шум и крики на лестничной площадке, открыли
дверь и увидели отца, окровавленного и в разодранном костюме. "Конкурирующая
фирма!  -  успокоил  он. - Не волнуйтесь!" - "Я звоню в милицию! -  объявила
мама. -  Как это - не волнуйтесь?" - "Ни в  коем случае! Сами разберемся..."
Вскоре у него появились телохранители - Миша и Сергей.  Сергея потом  убили,
когда   обстреляли  папину  машину  на  Минском  шоссе.  Он  тогда  уже  был
заместителем у Кивилиди. Об этом много писали...
     - Я, кажется, читал, - кивнул Башмаков.
     - Это были настоящие телохранители  - огромные парни, с пистолетами под
мышками. Но он называл  их "папкохранителями", потому  что  тогда  по закону
человек имел право нанимать людей только для охраны денег и документов... Он
даже  смеялся и говорил: "Вы думаете, они меня  охраняют? Нет, они  охраняют
мою  папку с  документами!" И  я их тоже называла "папкохранителями". Потому
что они охраняли моего папу... Дома он теперь почти не бывал, даже ночевал в
офисе.  Он  объяснял:  "Первичное  накопление.  Сейчас каждая  минута  стоит
миллион!" - "Зачем мне деньги, если у меня нет мужа?" - сердилась мама. "Как
зачем? Купишь  себе нового!" Летом  он отправил  нас в Испанию, в Кадис.  Мы
жили в роскошном  отеле прямо на берегу моря, возле  старинной крепости, и у
нас  было очень  много денег. Хозяева магазинчиков словно чувствовали это и,
увидев   нас   через   витринное   стекло,  радостно   выбегали   навстречу,
перегораживали    нам   дорогу    и   кричали    заученной    скороговоркой:
"Русский-Горбачев-перестройка-спасибо-пожалуйста-хорошо-заходить-купить!"  А
ведь  еще два  года назад  в  Сочи мама каждый вечер в  столбик подсчитывала
расходы  за  день, чтобы, не дай Бог, не  выйти из  сметы,  и предупреждала:
"Завтра не обедаем. Купим  фрукты".  - "А пиво?" - "Никакого пива". - "Есть,
товарищ  староста!"  Они учились  на  одном  курсе. Мама  была  отличницей и
старостой. А папа был веселым прогульщиком и  всегда упрашивал ее не ставить
ему в  журнале пропуски.  Он говорил, что женился на ней на четвертом курсе,
потому  что  устал  ее упрашивать...  Мама  очень  педантичная.  И тогда,  в
Испании, она  все боялась потратить  деньги,  потому что  кто-то  ей сказал,
будто в конце месяца  будет грандиозная распродажа и  цены упадут вдвое.  Но
цены не упали. В  последний день  мы как сумасшедшие метались по магазинам и
скупали  все, что  попадалось  на глаза, а  потом,  уже в  Москве,  разбирая
чемоданы, недоумевали: зачем  накупили столько совершенно ненужного барахла?
В Шереметьево нас встретили "папкохранители". Я заподозрила  недоброе, когда
они, поставив чемоданы на  пороге квартиры, заспешили к  лифту.  Мама хотела
напоить их чаем,  но они торопливо отказались. Когда  мы вошли, стало  ясно,
что дома весь месяц никто не  жил. Даже пахло не жильем, а  паркетным лаком.
Отец  в этой квартире  больше никогда  не  появлялся.  Никогда.  С мамой они
объяснились  где-то в офисе,  она вернулась заплаканная и лежала  два дня не
вставая.  Из  ее полубредовых выкриков я поняла, что отец сошелся с какой-то
телевизионщицей, которая брала у него интервью. "Она красивая?"  -  спросила
я. "Красивая? У нее  пластмассовые зубы и нос, как у вороны!"  Я не ходила в
школу и кормила  маму с ложечки, потому что у нее не было  сил добрести даже
до кухни.  На  третий  день  она  вдруг  вскочила и с  нечеловеческой  силой
принялась  рвать  его  рубашки.  Потом  вывалила  на  кровать  все  семейные
фотографии и ножницами отрезала его  изображения, а если он был в центре, то
она  просто изничтожала снимок. И на  кровати  выросла  целая горка клочков,
похожих  на  мокрый  пепел. Они любили  вместе  фотографироваться. У нас  не
осталось ни  одного их свадебного  снимка...  Потом она вдруг объявила,  что
прямо сейчас  отправится на  улицу  и  найдет  себе мужчину.  Мужика.  Прямо
сейчас.  Только вот  приведет  себя в порядок. Она села перед трюмо и сидела
всю  ночь  - старательно красилась,  а потом стирала макияж с такой яростью,
словно хотела  стереть  свое лицо. Потом  снова  красилась... А  я  вышла на
балкон, посмотрела вниз и впервые подумала о том, что если прыгнуть вниз, то
все  сразу закончится -  и мама больше не  будет  мучиться, потому что  этих
мучений я не увижу. Когда я вернулась,  она вытряхивала из пузырька таблетки
снотворного. Я еле  отняла... Когда  я сделала то же самое - никто у меня не
отнял таблетки. Никто!
     Вета  замолчала, прижалась щекой к башмаковской  груди и  посмотрела на
него так,  будто  именно он  мог отнять у  нее  страшные  таблетки, мог,  но
почему-то не отнял.
     - Может быть, не надо больше рассказывать? - тихо спросил Башмаков.
     -  Надо,  милый,  надо! - грустно улыбнулась она.  - Мама  ни с кем  не
хотела разговаривать. Уволилась с работы. Ей теперь это было не нужно: раз в
две недели приезжал кто-то из "папкохранителей" и отдавал  толстый конверт с
долларами.   Но  потом  моя  классная   руководительница,  с   которой  мама
отказывалась разговаривать, дозвонилась отцу в офис, чтобы выяснить,  почему
я не хожу на занятия. Он в ярости  позвонил и сказал маме, что если  она  не
возьмет  себя  в  руки,  то денег  больше не получит. И  тут  с  ней  что-то
случилось. Она обежала всех моих учителей,  надарила им кучу подарков, стала
встречать меня после занятий возле школы - было даже стыдно перед подругами.
Тогда старшеклассникам как раз  разрешили  ходить в школу в  любой одежде. И
она  накупала мне  лучшие наряды.  А  летом  отправила  в  языковую  школу в
Сассекс. Когда  я вернулась, то поняла:  у  нее кто-то появился... Через год
мама вышла замуж за своего  однокурсника.  Оказывается, он всегда был  в нее
влюблен и сначала она встречалась с ним, а потом вдруг влюбилась в папу.  Он
тоже  женился, но неудачно. Они столкнулись в магазине. И  он просто сошел с
ума, таскал ей огромные букеты, а меня закармливал, как девчонку, пирожными.
Я уже ходила  на подготовительные  курсы. Однажды преподаватель  заболел,  я
вернулась  домой раньше времени и застала их в постели. Мать накинула халат,
отвела  меня на  кухню и сообщила, что они с  Виталием Григорьевичем  решили
пожениться. На следующий день она  отправила бедного Виталия Григорьевича  к
отцу объясняться. Наверное, она хотела сделать отцу  больно.  Но  папа обнял
бывшего однокурсника, благословил и даже предложил ему хорошее место в своей
фирме.  Но  мама не разрешила. У  них теперь сын.  Сначала  я жила  с  ними.
Поступила  в "Плешку".  Потом ушла к отцу. Он  к  тому времени  разбежался с
телевизионщицей и завел манекенщицу от Славы Зайцева. После  второго курса я
перевелась на  заочный, и папа  отправил меня на два года  в Чикаго, в школу
бизнеса. Школа дорогая,  а в таких заведениях  главное - не обидеть клиента,
даже  если  он  дебил.  Но  язык  я выучила.  Там  мне  очень нравился  один
преподаватель, Джонатан  Граф.  Ему  было тридцать  восемь  лет, и с  ним  я
училась  играть в теннис.  Но он всем девушкам  смотрел  только в глаза. Там
жуткие нравы! Одна студентка  пожаловалась, будто профессор, когда она  идет
от  доски к  столу,  всегда  смотрит  на  ее попку. Подруги  подтвердили.  И
профессора уволили...
     - Что же тогда сделали бы со мной? - вздохнул Башмаков.
     -  Четвертовали... - Вета четырежды дотронулась до него губами. - Когда
я  вернулась,  жила у отца на Рублевке. Потом  он  мне купил эту  квартиру и
устроил в "Лось-банк". Полгода я оформляла в бэк-офисе сделки, а потом пошла
к  нему и сказала, что хочу работать в дилинге! Папа поговорил с Юнаковым, и
тот  разрешил. И у меня  сразу стало получаться. Я сделала несколько удачных
покупок. Отец все время справлялся, как у меня идут  дела.  Меня  хвалили. У
него  уже был  сын от  телевизионщицы, и  манекенщица  тоже  ждала  ребенка.
Казалось,  она проглотила арбуз. И мне  вдруг захотелось доказать ему, что я
не просто его старшая дочь  от  первого брака. Нет, я - лучшая. Первая! Было
восьмое  марта, и я все утро ждала от него звонка с поздравлениями. Я ждала,
а он не звонил. Тогда меня  вдруг подхватил какой-то вихрь и понес, помнишь,
как девочку в Страну Оз... И никто меня не остановил. Никто, никто, никто...
     -  Ты мне это уже рассказывала, - тихо сказал Башмаков и поцеловал Вету
в плечо.
     -  Да,  наверное... Она взяла с тумбочки  таблетки,  но, справившись  с
собой, отшвырнула упаковку прочь.
     - Закогти меня!
     Дома, раздевшись, Башмаков обнаружил  в кейсе орхидею и,  чувствуя себя
гением конспирации, протянул Кате.
     - А разве праздник? - удивилась Катя.
     - Нет, просто так.
     - Спаси-ибо, Тапочкин! Когда  прозрачная  коробочка была уж